– Ладно, мой друг, я найду место твоего обитания утром, – с казал он и пошел собирать свои книги. – Третья картина от камина, я не забуду.
Поднимая книги с пола, одну за другой, Малкольмсон произносил вслух название каждой из них, комментируя:
– Ее не сразили ни "Конические сечения" … ни "Качающиеся часы" … ни "Начала" … ни "Кватернионы" … ни "Термодинамика" … А вот и книга, которая попала в цель!
Когда он поднял ее с пола, его охватило необъяснимое щемящее чувство. Малкольмсон побледнел, слегка поежился и, беспокойно оглянувшись, пробормотал себе под нос:
– Матушкина Библия! Какое странное совпадение!
Вздохнув, он вернулся к занятиям, а крысы возобновили свою возню. Они не мешали ему. Более того, каким-то образом их присутствие создавало дружескую атмосферу, и его не так угнетало одиночество. Но он никак не мог сосредоточиться на материале, который штудировал. Вконец отчаявшись, Малкольмсон решил отложить работу на следующий день и пошел спать. В это время в окнах, выходящих на восток, зарделась первая полоска зари.
Спал он крепко, но беспокойно, тревожные сны бесконечно сменяли друг друга, как в калейдоскопе, и когда миссис Демпстер разбудила его поздним утром, он был явно не в своей тарелке, ему даже потребовалось несколько минут, чтобы осознать, где он. Придя в себя, он сразу же обратился к пожилой женщине с просьбой, которая немало удивила ее:
– Миссис Демпстер, пожалуйста, протрите и отмойте от пыли и грязи эти картины, особенно третью справа от камина, я хочу посмотреть, что на них изображено.
После завтрака Малкольмсон отправился заниматься в облюбованную накануне тенистую аллею, работа спорилась, и к концу дня жизнерадостность и хорошее настроение вернулись к нему. Все, что вчера ему не давалось и ставило его в тупик, сегодня не вызывало никаких трудностей, и он заметно продвинулся в своих штудиях. Это так воодушевило его, что по дороге домой он решил завернуть в "Благостный путник", чтобы повидать миссис Уитем. Малкольмсон нашел ее в уютной гостиной в обществе незнакомого мужчины, которого она представила ему как доктора Торнхилла. От его наблюдательного взгляда не укрылась старательно скрываемая неловкость, сквозившая в поведении хозяйки гостиницы, и это, в сочетании с градом вопросов, тут же последовавших от доктора, навело Малкольмсона на мысль, что доктор здесь не случайно. Поэтому он без обиняков сказал:
– Доктор Торнхилл, я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы, если сначала получу ответ всего на один вопрос, который сам хочу задать вам.
Доктор был, похоже, удивлен, но улыбнулся и без малейшей заминки сразу откликнулся:
– Спрашивайте! Что вас интересует?
– Это миссис Уитем попросила вас прийти сюда, чтобы вы поговорили со мной и поделились своим профессиональным мнением?
Доктор Торнхилл на мгновение опешил, а миссис Уитем зарделась от смущения и отвернулась. Но доктор был прямым, искренним человеком, поэтому не стал юлить, а честно признался:
– Да, так и есть, но она не хотела, чтобы вы об этом проведали. Видимо, ваши подозрения вызвала моя неуклюжая поспешность. По мнению миссис Уитем, вам не следует жить в Доме судьи одному, а еще она считает, что вы пьете слишком много крепкого чая. Она надеялась, я смогу убедить вас отказаться от злоупотребления чаем и ночных бдений, поэтому и попросила встретиться с вами. Я сам в свое время был увлеченным учебой студентом, так что предполагаю, что могу взять на себя смелость дать вам совет на правах бывшего члена университетского братства, который хорошо знаком с подобным образом жизни.
Малкольмсон с сияющей улыбкой протянул доктору рук у.
– По рукам, как говорят в Америке! – воскликнул он. – Я должен поблагодарить вас, а также миссис Уитем за вашу доброту и заботу. В ответ обещаю больше не пить крепкого чая без вашего на то разрешения и постараюсь сегодня лечь спать не позднее часа ночи. Так вас устроит?
– Более чем, – одобрил доктор. – А теперь расскажите нам обо всем, что вам довелось наблюдать в этом старом доме.
И Малкольмсон в мельчайших деталях поведал им подробности событий, произошедших за две минувшие ночи. Миссис Уитем то и дело прерывала его испуганными восклицаниями, а когда он наконец добрался в своем рассказе до эпизода с Библией, хозяйка "Благостного путника" совсем перестала владеть собой, и ее долго сдерживаемые эмоции нашли выход в нервном визге. Потребовалась значительная порция бренди, разведенного водой, чтобы успокоить ее. Доктор Торнхилл слушал, постепенно все больше мрачнея, а когда Малкольмсон закончил и миссис Уитем пришла в себя, спросил:
– Крыса каждый раз взбиралась по веревке набатного колокола?
– Да.
– Полагаю, вы знаете, – продолжил доктор после небольшой паузы, – что это за веревка?
– Нет, не знаю.
– Это, – медленно сказал доктор, – та самая веревка, на которой были повешены все жертвы приговоров безжалостного судьи!
Его речь была прервана громким криком миссис Уитем, у которой от ужаса случился обморок, и пришлось снова принимать меры, чтобы привести ее в чувство. Взглянув на часы, Малкольмсон обнаружил, что близится время обеда, и отправился домой, не дожидаясь, пока хозяйка гостиницы окончательно успокоится.
Когда миссис Уитем наконец смогла говорить, она тут же стала упрекать доктора, сердито вопрошая, зачем он тревожит бедного юношу такими ужасами.
– У него и без этого достаточно поводов расстраиваться, – добавила сердобольная женщина.
– Дорогая моя миссис Уитем, я сознательно привлек его внимание к веревке набатного колокола, ибо преследовал вполне конкретную цель! – ответил доктор Торнхилл. – Надеюсь, мои слова крепко засели у него в голове, и теперь он не забудет о ней. Допускаю, что этот юноша сильно переутомлен вследствие чрезмерных занятий, хотя мне он показался вполне здоровым – и душевно, и телесно… вот только крысы… и неприкрытые намеки на дьявола… – Доктор покачал головой, затем продолжил: – Я хотел было предложить ему свою компанию на ближайшую ночь, но не стал, опасаясь, что он сочтет это оскорбительным. Если ночью что-нибудь испугает его или ему привидится нечто странное, мне бы хотелось думать, что он догадается потянуть за веревку. Ведь он в доме совсем один, а так, услышав тревожный сигнал колокола, мы узнаем, что он нуждается в нашей помощи и сможем добраться к нему вовремя. Я сегодня подольше не лягу спать и постараюсь держать ухо востро. Не паникуйте, если еще до зари жителям Бенчерча будет преподнесен какой-нибудь сюрприз.
– Ах, доктор, что вы имеете в виду? Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать, что возможно – и даже более чем возможно, – сегодня ночью город будет разбужен звоном большого набатного колокола, установленного на крыше Дома судьи. – И с этими словами доктор откланялся, наслаждаясь произведенным эффектом.
Малкольмсон вернулся домой немного позже, чем обычно. Миссис Демпстер, строго соблюдавшая правила приюта Гринхау, уже ушла, но в комнате было прибрано, в камине весело потрескивал яркий огонь, а предусмотрительно зажженная лампа исправно светила, что он с удовольствием не преминул отметить. Вечер был непривычно холодным для апреля, дул сильный ветер, порывы которого с такой стремительностью набирали мощь, что ночью можно было ожидать настоящую бурю. После прихода Малкольмсона крысы на некоторое время затихли, однако быстро привыкли к его присутствию и снова затеяли свою возню, чему он даже обрадовался, ибо, как и накануне, почувствовал себя менее одиноким. Странно, что они, где-то затаившись, сразу перестают шуметь, как только огромная мерзкая тварь с недобрым взглядом нагло вторгается в его личное пространство, подумал Малкольмсон, но тут же отогнал от себя эту мысль. Лампа под зеленым абажуром, которую он использовал для чтения, оставляла потолок и верхнюю часть стен в темноте, и потому ярко пылавший в камине огонь казался ему особенно приветливым и теплым. Создавая уютную атмосферу, он освещал не только пол, но и ожидавшую Малкольмсона трапезу на покрытом белой скатертью столе. В приподнятом настроении Малкольмсон сел за стол и с аппетитом пообедал, после чего позволил себе выкурить сигарету и сразу приступил к работе, полный решимости ни на что не отвлекаться, ибо помнил обещание, данное доктору, и хотел использовать имевшееся в его распоряжении время максимально плодотворно.
Около часа он интенсивно занимался, но потом потерял концентрацию, его мысли отвлеклись от книг и стали блуждать где-то далеко. Бесконечная крысиная возня вокруг, постоянные шорохи и писки, помноженные на физическую усталость и нервное напряжение, – все это не могло не сказаться на его состоянии. Между тем ветер усилился до штормового, и разыгралась нешуточная буря. Даже старый дом, прочность которого не вызывала сомнений, казалось, содрогался до самого основания под шквальными порывами ветра. Буря ревела и бушевала в дымоходах и сточных трубах, с неистовством обрушивалась на причудливые старинные фронтоны, порождая странные, неземные звуки, гулким эхом разносившиеся по пустым комнатам и коридорам. Большой набатный колокол на крыше, видимо, тоже ощутил на себе разгул стихии и слегка покачивался, о чем можно было судить по тому, как едва заметно поднималась и опускалась веревка, а конец ее с тяжелым глухим стуком раз за разом ударялся о дубовый пол.
"Это – та самая веревка, на которой были повешены все жертвы приговоров безжалостного судьи!" – вспомнил Малкольмсон слова доктора Торнхилла и, подойдя к камину, взял ее в руки, чтобы получше рассмотреть. Она обладала какой-то притягательной силой, и, казалось, направляла ход его мыслей: глядя на нее, он неосознанно думал о том, кем были люди, ставшие жертвами судьи, и о странном желании жестокого блюстителя закона хранить эту зловещую реликвию в собственном доме, где она всегда была у него перед глазами. Пока Малкольмсон размышлял, веревка в его руке по-прежнему ритмично подергивалась, следуя движениям колокола, а потом вдруг начала еще и вибрировать, как будто по ней кто-то перемещался.
Малкольмсон непроизвольно посмотрел вверх: по веревке набатного колокола медленно спускалась огромная крыса, чей злобный взгляд буквально пронизывал его насквозь. Тихо выругавшись, Малкольмсон бросил веревку и отпрянул; крыса тут же развернулась, мгновенно вскарабкалась наверх и исчезла в темноте. В тот же момент Малкольмсон осознал, что временно стихший шум крысиной возни, как уже не раз бывало, возобновился с удвоенной силой, а еще вдруг вспомнил, что до сих пор не выяснил, где находится логово мерзкой твари, и не осмотрел картины, хотя и собирался это сделать.
Малкольмсон зажег вторую лампу, свет которой, не затененный абажуром, был достаточно ярким, и, держа ее высоко над головой, подошел к третьей картине справа от камина, поскольку именно за ней, как он помнил, прошлой ночью исчезла крыса.
Едва бросив взгляд на полотно, он отшатнулся так резко, что чуть не выронил лампу. Кровь отлила от его лица, колени подогнулись, на лбу выступили крупные капли пота, мертвенно бледный, он дрожал как осиновый лист. Но Малкольмсон был молод и отважен. Спустя всего несколько секунд он, взяв себя в руки, снова шагнул вперед, поднял лампу и стал внимательно рассматривать картину, которая была отмыта от пыли и грязи, благодаря чему предстала перед ним во всей красе.
Это был портрет судьи, о чем свидетельствовала алая мантия с отделкой из горностая. Лицо суровое, властное, серое, как у покойника, с чувственным ртом и красным крючковатым носом, похожим на клюв хищной птицы. Глаза неестественно блестели, источая безмерную злобу, мстительность и беспощадность. Малкольмсон похолодел, узнав в выражении этих глаз исполненный ненависти взгляд огромной крысы. И тут он снова чуть было не выронил светильник, ибо вдруг увидел, как эта тварь враждебно взирает на него из дыры в углу картины, причем одновременно с ее появлением смолк и шум, издаваемый остальными крысами. Тем не менее он собрал свою волю в кулак и продолжил осмотр картины.
Судья был запечатлен сидящим в массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой, справа от камина, облицованного камнем, а рядом, в углу комнаты, с потолка свисала веревка, конец которой лежал на полу. С нарастающим ужасом Малкольмсон осознал, что изображенная на картине комната – это столовая, где он сам как раз сейчас и находится. Ощущая душевный трепет, он оглянулся, словно опасаясь увидеть призрака у себя за спиной, потом посмотрел в сторону камина – и с громким криком уронил лампу.
Там, в судейском кресле с высокой резной спинкой, рядом с которым свисала с потолка веревка, сидела крыса с холодными, злобными, как у судьи, глазами и неподвижным взглядом, испепелявшим Малкольмсона дьявольским огнем. На фоне воющей за окном бури казалось, что в комнате царит буквально оглушающая тишина.
Стук упавшей лампы вывел Малкольмсона из оцепенения. К счастью, она была металлическая, поэтому не разбилась и масло не вытекло. Пока он поднимал ее с пола, ему удалось немного успокоиться. Погасив лампу, Малкольмсон отер пот со лба и погрузился в размышления.
"Нет! – мысленно сказал он себе. – Это никуда не годится. Если и дальше будет так продолжаться, можно и умом тронуться. Надо с этим кончать! Доктор был прав, взяв с меня обещание не злоупотреблять крепким чаем. Ей-богу, прав! Видимо, нервы у меня совсем расшатались. А я и не заметил… Забавно… Никогда еще я не чувствовал себя лучше. Впрочем, теперь все позади, и впредь я никому не позволю дурачить меня".
Выпив одним махом целый стакан разбавленного водой бренди, Малкольмсон решительно сел за стол и углубился в работу.
Час спустя он оторвался от книги, встревоженный внезапно наступившей тишиной. Ветер за окном неистовствовал, завывая пуще прежнего, ливень так хлестал листву деревьев и с такой силой барабанил в оконные стекла, словно это был град. На фоне бушевавшей снаружи грозы еще более зловещей казалась воцарившаяся в комнате тишина, которую нарушал лишь отголосок ветра, гудевший в дымоходе, да изредка, когда гулкое эхо ненадолго стихало, можно было услышать, как несколько дождевых капель, просочившихся в трубу, с шипением завершали свой путь в пламени камина. Огонь постепенно затухал и уже почти не давал света, кроме красноватых бликов от редких всполохов. Малкольмсон прислушался и внезапно уловил слабый, еле различимый скрипящий звук, доносившийся из угла комнаты, где свисала веревка. "Возможно, это конец веревки скребет по полу, когда поднимается и опускается под действием колебаний колокола", – подумал он. Однако, подняв голову, увидел в тусклом свете камина, как огромная крыса, обхватив веревку лапами, пытается перегрызть ее, в чем уже почти преуспела, судя по оголившимся более светлым внутренним волокнам, которые отличались от потемневшей за долгие годы внешней оболочки. Пока Малкольмсон наблюдал, крыса справилась со своей задачей, и значительная часть перегрызенной веревки с грохотом свалилась на дубовый пол, а виновница этого прискорбного действа повисла на оставшемся обрывке в виде декоративного дополнения – кисточки или помпона, – раскачиваясь из стороны в сторону как ни в чем не бывало. Осознав, что теперь он окончательно отрезан от внешнего мира и не сможет подать сигнал бедствия, Малкольмсон вновь оказался в плену безграничного ужаса, но всего на мгновение, ибо праведный гнев тут же заглушил все остальные чувства; схватив со стола книгу, которую перед этим читал, Малкольмсон запустил ею в наглую тварь. Бросок был метким и все же не достиг цели: крыса, успев отпустить веревку, с глухим стуком свалилась на пол. В тот же миг Малкольмсон рванулся к ней, чтобы прибить, но опять опоздал: она метнулась прочь, исчезнув во мраке неосвещенной части комнаты. Стало очевидно, что этой ночью поработать ему уже не удастся, и он решил скрасить свой однообразный досуг, устроив охоту на неуловимую крысу, которая уже изрядно его допекла. Чтобы в комнате стало светлее, он снял с настольной лампы зеленый абажур, и непроницаемая завеса тьмы, скрывавшая потолок и верхнюю часть стен, сразу рассеялась. Теперь света, особенно яркого в сравнении с только что царившим мраком, хватало на то, чтобы висевшие на стенах картины были отчетливо видны. Малкольмсон обнаружил, что стоит как раз напротив портрета судьи, взглянув на который в изумлении протер глаза… и оцепенел, охваченный страхом.
В центре картины красовалось большое, неправильной формы пятно небелёного холста, столь же не тронутого краской, как когда этот холст только натянули на раму. Фон остался прежним – массивное кресло с высокой резной спинкой, камин, свисающая с потолка веревка, – но фигура судьи с портрета исчезла.
Похолодев от ужаса, Малкольмсон медленно обернулся и сразу же ощутил непроизвольную дрожь во всем теле, а потом затрясся как человек, страдающий дрожательным параличом. Силы, казалось, покинули его, он утратил способность действовать, двигаться, даже мыслить. Мог лишь смотреть и слушать.