Партизанский лагерь - это слобода на колёсах, где киевлянин чувствует себя так же вольно, как на Куреневке, а одессит - в Лузановке. В лагере есть всё, что необходимо военному человеку в прочной казарменной жизни: кухня, то есть печь под навесом, сложенная из кирпичей, доставленных сюда с пепелища, столовая - два ряда лавок из жердей, медсанбат в землянке, где врач, в мирное время специализировавшийся на приватной гомеопатии, может сделать прямое переливание крови или удалить инородное тело из мягких частей, конюшня - загородка с крышей из полуобгоревшего брезента… и, конечно, баня, настоящая баня с паром и тем особого назначения котлом, что в просторечии именуется вошебойкой.
И весь этот обжитый, укрытый хвойной бронёй городок готов был в считанные часы опустеть и вновь возникнуть где-нибудь за сотню километров.
Выбритый, с иссиня-чёрными впалыми щеками, застывший под мелким дождём, Топорков сидел у землянки, ждал.
Он был чужд лагерю, и лагерь был чужд ему.
Топорков видел и слышал всё, что происходило у партизан: он так же, как и они, ждал Ванченко, и в то же время он видел и слышал картины и звуки иного лагеря, того лагеря, где от столба к столбу тянется колючая проволока, где скалят зубы овчарки, хорошо выдрессированные собаки, умеющие отличать заключённого по запаху, где дистрофия накладывает на лица людей свою жестокую печать…
И как рефрен, назойливый, бредовый рефрен, звучали в его ушах слова: "Erster, zweiter, dritter, vierter, fünfter!.. Fünfter!.. Erster, zweiter, dritter, vierter, fünfter!.. Fünfter!.. Fünfter!.. Fünfter!.."
И в длинной шеренге людей каждый пятый делал шаг вперёд…
Каждый пятый!..
…Топорков ещё находился во власти изнурительного побега, явь была для него неотделима от галлюцинаций, и реальная жизнь чудилась продолжением какого-то жуткого, нескончаемого сна.
Он медленно прошёл через лагерь. Толкнул дверь командирской землянки. На столе чадила плошка - классическая военная плошка из сплющенной гильзы. Свету она давала ровно столько, чтобы окружающие могли считать, что они сидят не в темноте.
- А-а, ты!.. - Командир взглянул на часы. - Спать бы ложился.
- Почему отправка оружия зависит от возвращения Ванченко? - спросил Топорков.
Багроволицый командир пальцами снял с плошки нагар.
- Жена твоя, майор, жива. По рации сообщили с Большой земли. В Москве она.
Лицо Топоркова ничего не отразило, только дрогнул кадык. Майор с хрипом вобрал воздух:
- Видите, вы меня достаточно проверили. Так в чём дело с оружием для ребят? Можете, наконец, сказать мне об этом?
- Могу, - согласился командир. - Утечка информации у меня, майор. Понимаешь? Третью группу посылаю на задание. Две завалились… Немцы все выходы из болота… и явки… одну за другой перекрывают. Кого-то к нам забросили в отряд. Кого-то мы прошляпили, майор! Недаром "Абвергруппа-26" объявилась в этих местах… Враг среди нас, майор! А кто?..
- Значит, если Ванченко не вернётся…
- …То никакого оружия послать не могу. Попадёт к немцам. И людей погублю. Вот так!
День второй
ОБОЗ ВЫХОДИТ
1
Рассвет был осенний - зябкий, осторожный. Чуть проступила зубчатая кромка лесов.
Испуганно, как пробудившийся от чужой речи часовой, крикнула сойка. Короткой пулемётной очередью простучал по стволу дятел.
Топорков, одетый в длинную офицерскую шинель со споротыми петличками, сидел у догоравшего костра. Неподалёку, на бревне, примостился человек в каске. Он сосредоточенно укладывал в ящичек жёлтые бруски тола. Лицо его, горбоносое, удлинённое, словно бы состояло из одних вертикалей; оно казалось особенно узким под округлой каской, которая при общем наряде подрывника - длиннополом пальто, клетчатом шарфе и ботинках - выглядела чужеродным и несколько комичным дополнением.
- Слышишь, Бертолет, - окликнул подрывника рослый конюх (это его стриг недавно партизанский парикмахер). - Ты не позычишь мне пару тола грамм по сто?
- Это зачем же? - подняв голову, с интеллигентной мягкостью спросил тот, кого звали Бертолетом.
- Хочу, понимаешь, коней поприучать до шуму, - объяснил ездовой. - А то мне привели необстрелянных… - Широкое лицо конюха расплылось в улыбке при упоминании о лошадях. - Прошлым разом он как вдарит, а они от страху давай чомбура рвать. Так я их усех батовкой захомутал… Ледве устояли!
И тут конюх заметил за деревом молоденькую медсестру. Она стояла, прислонившись к дереву. Лицо её, усталое и напряжённое, разгладилось. Она поправила пилотку и провела ладонью по коротко стриженным волосам, как будто только здесь, в этом уголке лагеря, могла ощутить своё девичество и молодость.
Рослый партизан подмигнул Бертолету. На его простодушном лице появилась хитрая усмешка. Он очень хотел казаться проницательным, этот парень из отрядного обоза.
- Галка-то, глянь, снова смотрит, - прошептал он. - На тебя смотрит!..
Медсестра, поняв, что её заметили, шагнула к Бертолету, поставила перед ним бикс - хромированную коробку для бинтов.
- Запаять сможете? - спросила она.
Бертолет осмотрел коробку:
- Попробую.
Галина ещё немного постояла рядом с подрывником и не спеша направилась к своему "медсанбату". Походка её была лёгкой, скользящей. И Бертолет и конюх посмотрели вслед сестре, вот только майор остался безучастным и продолжал глядеть прямо в притухающие уголья.
- Я часто замечаю, стоит и смотрит. На тебя!.. Контуженая она…
И конюх Степан дружелюбно толкнул подрывника в бок:
- А ты это… не теряйся.
- Степан! - сказал Бертолет. - Я сейчас детонатор буду вставлять, так ты уйди.
Но Степан не унимался:
- Красивая она, Галка… Вот только контуженая…
И вдруг улыбка сошла с его лица, он осёкся и уставился в одну точку.
Бертолет, заметив беспокойство во взгляде Степана, тоже посмотрел в ту сторону. И медсестра Галина, и часовой у командирской землянки, и даже безучастный до того Топорков - все, повинуясь общей тревоге, напряжённо смотрели в одну сторону.
По мокрой траве, по рыхлому песку шли четверо партизан, неся за углы плащ-палатку, в которой, тяжело провисая телом, лежал пятый. Позади, хромая, держа на отлёте перевязанную руку, как большую, неожиданно обнаружившуюся ценность, плёлся шестой. Лица партизан блестели от дождя и пота, дыхание было прерывистым.
Партизаны поворачивали вслед им голову, но никто не поднялся, не пошёл им навстречу, чтобы помочь нести бесконечно тяжёлую ношу. Это было только их право, их привилегия…
У землянки, где был "медсанбат", они остановились. Опустили на землю плащ-палатку. Медсестра Галина склонилась над лежавшим. Партизаны сняли шапки. Один из вернувшихся, веснушчатый, с дерзкими светлыми, словно бы хмельными, глазами, кивнул в сторону парня с перевязанной рукой:
- Займись, Галка… Шину бы ему… - И перевёл взгляд на другого своего товарища. - Ты как, Миронов?
Миронов приставил к уху ладонь. В этом тридцатилетнем партизане чувствовалась профессиональная солдатская выправка. Рваная, измазанная болотной грязью шинель сидела на нём ладно, подчёркивая выпуклую, крепкую грудь. И карабин он держал не с партизанской небрежностью, а по-уставному, прикладом к ноге.
- К докторам пойдёшь?
- Никак нет!.. - в свою очередь закричал Миронов. - Ничего!
Веснушчатый разведчик кивнул и, хмурясь, направился к командирской землянке. Но командир отряда, покачивая полным телом, сам шёл навстречу.
- Ванченко убит, товарищ командир, - тихо доложил веснушчатый. - …Возле горелого танка засаду устроили. Живьём хотели взять… Войчук ранен, Миронов контужен.
- Что с явками, Лёвушкин? - спросил командир.
- Явки завалились… Предательство это! - выдохнул Лёвушкин. - Предательство!
Топорков, привстав, слушал. На лице его явственно отпечаталась гримаса боли.
2
- Ну вот видишь, майор, - сказал командир стоявшему в землянке Топоркову. - Не тебе рассказывать, что это значит - враг в отряде.
Топорков слушал. Он ещё плотнее натянул на себя шинель, как будто озябнув от слов командира, но в движениях его появилась уверенность и в глазах пригас пронзительный блеск.
Командир и заместитель с участливой почтительностью смотрели на майора.
- Хорошо. Дайте мне автомат. Гранат, сколько унесу. И проведите через болото.
- Это глупость, - хмуро сказал Стебнев и прищурил птичьи глаза.
- Возможно. Но я уйду.
И, поправив шинель, клонясь вперёд тощим длинным туловищем, майор вышел из землянки.
- Может быть, и уйдёшь, - пробормотал командир. - Завтра!
Заместитель встревоженно посмотрел на него.
Пришёл вечер, и вспыхнули партизанские костры, отбрасывая мельтешливые тени. Топорков по-прежнему сидел неподалёку от коновязи, и глаза его, глубоко ушедшие под лобные дуги, не отражали мятущегося пламени.
Никто не обращал на Топоркова внимания, в партизанском отряде привыкли к появлению с "той стороны", от немцев, молчаливых, странных людей и к внезапному их исчезновению. Излишнее любопытство здесь было бы неуместным.
Уютно и мирно пофыркивали лошади, хрустели сеном, звенели сбруей. У ближнего костра, хлопая ладошкой о ладошку, приплясывал неунывающий старичок Андреев, мрачный темнобровый Гонта подбрасывал в костёр сучья. Медсестра Галина скользила лёгкой тенью поодаль, бросая взгляды в ту сторону, где примостился подрывник со странным именем Бертолет.
Топорков видел их и слышал негромкие голоса, и хруст сена, и металлическое позвякивание, и треск.
Он жили. Окружённые врагом, загнанные в леса, встречаясь каждодневно с лишениями и смертью, они всё-таки жили… Они приплясывали у костров, смеялись во весь голос…
А там, в двухстах километрах, под Деснянском… Топорков зажмурил глаза, и в ушах тут же раздался металлический, сухой голос: "Erster, zweiter, dritter, vierter, fünfter!.. Fünfter!.. Fünfter!.. Fünfter!.."
Этот голос впился в него и тряс, колыхал иссушенное, лёгкое тело.
- Товарищ гражданин! - заорал в самое ухо часовой, продолжая трясти Топоркова за плечо. - Никак не докличешься!.. Вас до командира просют!
- Слушай, майор! - подняв массивную голову, сказал командир. - Обоз с оружием мы вышлем! Есть тут одна идея…
3
Ритмично стучали в полумраке два молотка. Под навесом, где на стенах висели немецкие шмайссеры и карабины и аккуратными штабелями высились цинковые коробки с патронами, Топорков и заместитель командира Стебнев заколачивали большие ящики.
- Ты всё-таки будь осторожен, майор, - вгоняя гвоздь за гвоздём, говорил Стебнев. - Связь у него налажена неплохо. Рации, конечно, никакой не может быть, но доносит быстро…
- "Почта"? - спросил Топорков.
- Вероятнее всего. И где-то совсем близко… Так что об обозе они, наверно, узнают уже завтра или послезавтра… - Стебнев подхватил ящик, вынес его из склада под деревья, где стояли четыре пароконные телеги. Дно телег было выстлано сеном.
Стебнев поставил ящик на телегу, аккуратно уложил его.
- Думаю, предатель напросится вместе с обозом, - тихо сказал Стебнев, и круглые его глаза хитро прищурились. - Уж к больно лакомый кусок, этот обоз. В заслугу причислится.
- Вот как?
Под навес, пригнувшись, вошёл командир.
- Ну что ж! Всё идёт как надо! Добровольцы нашлись, майор! Парни знают, что идут на большой риск. Сказано им - везти оружие в Кочетовский отряд, соседям, за речку Сночь. Сказано, что ты оттуда. Что по званию майор… - Командир посмотрел на большие мозеровские часы с треснутым стеклом, ремешок которых впился в его мясистую руку. - Кстати, вот что… - Он снял часы и протянул их Топоркову: - Прими. Пригодятся.
- Спасибо.
- Заместителем твоим пойдёт Гонта. Толковый мужик.
- Он знает?
- Нет.
Командир вздохнул, отчего выпуклая шарообразная его грудь мощно натянула портупею.
- Пойдём, представлю тебя ребятам, майор. И смотри в оба!..
День третий
ЗАПИСКА В "ПОЧТОВОМ ЯЩИКЕ"
1
В тумане меж деревьев двигалась какая-то группа. Неясные, зыбкие тени словно бы проецировались на белый экран. Чуть слышно поскрипывали колёса, и сочно, свежо чавкали, увязая в мокрую землю, копыта и сапоги: чвак, чвак, чвак…
Впереди шёл веснушчатый разведчик Лёвушкин, шёл, насторожённо прислушиваясь, указывая обозу путь по каким-то лишь ему одному известным приметам.
У первой телеги - груз укрыт под слоем сена, но видно по колёсам, что тяжёл, - шёл Гонта. Из-под сена, как указательный палец, выглядывал ствол трофейного МГ. Если бы не этот пулемёт, картина была бы мирной, почти идиллической: мужички в извозе…
Следом - вторая повозка, с Мироновым. Этот шёл мелкими шажками, бодро, и пуговицы на его шинели сияли, и подворотничок был подшит чистый, будто собрался сверхсрочник в субботнюю увольнительную.
У третьей повозки - Бертолет с парикмахером Берковичем. Эти шли задумчивые, ссутулившись, один за другим, будто несли, как бревно, одну общую тяжкую ношу.
Четвёртая телега - Степана - запряжена трофейными битюгами. За телегой, поводьями к задку, - две заводные лошадки.
Поотстав метров на пятьдесят от обоза, шёл арьергард - Андреев и Топорков. У Андреева за спиной - винтовка прикладом кверху. Брезентовый капюшон приоткрыт, и выставлено к туману, как радар, хрящеватое стариковское ухо.
Скрип-скрип, чвак-чвак…
Топорков поправил за спиной автомат, осмотрел серые спины, серые крупы лошадей. Вот и тронулись, вот и вышел обоз. Четыре телеги. Семеро партизан. В сущности говоря, семеро незнакомых ему людей. И один из них, возможно, враг…
У опушки, где туман распадался на клочья, выросли две фигуры - словно бы раздвоились тёмные стволы осин. Помахали руками, указывая путь. Обоз прошёл мимо и растаял в тумане.
Двое дозорных партизан посмотрели вслед, закурили. Тот, что был постарше, озабоченно покачал головой.
- Думаешь, не дойти? - спросил молодой.
Старший ничего не ответил, только смотрел в туман. И лицо у него было такое, как будто проводил товарищей в последний путь.
2
В частое постукивание колёсных ободьев о корни, приглушённые удары копыт о песок вливались, обтекая молчаливого и одинокого майора, тихие партизанские разговоры.
- Завидую, что ты учёный! - говорил Степан, поотстав от своих битюгов и обратив к Бертолету широкое, кирпичного цвета лицо. - Сильно завидую… Вот ты, например, чего окончил?
- Вообще-то в университете учился, - серьёзно ответил Бертолет. - Окончил филологический… а потом потянуло на физико-математический.
- Ух ты! - сказал Степан. - А вот, скажем, дроби знаешь?
- Знаю.
- И эту… физику?
- Немного.
Бертолет замялся. Он, как и все люди, увлечённые сложной внутренней работой, отличался в обращении особой, несколько наивной прямотой, и это, очевидно, нравилось простаку ездовому, с которым обычно разговаривали насмешливо. Степан вглядывался в тонконосое, удлинённое лицо собеседника с той внимательностью и увлечённостью, с какой мальчишка смотрит в калейдоскоп, стараясь догадаться, как это из простых и понятных элементов возникает непостижимая сложность.
- А чего ты каску носишь? - спросил он. - Это ж два кило железа. Я б лучше обоймов насовал по карманам.
- Как тебе сказать? - Бертолет улыбнулся. - Вот был такой Дон-Кихот, он медный таз носил, а я - каску… По правде говоря, я больше всего боюсь ранения в голову.
- А чего?
- Мозг! - Бертолет постучал по каске. - Здесь всё, в этом сером веществе. Все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и беззащитное, что есть в человеке.
- Скажи! - Степан покачал головой, затем, сняв шапку, провёл ладонью по волосам, словно бы нащупывая что-то, ранее ему неизвестное. - А шо? Надо будет завести каску!..
- Тебе-то зачем? - раздался голос Лёвушкина. - Чего тебе опасаться? У тебя самое ценное не здесь, ты ж наездник!
В своих мягких брезентовых сапогах разведчик Лёвушкин неслышно возник рядом, взял в мешке на возу сухарь, сунул за щеку.
- А по-моему, - сказал он Бертолету, - кто боится пули, тот не боец. Так вот, француз! - И растворился в соснячке, будто не появлялся.
- Ну, скаженный! - восхитился Степан.
Топорков позавидовал молодости и энергии разведчика. Каждый шаг давался майору с трудом. А хуже всего - это чувство одиночества среди людей, близких тебе по духу, но отдалённых раздельно прожитой жизнью.
Он шёл, смотрел, слушал, и длинные худые ноги его отшагивали ритмично, как косой землемерный аршин.
Гонта, подойдя к бывалому солдату Миронову, советовался, глядя исподлобья:
- Сколько сдюжим по песку, старшина?
- Да километров с тридцать пять. Мы в окружении, правда, по пятьдесят давали, так то бегучи… Колёса бы вечером надо подмазать. Я баночку трофейного тавота прихватил.
- Добре.
- И ещё: надо бы "феньки" с возов на руки раздать. Если наткнёмся на немца, сразу удар - и отход. Они гранатного удара не любят, теряются.
- Добре.
Умелый, ладный был партизан Миронов, бывший старшина-сверхсрочник; Топорков позавидовал его хозяйственной предусмотрительности, которая позволила старшине близко сойтись с полесскими партизанами.
3
Далеко за полдень телеги сгрудились возле старой, с засохшими когтистыми ветвями вербы. Тонко звенел неподалёку родник, и лошади, склонившись к воде и всхрапывая раздутыми ноздрями, пили, пили…
Привалившись к телеге, Топорков наблюдал за партизанами.
Конюх Степан хлопал лошадей по холкам, разглаживал спутавшиеся гривы. Бертолет, усевшись на причудливой коряге, силился стянуть с ноги сапог. Лёвушкин рассказывал Миронову довоенный анекдот о враче и старушке. Они сидели под самой ветлой, а над их головами зияло чернотой дупло.
- Товарищ майор! - встревоженно сказал Беркович, выбираясь из кустов. - Здесь кто-то был… недавно!
Топорков шагнул навстречу Берковичу, увидел разбросанные по земле рыжие бинты.
- Это мы… - пояснил Лёвушкин. - Здесь Ванченко умер.
Протрещали кусты, и последняя телега скрылась в лесу, распрямились ветви. Топорков остался на поляне под старой ветлой один. Он долго всматривался в деревья, кусты. Снова бросил взгляд на обгоревшее дерево с дуплом, на корягу, на тяжёлый, вросший в землю валун…
Кусты раздвинулись, и к ветле вышел Гонта.
- Ты чего, майор? - спросил он.
- Я сейчас… Догоню!
Гонта недоуменно посмотрел на Топоркова, двинул тёмными бровями и исчез в лесу. Но, отойдя недалеко, замедлил шаг, остановился и, обернувшись к поляне, стал вслушиваться.
А Топорков тем временем подошёл к ветле, нащупал узкой длиннопалой кистью тёмный провал дупла. Извлёк оттуда горсть старых, слежавшихся листьев. Неторопливо разжал пальцы, рассыпая листву. Глаза его прыгали с одного предмета на другой, словно он что-то искал.