Стало быть, и Варя уходит на фронт. Как старший сын Максим, как и младший Василий, пропавший без вести. Опустело гнездо Фрола Максимовича… Подходя к дому, он ясно представил себе: Варя сидит, обнявшись с матерью, и обе плачут. Что он скажет им, чем утешит? У самого сердце не камень.
Возле крыльца Фрола Максимовича встретила Дымка. Ласкаясь, радостно взвизгивала, будто давала весть: Варя вернулась домой!
- Радуешься, глупая, - сказал он ей, - а там слезы…
Так и есть. Войдя в горницу, Фрол Максимович увидел: Варя лежит на кровати и все пытается встать, а мать удерживает ее, и глаза у матери заплаканы.
- Лежи, лежи, - уговаривает она.
Фрол Максимович подошел к дочери и, поцеловав ее в щеку, сказал:
- Значит, и ты улетаешь, дочка…
- Так надо, - ответила Варя, поглядывая в передний угол. Там в простенке висел портрет Василия.
С портрета Василий смотрел на своих родных каким-то непонятным и словно удивленным взглядом. Удивленным потому, что бровь над правым глазом приподнята. Это у него осталось с юности. Ходил он как-то с ребятами в кедровник шишковать и вернулся с рассеченной бровью. Думали, останется без глаза, но все обошлось благополучно, глаз уцелел. Только в том месте, где была рана, образовался узел, он чуть приподнял бровь.
- Так надо, говоришь, а почему глаза в сторону отводишь? - спросил Фрол Максимович, присаживаясь к столу.
Варя что-то пыталась ответить отцу, но Татьяна Васильевна перебила ее:
- Все утро так-то хмурится, чужими глазами на родной дом глядит…
- Мама!
Глаза матери и дочери встретились. Татьяна Васильевна боялась, что Варя скажет отцу все, что узнала о дезертире от крестной. Характер у Вари известный: как бы не потребовала от отца снарядить облаву. И поднимутся люди с ружьями… Голова у матери ясная, а сердце болит. Василий - дезертир? Страшное это слово - дезертир. А все-таки живой. Надеялась - придет домой. Пусть оборванный, обросший, дикий, как зверь, но все же живой. Этого никуда не денешь. Она приютит его, а если отец не примирится с ним, то поможет Василию укрыться от человеческих глаз. Там, глядишь, все как-нибудь и обойдется… Значит, Варя, должна пока молчать об этом. Но как ей это внушить сейчас, сию минуту, когда отец уже заметил: дочь отводит глаза в сторону, вглядывается в портрет Василия?
Что делать?
Сердце матери сжалось от тяжелого предчувствия. Она горько заплакала.
- Мама, не плачь, что ж теперь плакать, - Варя попыталась успокоить ее.
Фрол Максимович нахмурился. Слезы - кровь души. Плачущий человек всегда вызывал в нем сострадание и боль. Но он не умел утешать. Он даже не пытался остановить слезы жены. Но слова Вари "что ж теперь плакать" насторожили его. Он жил среди людей и, конечно, слышал толки, что в тайге появился дезертир. Больше того, он знал: кое-где судачат, что этот дезертир - Василий. Он принял это как злую, неумную шутку: о Василии есть официальное извещение - он числится в списке пропавших без вести. А фронтовики, вернувшиеся после тяжелых ранений на Громатуху еще летом прошлого года, говорили, что видели Василия в каком-то штабе, что штабные без вести не пропадают, о них всегда высылаются точные сведения - как погиб, где похоронен. Из этих разговоров Фрол Максимович сделал для себя тяжелый вывод - Василий погиб. Другой мысли он не мог допустить. И тут вдруг такие разговоры. Пустая клевета. Кому она нужна? Кто затеял разговор о дезертире в конце войны? Какой дурак теперь побежит с фронта в глубокий тыл? Скоро победа, и возвращайся на Родину со славой и почетом…
И все же Фрол Максимович встревожился. Дочь привезла недобрую весть, и мать боится, как бы она не проговорилась.
- Так, - сказал он, вставая. - Вы пока поговорите тут по душам, а мне надо в партком.
- Завтракать, тятя, - попыталась задержать его Варя.
- Некогда, - ответил он с порога.
- Я зерно принесла, мама суп сварила…
Но Фрол Максимович уже хлопнул дверью.
"Прииск голодает… Василий, Василий… - путались у него в голове мысли. - Сейчас же созову членов бюро, и сами пойдем пробивать дорогу… Неужели Василий сбежал с фронта?.. И откуда столько зла в людях: этакое наплетут… Пока пробивают дорогу, надо как-то помочь голодающим. А что, если обратиться от имени парткома к старателям?"
В парткоме было холодно. Печка только начала топиться. Фрол Максимович не любил духоты в кабинете даже зимой, да и к чему тратить дрова на отопление почти всегда пустующего кабинета?
Его избрали парторгом прииска в первые дни войны, но он не бросил ремесла отпальщика, справедливо считая, что работа парторга в такое время должна подкрепляться практическим делом. Сидеть в кабинете за большим столом он не умел, это ему было не с руки; шахта, забой - другое дело, там все привычно, и результаты труда каждый день налицо. Поэтому чаще всего Фрол а Максимовича можно было встретить в общежитии молодых шахтеров, на конном дворе или в штольне…
Но последнее время трудно ему стало разговаривать с людьми.
Трудно, тяжко, когда чувствуешь, что тебя не хотят слушать.
Фрол Максимович прошел к столу.
Он думал: "Когда началось это недоверие? Этот холодок в глазах людей ты должен был заметить раньше. А не замечал. Значит, слепой стал? Или слишком переоценил свое влияние на людей, свой авторитет?"
Свою работу парторга на прииске, каждый свой шаг Фрол Максимович всегда обдумывал и оценивал как бы со стороны, и это помогало ему замечать в себе недостатки, находить просчеты, что трудно делать самонадеянному человеку. Но сейчас и этот неусыпный самоконтроль не помогал, кажется, ему.
Едва он успел сесть за стол, как дверь распахнулась. В кабинет шумно ввалилась низенькая, широкая, как копна, в тесной стеганке бабка Ковалиха - предводительница женской старательской артели. За ней три солдатки, - злые, готовые тут же наброситься на него с кулаками. Он уже знал, что они держат в душе: их мужья на фронте, а его родной сын прячется в тайге от смерти… Прямо высказать это они не решались - а вдруг все напраслина, ведь доказательств-то никаких нет.
Но злоба бушевала в солдатках. Они вытолкнули вперед бабку Ковалиху, мастерицу затевать скандал по любому поводу.
- Сидишь?! - выкрикнула Ковалиха пересохшим от злости голосом.
- Сижу. И ты садись, потолкуем.
- Что это? - она поднесла к лицу парторга черный, как земля, комок. - Разве это хлеб?! Отрава… Соседка от него умирает. Животы пучит. Этак завтра мы все перемрем. А ты сидишь тут, ничего не видишь! Парторг… тьфу!.. Наперед знаю, что скажешь: пробьем дорогу, и будет хороший хлеб. Но почему не говоришь, чтобы люди до того хорошего хлеба погодили работать? Почему?
- Потому, Архиповна, что военное брюхо сыто. Потому он и сознательный шибко, - донесся из-за спины Ковалихи громкий и певучий голос солдатки Котовой.
- Спроси у него, Архиповна, когда нам будут выдавать такой хлеб, какой он сам ест! - подхватила еще одна солдатка, остановившаяся на пороге. - Требуй, не отступай!
Фрол Максимович в изумлении посмотрел на бабку Ковалиху: у него двое суток не было во рту и крошки хлеба. "Вот тебе и откровенный разговор со старателями о помощи голодающим! Так на их глазах умрешь с голоду, и не поверят". И, посмотрев бабке Ковалихе прямо в глаза, сказал:
- А я-то думал, что пришли ко мне с добрым советом в трудную минуту…
- Проходите, бабоньки, проходите, - неожиданно смягчилась Ковалиха.
Она приметила, какими глазами посмотрел парторг на кусок хлеба, приметила, что руки у него синие и в лице ни кровинки; захворал, наверное, с голоду, но виду не подает. Наверно, и о дезертире знает правду, потому и в глаза смотрит прямо, не боится…
Женщины молча разместились вокруг стола. Молодые, в глазах тоска. О мужьях тоскуют. Далеко мужья. Война лишила их теплого человеческого счастья, а тут еще перебой с доставкой хлеба… Вот Марию Котову взять. Года два назад Фрол Максимович устраивал ее на работу в родильный дом. Но что делать в родильном доме? Женщины не рожают. Не от кого. Тогда солдатку перевели в детские ясли, но вскоре и они опустели: довоенные младенцы перешли в детский сад, а новых нет… Война затянулась. Котова устала ждать мужа. Кажется, она уже потеряла всякую надежду на свое женское счастье: муж собирался приехать на побывку и не приехал, в госпитале лежит. До войны Мария была всегда румяна, всегда улыбалась, востроглазая была, а теперь глаза у нее потухли, румянец поблек. Вянет, вянет во цвете лет. Работает она нынче в старательской артели. Голодная, усталая, злая. По глазам видно - ругаться пришла в партком. Поругаешься, и вроде легче на душе.
Подумав так, Фрол Максимович решил выслушать солдаток, пока ни в чем им не переча. Наступила минута неловкого молчания.
- Продолжай, Архиповна, - обращаясь к Ковалихе, сказал он все тем же своим невозмутимым голосом.
Женщины переглянулись.
- Вижу, все ты понял, Максимыч, теперь уж не знаю, с чего и начинать.
- С хлеба насущного начали, о хлебе насущном давайте и поговорим. Скажите мне: все старатели вот так же, как вы, голодны сегодня?
- Конечно, не все.
- Ну кто, например?
Снова молчание.
- Ах, ап… чхи! - донеслось из коридора.
Это Захар Прудников. Громко чихнув, он так же громко притопнул деревянной ногой. В госпитале ему сделали протез, но он изрубил его на мелкие кусочки. Изрубил в припадке ярости и гнева на войну и теперь ходит на самодельной деревянной "бутылке".
- Максимыч, ты дома был? - спросил он, утирая платком нос и рот.
- Был.
- Варя, слышь, на фронт собралась…
- Знаю, - перебил его Фрол Максимович.
- Знаешь, так чего здесь сидишь? Или хочешь, чтобы я тебя этим вот проводил отсюда? - Захар потрогал топор, что торчал у него за спиной под опояской.
- Кость у меня крепкая, топор зазубришь…
- Слушай, Максимыч, она тебе дочь али щепка?
- Ну, постой, не гуди, видишь, люди у меня.
- Вижу… Старатели, женщины. Зачем пожаловали? Ух, да у тебя, Архиповна, я вижу хлеб в руках, значит, в брюхе места себе не нашел. Отдай его мне. В моем желудке и долото переварится. Послезавтра, ну, дня через три, пшеничной булкой отдам. Нам, плотникам, и такого сегодня не выдавали… А вас, солдатки, что сюда привело?
- Да помолчи ты, Захар, - уже строго остановил его Фрол Максимович: - Прошу, Архиповна, за тобой слово.
- На грех-то зачем меня толкаешь в первую очередь? - ответила бабка Ковалиха, поднимаясь. - Пойдемте, бабоньки…
- Одну минуту, - остановил их Фрол Максимович, выходя из-за стола. Он подумал, что приход Захара смутил женщин, да и беседу о хлебе Захар начал не с того конца.
Фрол Максимович сказал:
- Хочу познакомить вас, солдатки, с последней сводкой.
Сначала показалось, что они не хотят слушать, но, когда Фрол Максимович подошел к карте и стал показывать, где проходит сейчас линия фронта, Мария Котова и ее товарки подошли ближе. Еще минута, и они не отрывали глаз от квартала, в котором действовал 1-й Белорусский фронт: там их мужья в составе Сибирской дивизии, там и старший сын Корюковых - Максим.
- А что же делают союзники?
- Союзники… - Фрол Максимович посмотрел на бабку Ковалиху. - Союзники вот здесь… Отступают.
- Эх! - вырвалось из груди Марии Котовой. И уже сквозь слезы, с упреком глядя на Фрола Максимовича, будто он был в этом виноват, она вдруг разразилась руганью: - Ну вас всех к черту…
- Плакать и ругаться в парткоме не положено, - упрекнул ее Захар Прудников. - И не слезами надо на это отвечать. Однако наши старатели даже промеж себя хлебом поделиться не хотят. Вот, например, у твоего братца, Архиповна, три мешка сеянки…
- Что ты меня братом-то попрекаешь? - возмутилась Ковалиха. - Это его собственная мука, заработанная, своими руками заработанная. И будто он один имеет запас…
- Правильно, - согласился с ней Захар, - не один. Почитай, тонны две можно бы голодающим раздать.
- А потом как?
- Потом получим по карточкам и рассчитаемся.
- Сеянку на карточки никогда не давали и не будут давать, - повысила голос Ковалиха, но тут же сменила тон: - Да вы что, сговорились допрашивать нас?.. Ишь чего захотели! Пошли бабоньки, пошли, иначе нас тут против всех старателей восстановят.
- До свиданья, помощницы укрывателей… - бросил им вслед Захар, недобро скривив губы.
Когда женщины вышли, Фрол Максимович упрекнул Захара:
- Зря ты, Захар, так круто с ними. Это же старатели, к ним нужен мягкий подход.
- Мягкий, говоришь? А знаешь, зачем они к тебе приходили? Побить тебя хотели, росомахи, понял?
- Догадывался.
- Стало быть, догадывался, за что?
- А это у них надо спросить.
- Эх, Фрол, Фрол, беспечный ты к себе человек. Еще на той неделе я хотел сказать тебе об одном дельце…
- О чем это, Захар?
- О чем… - Захар замялся: уж очень не хотелось ему бередить рану друга. - Вот о чем… Жалко, что Ленька второпях ушел по вызову этой самой Вербы, которая повестку ему через военкомат прислала…
- Во-первых, Верба - не женщина, а мужчина, - прервал его Фрол Максимович, чувствуя, что Захар говорит не то, что у него на уме. - У меня тоже есть от него письма. Вот смотри: "Заместитель командира по политчасти гвардии подполковник Б. Верба". Борис, значит, потому, что женских имен на букву "Б" я не припомню. Во-вторых, не Верба прислал повестку Леониду, а Леонид сам добился того, чтобы его призвали в армию и направили в один из полков подшефной дивизии. Ясно? А в-третьих, говори прямо, о чем сейчас думаешь?..
- Не спится мне, Фрол Максимович. После резкой перемены погоды нога покою не дает. И вот вышел я как-то ночью, прислушался…
- Так…
- В народе поговаривают, клевету такую разносят, будто… будто это сын твой, Василий, скрывается в тайге… Сиди, сиди, Фрол, а то больше ни слова не скажу. Понимаешь, я этому веры не даю. Не хочу и не могу верить, чтобы Василий…
- Погоди, Захар, погоди… - Фрол Максимович сжал кулаки так, что хрустнули пальцы. Кулаки огромные, сухие, и Захар замолчал. Скажи еще слово, и эти кулаки стол проломят.
В молчании прошло минут пять… Казалось, Фрол Максимович каменеет на глазах. Наконец он медленно приподнял тяжелые, с сединой брови, повернул голову и, глянув в окно, сказал:
- Скоро соберутся члены бюро… Проводи заседание без меня. Скажи: захворал.
- Не поверят, - возразил Захар.
- Убеди. Мне надо самому посмотреть этот след. Сына я по лыжне узнаю.
2
Через полчаса Фрол Максимович был уже на той стороне долины. На заснеженном косогоре чернела среди елей и пихт его кряжистая фигура. Он шел по следу неизвестного лыжника, наклонившись, широко расставляя лыжные палки. За ним украдкой следили из окон приисковых домов, но он не знал этого и шел не оглядываясь. Василий, Василий… Через три дня ему исполнится двадцать три года. Способный был парень, радовал семью с юных лет. Особенно он любил литературу и иностранные языки.
Как-то на Громатуху приехали зарубежные инженеры. По договору они принимали участие в строительстве обогатительной фабрики. Один из этих инженеров выступил на собрании рабочих, но так коверкал русские слова, что его почти никто не понимал. И вдруг в третьем ряду поднялся Василий. Он сказал оратору что-то по-английски. Тот обрадовался:
- О, у вас есть свой прекрасный переводчик!..
После собрания старатели столпились вокруг Василия.
- Ну, ты молодец, Вася. Дал очка иностранцу, не уронил таежников в грязь лицом.
Фрол Максимович делал вид, что не очень-то ему нравится такая ранняя слава своего младшего сынка, а в душе гордился - золотая голова, ученый человек растет в шахтерской семье!.. И до ухода в армию не спускал с него глаз, следил за ним, оберегал его как зеницу ока.
Фрол Максимович помнил и то, как Василий пришел однажды из тайги с рассеченной бровью. Уходил он с друзьями, а вернулся один. Прогнали они его из своей компании. Избили и прогнали домой. А за что - никто не знал. И только много времени спустя кто-то из них проговорился:
- Он первый подсмотрел, как можно пробраться на чердак за школьными тетрадями, а потом перетрусил и сказал директору, кто их взял. Вот за это мы ему и дали. Сманили в лес за кедровыми шишками и дали. А если еще раз подведет - шею свернем…
Фрол Максимович поднял голову и остановился: ослепительно искрящийся снег будто полз бугристыми волнами вверх по косогору. Голова у Фрола Максимовича закружилась, в глазах зарябило, ноги подкосились. Он, как подрубленный, упал в снег.
Упал. Первый раз в жизни это случилось с ним. Никогда не хворал, его здоровью завидовали даже те сибирские мужики, которых обычно называют кряжами; был он крепкий, сильный, выносливый, весь в отца, который многопудовую гирю с песком один поднимал из шурфа на воротке.
Погиб отец от пули жандарма весной 1912 года, в дни Ленского расстрела. Фрол тоже принимал участие в этих событиях и вернулся домой в окровавленном пиджаке: нес на себе товарища с простреленной грудью. В этом же году, мстя за смерть отца и кровь товарищей, Фрол расчетливо уронил бадейку на голову спустившегося в шурф смотрителя - тайного агента царской охранки. Долго рыскали по тайге жандармы, разыскивая убийцу, но не так-то легко было найти потомственного таежника. Вскоре он вступил в подпольную организацию большевиков и только тогда узнал, что его отец был членом комитета этой организации.
После революции, храня память об отце, Фрол Максимович назвал своего первого сына Максимом. А когда жена, Татьяна Васильевна, дочь задавленного в шахте рабочего Бахарева, родила второго сына, то его назвали Василием.
Шли годы. Немало было всякого: и огорчений, и радостей. Но самой большой отрадой Фрола Максимовича были дети. Старший сын Максим, окончив десятилетку, выбрал себе дорогу горного инженера. Он быстро овладел специальностью забойщика и, не бросая работу в шахте, поступил на заочное отделение горного института. В сороковом году Максим был уже начальником участка горных работ прииска. Хорошо, как и Василий, училась в школе самая меньшая в семье Корюковых - Варя. Она собиралась стать инженером-радиотехником. Что и говорить, было чему радоваться отпальщику Корюкову.
Татьяна Васильевна не раз пыталась уговорить Фрола Максимовича бросить тайгу: дескать, не век жить в глухомани. Дети выходят в люди, хоть на старости лет не мешало бы пожить в городе, посмотреть на белый свет.
Фрол Максимович всякими путями уклонялся от прямого ответа на такие настояния жены. Не хотелось ему расставаться с Громатухой, он ждал больших перемен в тайге. И дождался: в начале сорок первого года неподалеку от прииска началось строительство мощной гидростанции, затем прибыли инженеры - строители железной дороги, которая должна была обогнуть подножие Каскада и связать богатую рудами тайгу с промышленными центрами страны.
- Ну, дети, скоро наша тайга загремит! Будет железная дорога, будет много электричества, - значит, все будет. Заживем мы здесь, как москвичи и ленинградцы, - разговорился однажды Фрол Максимович, отдыхая в кругу своей семьи. - Получил отпуск, захотел посмотреть на города - не надо набивать мозоли на пятках, пошел себе на вокзал - и транзитом, в мягком вагоне, до самого Черного моря…