И сейчас все приволье, как свадебные гости, подошло к крестьянам: с круч спустились золотые зернистые нивы, к самому изголовью накренилось звездное небо, к лодке приблизились добрые певучие леса, и густая река у самого берега стреляла рыбой, кружила крикливыми островами птиц.
Женщины как-то незаметно теснее подходили к мужчинам, не сводя просветленного взгляда с Савченко, веря и не веря, что такое могут сделать их, до мяса потрескавшиеся руки.
- Павел Михайлович, и это не сказка? - вздохом вырвалось из груди Ольги Викторовны.
- Это наш грядущий день. Он лучше сказки.
- Дождемся ли его?
- Как уж ни трудились мы, а только с хлеба на воду перебивались. Каждое зерно той кровью напиталось.
- Неужели придет такая жизнь? - снова радостным, удивленным вздохом вырвалось у жены Кушнира.
- Придет, Ольга Викторовна. Так партия большевиков хочет. Она всегда с нами.
- Вот спасибо ей, - низко поклонилась взволнованная женщина и с укором сказала мужу: - И ты хотел такое слово утаить от нас! Как тебе не стыдно! Какими ты глазами теперь на меня посмотришь?
- Ошибся, ошибся, старая. И сам не думал, что слово может так пронять.
- Не думал. Тебе же сказано: это слово партии…
В это время с кручи начала спускаться большая толпа крестьян. Впереди шел Мирон Петрович Пидипригора.
- Кто они? - спросил Павел Михайлович.
- Бедняки.
- Середняки.
- Правильные люди.
- Значит, это ваши люди, сила ваша. Не отрывайте свою жизнь от нее. На свою сторону перетягивайте ее.
А сила с шумом и гулом упорно катилась молнией тропинки, и уже скоро не хватало вокруг лодок, чтобы вместить ее…
Вечером, когда синие потоки туманов натекли во все долины, на охладевший бугорок поднялся Сафрон Варчук. Как серый волк, одиноко, вбирая голову в плечи, подошел к гречке. Нагнулся до земли, помеченной свежими глубокими следами; с ненавистью обвел глазами все четыре стороны света и застыл в раздумье, лицом к селу. Оно, как рассеянным зерном, переливалось, мерцало огоньками, неразгаданными и тревожными.
Недалеко мелодично перекликнулись куропатки, и Сафрон от неожиданности вздрогнул, замер. И едва сполз страх, как недалеко зашуршали чьи-то шаги.
- Кого там нечистый носит?! - позвал и сам удивился: не было в голосе той силы, что была еще до сегодняшнего дня.
Сделал шаг вперед и поскользнулся на заросшей меже. Когда уже земля выскальзывала из-под ног, увидел какую-то темную фигуру. Стремглав встал, затрясся. В это время из-за тучи проскользнула луна, и недалеко от Сафрона задрожала холодная сгорбленная тень одинокой груши-дички…
XXІ
Эти дни проплывали как в непроглядном тумане. Глухое беспокойство Дмитрий хотел заглушить работой, недосыпал ночей и на продолговатом потемневшем челе рядом улеглись упрямство и тени, еще больше притемняющие блеск черных глаз.
Был молчаливый и часто не слышал материных речей. Над переносицей двумя дородными колосьями сходились темно-русые, с искорками золота брови, а ниже их стыка залегла короткая глубокая морщина.
Работа горела в ширококостных руках. Даже перепугалась Евдокия, когда он, немного сутулясь, пустил лодкой размашистые грабки в вызревший овес. Ручку занял широкую - на полтора покоса - и пошел напролом, за каждым взмахом подбирая ароматный полукруг серебряного стебля.
Трещал овес под косой, будто его кто-то подпалил снизу, гнулся на зубчатые качели и, отброшенный, слался ровно расстеленным рулоном. Остановится Дмитрий, поведет легким крылом точила, вытягивая из косы далеко в поле серебряный перелив, и снова нависает тенью над вспугнутыми колокольчиками. Дважды прошел длинные гоны, не опираясь на косу.
- Да разве же так можно делать, сынок? - подошла с перевяслом к нему.
- О чем вы говорите? - не понимающе поднял брови вверх, а коса затрепетала в стебле, как молния между тучами.
- Надорвешься. И скотина отдых должна иметь.
- Вон вы о чем! Не надорвусь - вы меня двужильным родили, - понуро улыбнулся, и снова затрещало поле, и покатились на землю последние слезы из низких обрубков еще живого стебля.
Безмерная даль лежит перед косарем, обвитая розовым туманом, который приближается к нему, напуганный солнцем.
В стороне, будто из веков, выплывает зеленый Шлях, шумит развесистыми липами, которые слышали на своем веку песни Кармалюка и Котовского, Щорса и Боженко; далеко между садами из долины выплывает небольшое село и кланяется тебе, Большой путь. Где-то за небольшим оврагом обзывается коса косе, как сердце сердцу, и снова стихает на высокой прозрачной ноте.
С мокрого лба отбросил длинные волосы, ладонью провел над бровями, и снова голубые глаза засияли в кипучей тени колоса. Одним взмахом подрезал два василька, и они испуганно задрожали на холодном покосе.
Что его теперь грызло? Он и сам не мог понять. Чего-то неуловимого было жалко, то ли пройденных лет, той ли любви, которая только сердце растравила, обмотала пеплом, из-под которого и жара не видно. А может, снова пришло то полузабытое дорогое чувство?.. Ерунда! Не мог он сразу полюбить Югину: видел более ярких, более красивые девчата заглядывали ему в глаза и не находили той щедрой искорки, что лучше всякого слова говорит. После первой любви, когда одни вслепую отдаются любовным волнам и закручиваются в горячем или теплом, искреннем или поддельном круговороте, мало отличая животворные струи от мути, а другие плотнее замыкаются в себе, как моллюск, - он стал суровым, требовательным к себе и другим.
"Девушка должна быть чистая, как в весенней воде искупанная, чтобы никакой тени не легло между мной и ею, так как тень ту не вынесешь из сердца, не присыплешь песком. Не приданое, а честь красит новобрачную".
Не мало отшумело, убежало в море воды от тех незабываемых дней. Ежедневная работа с утра до вечера - энергичная, как первый гром, или горячая, тяжелая, как жаждущая жатва, работа до боли во всем теле - утихомиривала его, давала утешение. И, как зерно в закромах, лежали в сердце Дмитрия не высеянные чувства. И вот теперь неизвестная тревога заползала в укрытие. Хотел заглушить ее снова-таки работой.
Не для богатства так ревностно работал Дмитрий. Он любил поле, как сын любит мать, он, казалось, даже ощущал, как прорастает зерно в земле; за несколько верст ходил смотреть на первые всходы, радуясь и болея своей неусыпной работой. Колос всегда веселил или печалил руку, а зеленые волны - сердце. И нередко теперь в суровом крестьянском круге работ он находил что-то новое, рассказанное газетами, как умел, расширял тот круг - или привезенным из Винницы новым зерном, или прочитанной агрономической книгой. А зимой с любовью мастерил такие сундуки, столы, что аж смеялось дерево, оживая в крепких, умелых руках.
Вкусно шаркает коса, и капля пота взлетает с брови. Снова засветились голубые глаза и угасли в покосе.
- Хорошо косишь, хозяин. - Возле межи стоит Григорий, скрестив руки на рукоятке вил.
Между ним и Дмитрием течет полоса некошеного овса.
- Доброго здоровья, парень, - опирается на косу. - Куда спешишь?
- До Варчука иду работать: молотилкой начинает яровые молотить.
- Нанял тебя?
- Надо же какую копейку заработать. Проклятущая хата последние жилы вытягивает. Куда ни кинь - только одни руки.
- Жениться думаешь?
- Не без этого. Бабушка болеет, а, как известно, без хозяйки какие наши дела. Так что с женой лучше - пусть помогает. Хотелось бы как-то из бедности выбиться и не хочется зимой в батраческое ярмо влезать. Страх, как не хочется.
"С Югиной поженятся, - ловит себя, что завидует Григорию. - Ну и пусть - погуляем на свадьбе. Несладко парню вставать на ноги, каждый грош достается тяжким трудом". - И он почему-то видит, как в новую хату Григория свадебные гости везут молодую Бондаревну.
- Что же, приходи ко мне, посудим с матерью - возможно, поможем какой-то копейкой, - помаленьку выдавливает из себя, не глядя на Григория.
Дмитрию не следовало бы говорить о деньгах: он все время собирается купить коня. Но наперекор своим намерениям, наперекор подсознательной настороженности, которая возникает против Григория, твердо решает помочь ему.
- Спасибо на добром слове.
- Приходи завтра вечером, так как сегодня поздно ночью с поля приеду. - Идет к матери над кучерявой речкой, лежащей между ним и Григорием.
Евдокия умело и осторожно связав перевяслом тугой сноп, выпрямила гибкую несогбенную фигуру, посмотрела на сына.
- Может, позавтракаем? Время уже.
- Можно. Мама, Григорий просил, чтобы ему немного денег одолжили.
- С дорогой душой, если бы наш Карий на погиб… Пусть Григорий более зажиточных поищет.
- Я пообещал ему.
- Еще чего не хватало! Сам говорил, что коня после жатвы будем покупать. Хватит на Данько спину гнуть.
- Чуть позже, мама, купим. Зимой. Тогда и кони должны подешеветь.
- Смотри сам. Еще с озимыми опоздаешь.
- Не опоздаю. Данько сказал, что как только мне нужны будут волы - сразу даст. У него же не одна пара. Так что два дня волы будут у меня. Очень хочет для своей старшей дочери хорошую мебель приобрести. Когда я нарисовал, какую ему сделаю, так аж подскочил, чертов хапун. Задабривается теперь. Даже не ругался, когда увидел, что я однажды больше копы на фуру нагрузил.
- Это до поры, до времени. Нет лучшего, чем свою скотину иметь. Не следовало бы сейчас Григорию одалживать. Жалко парня, но когда он те деньги отдаст…
XXІІ
Зашло солнце, вздохнули, ожили тучи и красной речкой поплыли выше далекого леса, ниже вечерней звезды.
Плескались во тьме созревшие яровые, и на высокой могиле, как побратимы, торжественно застыли две полукопны. Далеко проскрипели запоздалые подводы, и настоянная тишина неслышно шла полями, густая и ароматная.
Свесил ноги с телеги, призадумался. Теплой пылью пахнула дорога, неохотно вздохнула, зашуршала под колесами. Натруженное тело просило отдыха, поэтому рисовалось близкое село, дом; во дворе мать с подойником, а из полураскрытой двери вот-вот выйдет еще одна женская фигура, чаянная, родная. Даже угадывал, что завязана она белым платком и заботилась чем-то, только черты лица никак не мог ухватить.
Шумит широкий путь, и в голубом прорезе веток качнулся тонкий серп месяца, подплывая к мерцающей звезде. Старые, посаженные в два ряда широкополые липы соединяются узорными кронами и повевают медом, как полные теплые дуплянки. Плывут они в самое село, натруженные, величественные, братаются с молодыми садами и снова идут пространствами мимо жилья тружеников, их нив, плывут, как сама жизнь бессмертная.
На перекрестке завиднелся памятник котовцам.
Серебряная зыбь закачалась в полном косарском ключе. Немного придержал повод, и волы остановились у дороги, разводя в стороны два осенних куста круторогих голов.
Небольшой косарский колодец, а вместились в нем и придорожные деревья, и высокое, кованное небо с серпом месяца, облачками, и дремлют в его глубине осыпанные стрелы гроз, и самому солнцу не разминуться с ним. И вода здесь крепкая, на корнях настоянная, - испокон века хвалит труженик.
Крепкими руками уперся в сырой дерн и припал обветренными устами к серебряному лезвию юнца. Врассыпную бросились напуганные звезды, запрятались под берегами, а когда встал, снова начали выплывать. Из глубины выныривали темные очертания зданий, а его хата, единственная из всех, белела. И ждал в ней кто-то косаря, глядел в окна, только оконные стекла черные - не увидишь ничего сквозь них.
- Добрый вечер, Дмитрий… Тимофеевич.
Аж вздрогнул от неожиданности. Однако почувствовал нерешительность в девичьем голосе: видно, не знала, как назвать его…
На дороге освещенная бледно-зеленым вечерним сиянием, с граблями на плече стояла Югина.
- Здравствуй, девушка. Задержалась же ты.
- Задержалась, Дмитрий Тимофеевич. Хотелось довязать ячмень - латка еще осталась, а уже вечер захватил, - улыбнулась кротко и так, будто подсмеивалась над собой. Волнистые кудри затемняли девичье лицо, делали его бледнее и старше. - Вяжу и страх как боюсь - не близкий свет домой идти. Составила полукопны, а уже и ночь. Духу человеческого нигде! - Тенью пробежал испуг по улыбнувшемуся лбу, и хорошо стало на душе у парня. Исподволь осматривал с головы до ног, мысленно ласкал рукой тяжелую девичью косу, заглядывал в большие продолговатые глаза, и казалось, что так же когда-то вечером в жатву он стоял с нею в широком поле.
- Страшно стало?
- Еще как. Дорогами бежать далеко. Дай, - думаю, - полями. Улепетнула напрямик да и ногу стерней пробила. Недаром говорят: кто рискует, тот дома не ночует; вот и ковыляю теперь.
- Бедняга, сильно пробила? - искренне посочувствовал.
- Заживет! - И, опираясь левой ногой на пальцы, пошла рядом с Дмитрием к волам.
- Садись на телегу, - удобнее поправил сноп.
- Не хочу.
- Я тебе "не хочу". Сейчас же садись!
- Эге, сейчас же садись, а как увидит кто, что тогда люди скажут?
- Будто что?
- Будто не знаете. Попаду какому-нибудь насмешнику на зубы, так и будут люди пенять: "Дмитрий Югину на приданое повез". Знаю я их, - посмотрела искренними глазами.
- Так я ему за это ребра пересчитаю, - ответил строго.
- Ну, хорошо, только селом ехать не буду.
- Мне-то что.
Югина положила грабли на телегу и руками ухватилась за полудрабок и люшню . Приятно было почти незаметным взмахом рук подсадить девушку, слыша сквозь рубашку легкое веяние тепла. Югина, упираясь руками в восковый луб борта, села на хвост снопа.
"Чтобы колос не просыпал зерно. Хозяйская дочь", - улыбнулся, идя рядом с телегой.
Ступал по узкой лунной дороге, а воз то вплывал в сияние, то погружался в кружево, выплетенное тенями развесистых деревьев. Тьма и свет перекатывались по девичьему лицу, прихотливо меняли его. Хотелось сесть рядом, так, чтобы плечом касаться плеча, почувствовать на щеке прикосновенье мягких кудрей.
"Где там - испугается…"
Вот так подъедут домой, откроет настежь ворота, и телега покатится по росистой мураве, и затемнеют позади две колеи, осыпая росы.
"Ну-ка, слезай, хозяйка, и ужин готовь. Эге, да ты уже и заснула на телеге…"
Оглянулся. Воз, подминая колесами верхушки деревьев, покатился с песчаного пригорка на молодую траву, и девушка, слегка покачиваясь, улыбалась чисто, кротко, так, как умеет улыбаться только несогнутая хлопотами юность.
- А теперь не страшно?
- Чего бы это было страшно с таким, как вы? "С каким это таким, как я?" - хотелось спросить. Однако промолчал, только руку положил возле люшни, рядом с девичьей.
И хорошо было идти по лунной дорожке, видеть в просветах деревьев золотые отборные метелки проса и серп, утерянный жницей на голубом поле… Слышал, как стихало, исчезало беспокойство и развеивалась тяжелая сердечная боль.
- Что сейчас отец делает?
- В лесничество пошел отрабатывать.
И эти простые слова выстукивали ему серебряными колокольчиками.
- Это правда, что соз у кулаков отберет бугорок?
- Правда, - пытливо глянула на парня.
- Очень хорошо, - улыбка шевельнула устами. - Скотину скоро получите?
- Надеюсь, скоро… Вам не перепало от Данько?.. За то, что нам рожь привезли?
- Рассерчал был… коршуном напал.
- А вы что? - и дыхание затаила.
- Так смерил его взглядом вдоль и поперек, что он губы прикусил и отступил назад.
- О, вы умеете! - одобряюще вырвалось у девушки: припомнила, что говорили о парне на селе.
Но Дмитрий не понял интонации и нахмурился: осуждает.
- И чем же закончилось, Дмитрий Тимофеевич? - не увидела перемены.
- Данько я просто отрезал: заработал скотину на какое-то время, так уж мое дело, кому я снопы привез. Не бойтесь - вашим подпевалам не привезу.
- Неужели так сказали? - приязненно посмотрела на строгое, горделивое лицо.
- Думаешь, хвалюсь перед тобой?
- Ой, нет! - замахала руками.
- Рассердился я тогда, звякнул воротами и домой. Так Данько лисой закрутился, извиняться начал: у него столярной работы много, вот и нужны мои руки. Извиняется, а у самого злость внутри клубками шевелится…
Вот и село повеяло двумя крыльями, засинели дома; в темных окнах мигали блики серебра. Девушка встала с телеги и вдруг испуганно качнулась - видно, ноги занемели. Не заметил Дмитрий, как подхватил ее обеими руками, бережно поставил на землю.
За короткую минуту, когда перед глазами проплыло побледневшее от испуга и неожиданности ее лицо, скорее ощутил, чем увидел, насколько девушка лучше, чем ему казалось раньше. И больше всего нравились глубокие правдивые глаза, не омраченные двуличностью, как бывает у лицемерных людей, или которые за одной мыслью скрывают несколько других.
"Такие глаза не обманут. Словом захочет затаиться, а они выдадут правду", - ожили теплые чувства, как у брата к сестре после долгой разлуки.
- Чуть с телеги не свалилась - ноги пересидела. Ичь, как иглами колет. - Еще испуг не сошел с девичьего лица, а уже в голосе дрожала насмешка над собой. - Спасибо, Дмитрий Тимофеевич, что подвезли калечку.
- Когда еще захочешь пробить ногу - заранее скажи, я всенепременно выеду в поле, - улыбнулся.
- Конечно, было бы за кем… Доброй ночи! Пусть вам снится все хорошее.
- Все хорошее и ты.
- Такое вы скажете.
Наклонила голову и протянула навстречу парню руку, тряхнула кудрями и пошла опустевшей улицей. Тень от валка граблей отбивалась на девичьей блузке, качалась, будто зубцами расчесывала косы.
И долго на своей руке Дмитрий чувствовал касание несмелых кончиков пальцев и волнующее тепло.
…Данько неприветливо встретил Дмитрия.
- Чего бы это я так поздно шатался? Ты скоро мне скотину на одни косточки изведешь.
- Тогда их мощи в Киево-Печерскую лавру сдадите. Читали: на судебном процессе признались отцы, что мощи святых из костей скота изготавливались?
Данько аж подскочил на месте, будто его кто шилом кольнул:
- Вранье! Еще мне одно слово скажи - и трясцу, а не волы получишь!
- Меня трясца не берет. Сколько вокруг Буга в низинах ни ночевал, да хоть бы раз трепануло. - Вышел на улицу легкой упругой походкой. Безразлично было, что сзади ругался взбешенный Данько, а его жена тоже что-то обидное бросила вдогонку. После встречи с Югиной все казалось несравненно хорошим, и на душе был такой покой, как в те минуты, когда с радостью заканчиваешь желанную работу.
Мать ждала его, дождаться не могла.
- Да задержался же ты, Дмитрий.
- Задержался? А я и не заметил, - улыбнулся, только так, что вздрогнула складка у губ на правой щеке, даже нижнюю губу поджал к верхней, чтобы не заметила сдержанного волнения. Да разве спрячешься от всевидящего ока, утаишь что? Уже когда он входил во двор и посмотрел на нее, - ощутила, что легче стало на его сердце, и скупая радость, перемежаемая неусыпной заботой, заколыхалась в груди.
- Иди, сынок, ужинать.