Глава пятнадцатая
Снова вместе
Поздняя осень. Вязкая замерзающая грязь. Пожухлая, гнилая листва под ногами мягка, податлива. Дважды выпадал снег, скрашивая буро-черную, истоптанную тысячами сапог, иссеченную сотнями колес и гусениц землю. Но держался снег недолго - таял, чернел. Рота Быкова зацепилась в наспех отстроенных домах и блиндажах. Всего одну ночь провели здесь солдаты, а землянки уже казались давно обжитыми, в нешироких траншеях курился мирный дымок самокруток.
Взвод Бельского целиком уместился в просторной землянке, видимо, предназначавшейся для полкового командного пункта, но судьба сжалилась над измученными красноармейцами, и они с наслаждением разлеглись на широких тесовых нарах.
Рота ожидала пополнения, и старший лейтенант Быков приказал бойцам привести себя в порядок и отдыхать. В землянке бойко трещала печурка, излучая живительное тепло. Дневальный, Захаров, дремал, не забывая подбрасывать в огонь коротко нарубленные сучья.
Вошел командир взвода, выслушал неторопливый рапорт Иванова, молча отошел к нарам, сел.
- Отдохните, товарищ лейтенант, - предложил Иванов. - В случае чего я разбужу.
- Ничего, - коротко отозвался Бельский и тут же, затянув ремень, прислонился спиной к запотевшей бревенчатой стенке.
Ленька Захаров, растерзанный, в замасленной порванной ватной куртке - шинель он бросил во время отступления, - удивленно покачал головой. Старик Иванов развязал лямки вещмешка, вынул сахар, буханку хлеба.
- Кипят, что ли?
- Нет еще, - отозвался Захаров, поправляя котелки с кипящей водой.
- А заварка есть, батя?
- Немножко осталось.
Старик высыпал из пакетика горсть чаинок, бросил их в кипящую воду.
- Будите народ, сейчас чайком побалуемся.
- Эй, московские водохлебы, - крикнул Кузя, - в ружье!
С дальних нар поднялась лохматая голова и хрипло спросила:
- Есть будем? Сейчас иду.
- Тютин разве откажется! - засмеялся Чуриков. - Он всегда готов, как пионер. Все потребляет.
- А то как же? Все полезно, что в рот полезло. - Тютин затормошил приятеля: - Гришка, вставай.
- Уйди…
- Вставай, соня, зараз порубаем как надо.
Каневский почесал голую грудь, потер глаза.
- До того устал - есть не хочется!
- Да, от такой жизни аппетит вполне может пропасть, - вставил Родин. - Животные от усталости тоже не едят, только пьют…
-.. водку, - подхватил Кузя. - Налетай, ильинцы!
- По очереди, - громыхнул начальственно Бобров, - не толпись. Копалкин, не копайся, не оправдывай свою фамилию.
Иванов приготовил бутерброды, штыком откупорил консервы. Кузя нервно потер сухие руки:
- Начнем торжественный ужин. Позвольте бокал шампанского, то бишь кипятку. Ника, посторонись, не то ошпарю, и человечество лишится великого художника.
- Товарищ лейтенант, - спохватился Иванов, - поешьте с нами, чаек вскипел.
Бельский молчал, слепив ресницы.
- Спит.
- Будить надо - сколько времени горячего не видели.
- Не сплю, - сказал Бельский. Повисло неловкое молчание, нарушенное самим лейтенантом. - Задумался немного… Карту новую дали…
- И что ж из этого? - осторожно спросил Иванов.
- Так… ничего. В Московской области мы еще…
В землянку вошел высокий, плечистый боец в новенькой, отлично сшитой шинели. Щурясь на карбидный фонарик, он быстро огляделся, подскочил к Быкову.
- Товарищ старший лейтенант! Восемнадцать красноармейцев прибыло в ваше распоряжение.
- Добре. Сейчас разобьем по взводам.
Быков поднялся для отдачи соответствующего распоряжения. Высокий боец щелкнул каблуками хромовых сапог:
- Товарищ командир, небольшая просьба.
- Слушаю.
- Прошу поручать мне самые трудные задания.
Быков удивленно поднял брови, морща лоб.
- Ваша фамилия?
- Сержант Панов.
- Ребята, да ведь это Вовка! - пискнул не своим голосом Копалкин.
- Он самый.
- Вовка, здорово!
Одноклассники, радостные, возбужденные, окружили Панова, хлопали его по плечу, Кузя от избытка чувств даже обнял его.
- Откуда ты взялся, кость тебе в горло?
- Ну чего пристали к человеку? - вмешался Иванов, - Устал небось. Садись, сынок, сейчас чаек спроворим.
К Быкову, который с интересом наблюдал происходящее, подошел Бобров:
- Товарищ командир, это наш одноклассник. Вовка… Панов, то есть, и мы все очень просим, чтобы его зачислили в наш взвод. Правильно я говорю, ребята?
- Точно.
- Конечно, - безапелляционно заметил Захаров, - само собой разумеется.
Панов метнул на него благодарный взгляд.
- Ника, ты что, онемел? - Бобров повернулся к Нике.
Черных меланхолически ковырял пол штыком.
- Я не против…
- Значит, будете воевать вместе, всем классом?
- Если ребята так хотят, - подобрался Панов, - и если вы разрешаете…
Когда командир роты ушел, ребята обступили Вовку. Но он первым делом подошел к Захарову:
- Не сердись на меня, Леонид… помнишь… за драку.
- Чего там, - отмахнулся досадливо Захаров, - теперь не до личных счетов.
- Не сердишься, спасибо… О, у вас и чаишко есть! Сейчас погоняем, сейчас мы его в кружечку нальем.
Панов открыл кожаную полевую сумку, достал складной стаканчик, сбросил шинель.
- Ты прямо как командир, - залюбовались им ребята: - гимнастерочка шерстяная, сапоги, ремень комсоставский.
- Э, чего там, пустяки. А ремень под шинелью ношу - боюсь отберут.
Панов ловко открыл консервы, взял протянутую Ивановым краюху:
- Благодарю.
Панов прихлебывал чай, шумно втягивая воздух.
- Горячий… Да, между прочим, этот птенец Курганов в наряде, что ли?
Ребята нахмурились, Иванов тяжело вздохнул.
- Почему вы молчите? На губе, что ли, сидит?
- На губе у нас пока никто не сидел, - злобно отрезал Ника, - так что тебе предоставляется полная возможность отдохнуть там, хотя ты и сержант.
Панов перестал есть, отставил стаканчик.
- Где… Андрюшка? - глухо спросил он, и светлые глаза забегали тревожно, оглядывая каждого.
- Кажется, погиб твой друг, - подчеркнув слово "твой", отчеканил Ника. - Впрочем, точно не известно.
И Ника рассказал все, что знал.
Панов, потемнев, угрюмо ковырял мозоль на ладони.
- Говоришь, немецкий офицер в лес повел и выстрел был слышен?
- Да. Но, может, он бежал.
- Он же раненый, - заметил Копалкин.
- Где ж ему убежать? - горестно произнес Панов и поник головой. - Он слабенький…
Добровольцы молчали. Копалкин всхлипнул и, застыдившись, усиленно засморкался. Валька Бобров сказал:
- На комсомольский учет у меня станешь… Как там наша Ильинка? Стой, впрочем, ты же… Ты как сюда… Ты же эвакуировался. Как нас разыскал?
- Как видишь, я не в Ташкенте, а здесь. Остальное неважно.
- Так как там, дома?
- Спать я хочу… Куда прилечь разрешите?
Вовка лег на нары, закрыл глаза. Перед ним встало минувшее.
Суматоха, толчея, неразбериха на Казанском вокзале: толпы эвакуированных, занимающих вагоны. Теснота, ругань, слезы. Поезд двигался медленно, подолгу простаивал на полустанках. Жара усиливалась с каждым часом, становилась пыткой. Даже ночь не приносила облегчения. Одежда прилипала к телу, становилась мокрой, скользкой. Ночами Панов выходил в тамбур, закуривал, подставляя голую грудь теплому ветру, вглядывался в темноту, рассматривал крупяные звезды.
На восьмые сутки поезд прибыл на станцию Арысь. Панов вышел на станцию: два-три домика вплотную прижались к полотну, теснимые со всех сторон желто-бурым океаном песков. Ни деревца, ни листочка. Пассажиры угрюмо смотрели в бескрайную, выжженную степь, разглядывали худого голенастого верблюда с облезлой шеей и глянцевитыми плешинами на вздувшихся боках. Верблюд жевал, презрительно кося на людей мутное яблоко глаза.
- Колючки жрет, - заметил пожилой бородач в суконном картузе. - Вот это скотина!
- Доехали до краю земли, жарынь, воды нет, мертвая пустыня.
- Зачем так говоришь! - вмешался бронзоволицый жидкоусый железнодорожник в промасленной спецовке. - Здесь знаешь, какие колхозы есть? Миллионеры. Фрукты, баранина, хлопок - якши. А хочешь купаться, скидай шурум-бурум - и в арык. - Оскалив сахарные зубы, он указал на микроскопический ручеек.
Последняя ночь до Чимкента показалась Панову бесконечной. На третьей багажной полке в полночь раздался хрип. Панов приподнялся на локте. Прямо в лицо ему хлынул алый поток. Умер бородатый старик, тот самый, что с удивлением рассматривал верблюдов. Уже на перроне Панов видел, как снимали с поезда старушку, сердечницу, - она успела закоченеть, рука не держалась на носилках, чертила по песку ломаные линии.
Панов поступил на завод, сдал документы в вечернюю школу. В первые дни он успокоился, решив, что обрел то, что искал, но потом начались душевные муки. Парня точила тоска. Она подстерегала его повсюду - на заводе только и говорили о фронте, рабочие завидовали бойцам, и каждый день директор в обеденный перерыв убеждал молодежь не осаждать военкоматы, а работать на оборону в тылу.
- Эх, сейчас бы на фронт! - мечтательно говорил то один, то другой.
И Панову казалось, что рабочие как-то странно поглядывают на него.
Разнесся слух, что у Панова плохое зрение, и начальник цеха, седой, широкоскулый казах, заботливо сказал ему:
- Слушай, болят глаза, да? К врачу ступай, очки надо. Иди сейчас, я разрешаю.
Панов покраснел и пошел к врачу. Долго топтался у двери кабинета и сдавленным голосом жаловался на резь от пыли.
Молоденькая женщина в халате попросила его:
- Вы подождите, товарищ, сейчас раненых из госпиталя на консультацию привезли. Извините, пожалуйста.
Панов присел на табурет. В кабинет вошли раненые - забинтованные, заросшие, одного вели под руки, следом шел на костылях командир с изуродованным лицом и черной повязкой на глазу.
- Спичек нет, братишка? - обратился одноглазый.
Панов торопливо протянул коробок, но врач предупредил его:
- Здесь курить не полагается.
- Виноват, товарищ доктор, это я от волнения. Только что сводку передавали: Киев сдали.
- Что вы говорите? - всплеснула руками женщина, - Боже мой! Папу, наверно, расстреляют и Женечку тоже!
- Откуда родом-то?
- Киевлянка.
Женщина заплакала, раненые завздыхали, одноглазый осторожно обнял ее:
- Ничего. Мы еще вернемся.
Врач платочком вытерла слезы и неожиданно попросила:
- Дайте папироску - все равно нехорошо.
Панов ушел, оглушенный увиденным. Он долго ходил по тенистому парку. Жить любой ценой, во что бы то ни стало!
Жить - вот к чему он стремился до сих пор. Страх за жизнь, за самое дорогое, что есть у человека, заставил его не идти с одноклассниками, толкнул на эвакуацию. "Отсижусь, поработаю, а там и разобьют наши врага. Кончится война", - так думал он раньше, в Ильинском. Но здесь оставаться дольше было мукой…
Дома ждало новое испытание. Хозяйка - Панов снимал крохотную комнатушку у вокзала - отворила дверь заплаканная. На немой вопрос жильца бросила на стол белый бумажный квадратик. Замирая от жалости, Панов схватил листок:
"В боях за Советскую родину ваш муж… погиб смертью храбрых…"
Он уронил уведомление, опустил гудящую голову на сильные, мускулистые руки.
Дни текли в томительном ожидании. Панов перешел жить в общежитие и сразу после работы валился на жесткий, набитый отходами хлопчатника матрац. Сна не было, снова и снова вспоминалось прошедшее. Даже предложение самой красивой девушки цеха Гали провести вечер вдвоем не улучшило его настроения.
В субботу утром он спешил на работу и по дороге на улице случайно толкнул незнакомого командира.
- Простите, пожалуйста!
- Ничего, - поморщился тот, потирая висевшую на перевязи руку, - бывает!
Лейтенант, молоденький, чистенький, перекрещенный коричневыми ремнями снаряжения, обнажил великолепные зубы:
- На завод, приятель?
Панов кивнул и неожиданно для себя спросил:
- Скажите, вы кончали военную школу?
- Училище кончил. Точно. А вам зачем?
- А где это училище находится?
Лейтенант лукаво подмигнул:
- На территории Советского Союза. Поступить хочешь? Советую в артиллерийское. Будешь "богом войны"!
- Да где ж оно есть?
- Узнаешь в военкомате Ну, бывай здрав, не кашляй!
Лейтенант, откозыряв, четко повернулся, зашагал по тротуару, цокая подковками сапог. Панов проводил его взглядом, ощущая острейшую зависть к этому юноше. Встреча оказалась решающей. Панов уволился с завода. Возвратился в Москву и, не заезжая домой - ему не хотелось попадаться на глаза землякам, - проехал в военкомат. Там с большим трудом ему удалось навести справки об одноклассниках, узнать номер дивизии. В тот же день он записался добровольцем. Месяц его продержали в запасном полку, затем, присвоив звание сержанта - расторопный, смышленый, прекрасный спортсмен, Панов обратил на себя внимание командира полка, - направили в маршевую роту для пополнения.
Панов очень обрадовался, когда ему удалось разыскать одноклассников. Но прошло несколько дней, рота втянулась в бои, и Панов жестоко раскаялся в содеянном: страх, липкий, животный страх, терзал его, сковывал движения, леденил кровь, задерживая дыхание. Но он умел владеть собой и внешне оставался спокойным.
Глава шестнадцатая
Охота
Наступила зима. Суровая зима сорок первого года. Земля промерзла больше чем на метр. Отрывать окопы, траншеи, котлованы для землянок и блиндажей было очень трудно.
Маленькие саперные лопатки, пружиня, отскакивали от земли, вырывались из рук, но дело свое делали. Тяжелые ломы, с силой ударяясь о поверхность, дробили ледяную корку, выворачивали смерзшиеся комья.
Стрелковая ополченская дивизия, отдохнувшая во втором эшелоне, была выдвинута на позиции и спешно занимала оборону.
Рота Быкова окапывалась на высоком берегу реки. В эти дни грязно-серые облака затянули небо хмурой пеленой, и авиация противника, так надоевшая уже за время войны, не появлялась.
Быков, широкий и длиннорукий, шел по участку обороны и неторопливо давал указания командирам взводов и отделений. На участке Бельского он остановился.
Красноармейцы поговаривали, что командир роты неравнодушен к первому взводу и под всякими предлогами задерживается у "бельчат", как называли в шутку бойцов первого взвода Если бы Быкова кто-либо открыто упрекнул в этом, он возмутился бы, хотя в душе и понимал, что упрек имеет под собой почву. Быкова тянуло к бойцам первого взвода, но именно к бойцам, - самого Бельского командир роты недолюбливал.
"Фасон давит, - думал Быков, - парень с гонором. Одно слово - "поручик"". Но в бою этот "поручик" зарекомендовал себя совсем неплохо: хладнокровно ходил в атаку, не терял управления, не боялся вражеской артиллерии и во время артналета никогда не бросался на землю.
- Ты что, заговоренный? - удивился Быков. - Почему не укрываешься?
Бельский смущался.
- Я командир, мне не положено!
- Ах ты, герой! А я разве не командир?
- А вы тоже, товарищ старший лейтенант, снарядам не кланяетесь!
- Ну, мне можно!
- Конечно, - соглашался Бельский и, обращая все в шутку, добавлял: - что положено орлу, то не положено ослу.
Оба смеялись, и Быков видел своими острыми крестьянскими глазами, что в командире взвода сидит такой же упрямый чертенок, как и в нем самом.
"Пожалуй, это роднит нас", - подумал как-то Быков, но отношения к лейтенанту не изменил.
На участке Бельского работа шла полным ходом. Отделения поспешно окапывались, стремясь поглубже уйти в землю. Бойцы, поругивая звеневшую от мороза землю, размеренно наклонялись, вонзая лопаты в мерзлый грунт. Жилистый, сухощавый Каневский в расстегнутом ватнике, не замечая Быкова, отрывисто говорил, показывая на сломанные лопаты:
- Производство! Я бы им за такое производство прописал лекарство. Не лопаты, а недоразумение!
- А что, гнутся? - спросил Быков.
- Смирно! - крикнул издали Иванов.
- Вольно! Гнутся, говорю, лопаты?
- Гнутся, спасу нет! Производство хреновое!
- А если чуть поднажать - ломаются начисто, - вмешался в разговор Тютин. Сжимая тяжеленный лом, голый до пояса, он блестел от пота, словно намазанный жиром.
- Ты нажмешь! - поддел Кузя. - Береги косточки!
- Замерзнешь, зачем разделся? Простудишься!
- Ничего, товарищ старший лейтенант! Ко мне ни одна хворь не пристанет.
Тютин взмахнул ломом и, "хакнув", как дровосек, вонзил его в землю, отколов порядочный кусок замерзшего грунта.
Быков пошел дальше и наткнулся на Бельского. Командир взвода отчитывал Андрея Курганова и Захарова за то, что они отрыли окоп неполного профиля. Быков удержал лейтенанта от обычного рапорта и махнул рукой - продолжай, мол, свое дело.
- Вы, товарищи, знаете, что такое окоп полного профиля? Вам это известно?
- Известно, - сдерживая раздражение, отвечал Захаров.
- Прекрасно. А если известно, то почему вы делаете то, что не положено? Погибнуть захотели? А вам, Курганов, и вовсе стыдно! Помните, как летом вас танк утюжил? Помните, что вас спасло? Окоп полного профиля. Помнить надо! Нашли своих, пример показывать надо, как положено. Короче говоря, отрывайте новый окоп, этот слишком широк, осколков нахватаете.
- Новый? - Ленька посмотрел на Бельского с ненавистью.
- Новый, новый, полного профиля, такой, как положено.
Через час приехала кухня. Ее появление встретили восторженно. Чуриков, любивший армейский приварок, стал помогать повару разливать суп по котелкам и угостил его трофейной сигареткой.
- Благодарствую! - Толстый повар Федотыч затянулся дымом и сплюнул - Трофейное не уважаю, трава травой!
- Вы правы, Федот Федотыч! - угодливо согласился Чуриков. - Одно слово - эрзац. - И, хотя ему самому сигареты нравились и он не любил крепкого, забористого самосада и вышибающей слезы махры, он тотчас выкинул пачку в ельник.
- На что ж так-то? - покачал головой повар. - Дал бы кому-нибудь…
- Барахло! А ваше мнение для меня все.
Федотыч покачал головой и сунул в котелок Чурикову разваренный кус мяса.
Боец пробормотал благодарность, а когда Федотыч кончил раздачу, сказал, желая польстить повару:
- Да, работенка у вас! Сложна! Прямо сказать - ответственное дело целую роту накормить, шутка ли!
- Эх, парень! - сокрушенно проговорил Федотыч. - Это разве работа? Что я варю? Щи да каша - пища наша, да пшенный концентрат, что бы им на том свете фрицев кормили! Тоже ассортимент! Тьфу! Ты бы взглянул, как я в мирное время кулинарил. Скажем, принял заказ котлету "де-воляй" приготовить…
- Как, как? - вытаращил глаза Чуриков.
- Наваляй! - невозмутимо откликнулся Кузя.
- Да, берешь, значит, куриную ножку, жаришь в масле и сухарях, косточка, как пистолет, торчит, гарнирчик из свежинки - огурчик, молодая картошечка - объедение! Или свиную отбивную, или мозги "фри".