Там, куда был устремлен его неподвижный взгляд, в массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой восседал судья в алой мантии с отделкой из горностая. Злые глаза блюстителя закона вспыхнули мстительным огнем, а решительный рот скривился в безжалостной, торжествующей усмешке, когда судья поднял над головой руки, в которых держал черную шапочку. Малкольмсон ощутил, как кровь застыла у него в жилах и сердце замерло, что в томительные минуты тревожного ожидания нередко случается с людьми. Несмотря на гул в ушах, он слышал рев бури за окном, а потом сквозь ее завывания его слуха достиг принесенный порывом ветра бой курантов на рыночной площади, возвещавших полночь. Мгновения ожидания казались ему бесконечными, он стоял затаив дыхание, как изваяние, с широко открытыми глазами и оцепеневшим от ужаса взглядом. С каждым ударом курантов торжествующая улыбка судьи становилась все шире, и, когда прозвучал последний, беспощадный вершитель судеб с видом триумфатора водрузил черную шапочку себе на голову.
С нарочитой неторопливостью судья встал с кресла, поднял с пола обрывок веревки набатного колокола и легким движением погладил ее ладонями, словно наслаждаясь прикосновением к ней. Потом неспешно и деловито завязал на одном конце веревки узел и свернул ее в петлю, после чего проверил удавку на прочность, вдев в петлю ногу и несколько раз с силой потянув. Когда результат проверки наконец удовлетворил судью, он с удавкой в руке начал продвигаться вдоль стола, который отделял его от Малкольмсона, постоянно держа свою жертву в поле зрения. И не успел Малкольмсон сообразить, что происходит, как судья, пройдя мимо него, неожиданным маневром переместился к двери, отрезав ему путь к отступлению. Малкольмсон понял, что оказался в ловушке, и стал лихорадочно соображать, как выбраться из этой ситуации. А судья между тем продолжал пристально смотреть на него и, будто гипнотизируя взглядом, приковывал внимание Малкольмсона к себе, так что тот не мог отвести глаз, наблюдая, как противник приблизился, по-прежнему заслоняя дверь, поднял петлю и попытался набросить ее ему на шею. С большим трудом отскочив в сторону, Малкольмсон сумел увернуться – удавка с громким стуком упала рядом с ним на дубовый пол. Судья поднял петлю и, продолжая гипнотизировать юношу злобным взглядом, предпринял еще одну попытку заарканить его, но ценой неимоверных усилий Малкольмсону снова удалось ускользнуть. И так – раз за разом. Судью, похоже, эти неудачи ничуть не расстраивали, он забавлялся, играя с испуганным студентом, как кошка с мышью. Наконец отчаяние Малкольмсона достигло апогея. Он затравленно озирался по сторонам, как вдруг огонь в лампе ярко вспыхнул, озарив комнату, и Малкольмсон увидел, что из всех многочисленных дыр, щелей и трещин в дубовых стенных панелях сверкают маленькие бусинки крысиных глаз. Это слегка успокоило и приободрило его, поскольку, в отличие от судьи, крысы, при всей их мерзости, были все-таки порождением материального мира. Он обернулся взглянуть на свисавший с потолка обрывок веревки набатного колокола и был поражен представшей его взору картиной: веревка буквально кишела крысами. Они покрывали собой каждый ее дюйм, но все прибывали и прибывали из маленького круглого отверстия в потолке, так что колокол на крыше начал раскачиваться под их тяжестью.
О да! Вот и первый, пока еще робкий удар "языка" о его массивную "юбку"! Звук получился негромкий, но амплитуда колебаний веревки увеличивалась, и вскоре колокол должен был зазвонить в полный голос.
Услышав звон, судья, все это время не сводивший взгляда с Малкольмсона, посмотрел вверх, и его лицо исказилось гримасой поистине дьявольского, исполненного ненависти счастья, а в пылавших как раскаленные угли глазах сверкнуло удовлетворение. В предвкушении развязки он нетерпеливо топнул ногой – с такой силой, что, казалось, старый дом содрогнулся до основания. Внезапно снаружи раздался ужасающий раскат грома, и в тот же миг судья вновь поднял петлю, а крысы проворно забегали вверх-вниз по обрывку веревки, словно желая ускорить ход событий. На сей раз судья не пытался заарканить свою жертву, а неспешно направился прямо к Малкольмсону, на ходу растягивая петлю. Близость судьи оказывала на юношу парализующее действие, и, когда тот подошел почти вплотную, Малкольмсон, окаменев, застыл на месте, словно был трупом. Он почувствовал, как ледяные пальцы судьи касаются его шеи, поправляя уже накинутую петлю. Удавка затягивалась все туже и туже. Судья перенес закостеневшее тело студента к камину, взгромоздил стоймя на дубовое кресло, куда взобрался и сам, встав рядом, а затем поднял вверх руку и поймал покачивающийся обрывок веревки набатного колокола. Но перед этим, когда он еще только начал вытягивать руку, потревоженные крысы с визгом бросились к дыре в потолке, в которой моментально исчезли, как будто их и не было. Судья связал вместе концы обрывка веревки набатного колокола и петли, обвивавшей шею Малкольмсона, с довольным видом сошел на пол и выбил кресло из-под ног юноши.
* * *
На звон колокола к Дому судьи сбежалась целая толпа горожан. С фонарями и факелами люди стекались отовсюду к старинному особняку, молча обступая его со всех сторон. Когда на их громкий стук никто не отозвался, они выбили дверь, ворвались в дом и, ведомые доктором, проследовали в просторную столовую.
Там, в петле веревки большого набатного колокола, висело тело студента, а с одного из портретов на него ликующе взирал старый судья, на губах которого играла злорадная улыбка.
Стивен Винсент Бене
Счастье О’Халлорана
Сильные люди прокладывали Великую Трансконтинентальную Магистраль на заре американской истории. И в основном – ирландцы.
Дед мой, Тим О’Халлоран, в те годы был еще молодым и бесшабашным. Ему ничего не стоило проплясать всю ночь после тяжелого трудового дня – лишь бы скрипач наяривал! Девушки в нем души не чаяли, ибо умел он красиво ухаживать и за словом в карман не лез. А если затеет драку, так уложит противника с одного удара.
Я таким его не застал, знавал уже много позже, иссохшего и побелевшего как лунь. Однако в ту пору, когда вели магистраль на Запад, седому да тощему там пришлось бы несладко. У тех, кто расчищал равнины и рыл туннели в горах, кулаки были как пудовые гири. Тысячами прибывали на стройку добровольцы из всех графств Ирландии – кто теперь помнит их имена? Но в спальных вагонах вы разъезжаете по дороге, выстроенной на костях этих людей. И Тим О’Халлоран был из их числа: могучий, шести футов росту, а скинет рубашку – ни дать ни взять скала Кашел.
Да и как иначе? Труд-то ведь нелегкий. То было время расцвета железных дорог, люди тянули рельсы на север и на юг, на восток и на запад с такой быстротой, будто их сам черт подгонял. Для этой работы требовались сильные мужчины с кайлом да лопатой, и прибывавшие из Ирландии корабли с переселенцами были битком набиты отважными молодыми парнями. Покидая родные места, где жилось впроголодь и приходилось терпеть владычество Англии, многие верили, что в свободных Штатах Америки золото только и дожидается, когда они приедут. На деле же золото это никто и в глаза не видывал. Им выпала совсем иная участь – мокнуть в каналах по горло в воде и дочерна палиться под солнцем прерий, что совсем не отвечало их чаяниям. Как и то, что матери и сестры вынужденно шли в прислуги, хотя в Ирландии никогда ни у кого в услужении не были. Да, сколько жизней, сколько разбитых надежд нужно, чтобы создать страну! Но люди с головой на плечах и бойкие на язык духом не падали и дар речи не теряли.
Тим О’Халлоран родом был из Клонмелла. В семье его считали дурачком и простофилей, падким на небылицы. Старшие братья вполне преуспели: Игнатиус пошел в священники, Джеймс – в моряки, а от Тима никто ничего такого не ждал. Парень он был неплохой – сильный, покладистый и языком умел молоть не хуже других О’Халлоранов, но настали голодные времена, дети без умолку плакали и просили хлеба, тесно стало в родимом гнезде. Тим не то чтобы рвался уехать за море и все же, когда подумывал об этом, в общем-то, был не прочь – с младшими сыновьями такое случается. А тут еще Китти Мэлоун.
Клонмелл – городок небольшой, но из-за Китти на нем для Тима свет клином сошелся. А потом Мэлоуны перебрались в Американские Штаты, и вскоре пришло известие, что Китти получила такое место, какого и в Дублинском замке не сыскать. Да, ее там называют горничной, звучит не очень, спору нет, но разве не ест она на золотой посуде, как все американцы? Разве не золотой ложечкой размешивает чай? Тим постоянно думал о ней, прикидывал, какие в Америке откроются возможности для него, да только под лежачий камень вода не течет, и в один прекрасный день он взял да и сел на корабль. Там было немало людей из Клонмелла, но он держался особняком и всю дорогу строил воздушные замки.
Однако его ждало разочарование, ибо, сойдя в Бостоне на берег, он увидел, как Китти Мэлоун, вооружившись ведром и щеткой, усердно моет лестницу большого американского дома. Сначала он был смущен и растерян, но долго печалиться не стал, поскольку щеки прекрасной Китти не потеряли румянца и глаза сияли как в прежние времена. Правда, вокруг нее крутился какой-то парень, оранжист, работавший кондуктором на конке, и Тиму это не понравилось. Но после общения с Китти с глазу на глаз Тим почувствовал, что теперь одолеет любого, и когда стали вербовать смельчаков для работы на далеком Западе, он записался одним из первых. Перед разлукой они с Китти разломали пополам шестипенсовик, и каждый взял половину. Им было не важно, что монета английская – подумаешь, велика печаль! И Тим О’Халлоран отправился за богатством, а Китти Мэлоун осталась ждать его возвращения, хотя ее родители больше жаловали оранжиста.
Работа на Западе обернулась каторжным трудом. Но Тим О’Халлоран был молод. Размах и удаль тамошней жизни пришлись ему по нраву. Он пьянствовал с бражниками, дрался с буянами и не отставал ни от тех, ни от других. Это была его стихия – и голые рельсы, ползущие по пустынной равнине, и суетливое покашливание паровозов, изрыгавших черный дым от сгоревших в топке дров, и холодный, слепой взгляд убитого в драке, устремленный к звездам прерий. Случались там и малярия, и холера, когда здоровяк, работавший подле тебя на насыпи, вдруг ронял лопату и с лицом, искаженным страхом смерти, хватался руками за живот.
На следующий день человека как не бывало, и имя его вычеркивалось из платежных ведомостей. Да, чего только не навидался Тим О’Халлоран!
Впрочем, от всего этого он возмужал и окреп духом. Но порой им овладевала тоска, что не редкость для ирландцев, и он начинал ощущать горечь одиночества на чужбине. В такие мгновения ох как нелегко, а Тим был молод. Ему казалось, что он отдал бы все золото Америки за один глоток клонмеллского воздуха, за один взгляд в клонмеллское небо. И тогда он напивался, плясал, лез в драку, клял последними словами десятника, – только чтобы забыться, унять душевную боль. Облегчения это не приносило, зато отрицательно сказывалось на работе и на жалованье. Удивительно, но даже мысли о Китти Мэлоун не помогали!
И вот как-то раз возвращался он ночью, хорошо покутив в злачном местечке, где продавали крепкий ирландский потин, которого, возможно, хватил немного лишку, хотя захмелеть не стремился, а пил исключительно для того, чтобы отогнать нелепые мысли. Но чем больше он пил, тем нелепее они становились. Мысли эти были о счастье О’Халлоранов, про которое узнал он в детстве от деда, слушая рассказы об оборотнях, злых феях и лепреконах – ирландских гномах с длинной белой бородой.
"Ну, надо же, какая чушь лезет в голову, и это теперь, когда я орудую лопатой посреди американских прерий, – сказал он себе. – Дома у нас нечистой силы хватало, не спорю, но здесь-то ей откуда взяться? Да от одного вида здешних мест вся эта нежить сквозь землю провалилась бы! Что же касается счастья О’Халлоранов, проку от него немного, во всяком случае, для меня. Видимо, не стать мне десятником и не жениться на Китти Мэлоун. В Клонмелле я слыл дурачком, и, похоже, не зря. Эх, до чего же ты жалок, Тим О’Халлоран, и что толку в твоих сильных руках и крепкой спине!"
Вот с такими черными, горькими мыслями брел он по прерии. И вдруг услышал в траве чей-то крик. Вернее, пронзительный писк, да такой странный, что сразу и не поймешь, человеческий ли. Но Тим О’Халлоран, не раздумывая, помчался на призывный возглас, ибо, честно говоря, рад был возможности ввязаться в драку.
"Это небось юная красотка, – рассуждал он на бегу. – Я спасу ее от разбойников, и в благодарность отец девушки – который, конечно, несметно богат – сам выдаст свою дочь за меня… э, нет, погоди! – не на ней же я собираюсь жениться, а на Китти Мэлоун! Ну, тогда ее папаша в знак признательности поможет мне открыть собственное дело, я напишу Китти, и…"
В этот момент он, запыхавшись, добежал до места, откуда слышался крик, и увидел, что все совсем не так, как рисовало ему его воображение. Просто два волчонка гонялись за каким-то махоньким, беспомощным существом, играя с ним, как кошка с мышкой. Где волчата, там и волки неподалеку. Да только Тим О’Халлоран уже разошелся не на шутку. "А ну, убирайтесь отсюда!" – крикнул он и швырнул в них палкой и камнем. Они бросились наутек и, скрывшись в темноте, завыли оттуда – тоскливо и заунывно. Но Тим знал, что лагерь совсем близко, поэтому и бровью не повел, а принялся искать в траве жертву волчат.
Где затаилось странное существо, он не видел. Потом заметил что-то на земле, наклонился и поднял. Удивлению его не было предела. В руке он держал башмачок, крошечный, не больше детского. И, главное, такой, каких в Америке не шьют. Сколько Тим ни пялился на башмак и на серебряную пряжку, все никак не мог поверить своим глазам.
– Найди я нечто подобное дома, – пробормотал он себе под нос, – поклялся бы, что это башмак лепрекона, и стал бы искать горшок с золотом. Но откуда ему быть здесь?..
– Верни мой башмак! – пропищал тоненький голосок у его ног.
Тим О’Халлоран растерянно огляделся.
– Клянусь трубачами пророка Моисея! – воскликнул он. – Неужто я пьян? Или умом тронулся? Мне померещилось, будто я слышал голос.
– Не померещилось, а так и есть, глупый ты человек! – снова заговорил кто-то, на этот раз с раздражением. – Отдай башмак, прошу тебя. Трава сырая, и мне холодно.
– Дорогуша, – сказал Тим, начиная верить в происходящее. – Ну, покажись хоть на минутку, сделай милость!
– С удовольствием, – ответил голос.
Высокая трава расступилась, и навстречу Тиму вышел старичок с длинной белой бородой. Ростом с крупного ребенка, одет он был в старинное платье, и на поясе у него висели сапожные инструменты – все это О’Халлоран смог хорошо рассмотреть при свете озарявшей прерию луны.
– Силы небесные, да это и впрямь лепрекон! – вскричал О’Халлоран и тут же попытался схватить гнома.
Должен сказать – на случай если вы не получили правильного воспитания и вам это в детстве не растолковали, – что лепрекон с виду похож на сапожника, и у каждого есть горшок с золотом. Во всяком случае, так говорят в Ирландии. Гнома всегда можно узнать по длинной белой бороде и сапожному инструменту. Кто его схватит, тому он обязан открыть, где спрятано золото.
Маленький старичок проворнее сверчка увернулся от Тима.
– Это и есть клонмеллская вежливость? – спросил он с дрожью в голосе, и Тиму стало стыдно.
– Я вовсе не собирался обидеть Вашу Милость! – возразил он. – Но если ты тот, за кого я тебя принял, ну, в общем, мне бы только горшок с золотом…
– Горшок с золотом! – с упреком глухо и надменно воскликнул старик. – А как я, по-твоему, здесь оказался, чем оплатил дорогу сюда? Мог бы и сам догадаться…
– Гм-м! – протянул Тим О’Халлоран и почесал затылок, потому что ответ был вполне правдоподобным. – Может, конечно, и так, а может, и нет. Но…
– Горько, – чуть не плача, прервал его гном, – горько и обидно! В одиночку забраться в эту пустынную дикую прерию ради земляков из Клонмелла, и первый же из них отказывается мне верить! Ладно бы какой-нибудь друг англичан из Ольстера! Но ведь О’Халлораны всегда были преданы зеленому цвету Ирландии!
– Так и есть, – ответил Тим. – И никто не скажет, что О’Халлоран отказал в помощи беззащитному. Не бойся, я тебя не трону.
– Клянешься? – переспросил гном.
– Клянусь! – ответил Тим О’Халлоран.
– Тогда, если позволишь, я заберусь к тебе под куртку, – пропищал гном. – А то тут от сырости и холода недолго и загнуться. Ох, нелегка наша эмигрантская доля! – продолжал он, вздыхая как кузнечные мехи. – Разве на такое мы рассчитывали?
Тим О’Халлоран снял с себя куртку и набросил на плечи старику. При этом он смог рассмотреть его как следует. Зрелище было жалкое. Под длинной белой бородой виднелась чудная детская мордашка, но одежда гнома была в лохмотьях, и щеки ввалились от голода.
– Эй, не смей унывать! – Тим потрепал его по спине. – Не пришел еще тот черный день, когда будет сломлен ирландец! Но расскажи, как ты попал сюда? Я ума не приложу!
– Как же! Половина Клонмелла за морем, а я останусь? – воспрянув духом, ответил гном. – Клянусь костями Финна, ты меня не за того принимаешь!
– Славно сказано! – похвалил Тим О’Халлоран. – Но ведь Маленький Народец не очень-то склонен к перемене мест, во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы ваш брат уезжал на чужбину.