* * *
Конец 1941 и начало 1942 года ознаменовались новыми победами нашего народа и его воинов над немецко-фашистскими войсками. Гитлер и его приспешники из пропагандистского аппарата много раз с самоуверенной наглостью заявляли: "Если германская армия занимает город, то она уже его никогда не отдаст". Между тем Ростов, Тихвин, Елец, Клин, Яхрома, Калуга, Ефремов, Наро-Фоминск и ряд других советских городов, сотни и тысячи сел были уже освобождены нашими войсками.
В конце декабря войска Кавказского фронта во взаимодействии с военно-морскими силами Черноморского флота высадили десант на Крымском полуострове и после упорных боев заняли города Керчь и Феодосию. Войска Западного фронта разбили шесть немецких армейских корпусов. Под мощными ударами Советской Армии гитлеровцы продолжали отступление, теряя танки, авиацию, артиллерию, оружие.
Разгоралось пламя партизанской войны. Газеты сообщали, что в Белоруссии немецкие гарнизоны чувствовали себя, как в осажденном лагере. Несмотря на усиленное охранение, каждое утро на улицах занятых городов и в районных центрах фашисты обнаруживали трупы убитых гитлеровцев. Взлетали на воздух склады с боеприпасами, рушились мосты и железнодорожные пути, летели под откос поезда с военной техникой.
Как-то в разгар беседы с ранеными в палату вошел человек в накинутом на плечи белом халате.
- Деревянкин! Сергей! - воскликнул Чапичев, вскакивая с места. - Вот это встреча. Ты, конечно, за мной? - И он стал знакомить своих новых товарищей с Деревянкиным.
- Не спеши, дружище, с выпиской, - сказал журналист. - Подлечись как следует, наберись сил.
Он достал из сумки газеты, вышедшие без Чапичева. Яков тотчас же стал просматривать их. В двух номерах нашел и свой материал - статью о бронебойщике Кучумове и подборку стихов. Газеты тут же пошли по рукам.
Деревянкин протянул еще газету.
В ней был напечатан очерк Деревянкина: он написал о подвиге корреспондента Чапичева в подразделении автоматчиков. В очерке привел оперативные данные, сколько техники и живой силы уничтожили артиллеристы благодаря поэту-корректировщику. Командование представило журналиста к правительственной награде.
После первых расспросов о жизни редакции Чапичев поинтересовался, не рассердился ли редактор, что нового корреспондента угораздило в госпиталь.
- Да нет, об этом он ничего… - ответил Деревянкин успокаивающе. - Война есть война. Все качал головой, когда узнал, как тебя немцы в танке катали. Вот, говорит, чертов поэт, куда забрался. Кстати, я и сам недоумевал, как ты там очутился, пока не поговорил с автоматчиками. Они прислали благодарность за твой подвиг. После этого редактор послал меня к ним. "Лучше бы статью от них получить, чем благодарность", - ворчал он, а сам вижу, гордится тобой. То и дело повторяет: "Вот неугомонный! Вот шальной!" Ты мне хоть сейчас расскажи, как там было, в чужом танке? Особенно когда его подцепили и потащили бог знает куда? Сознание, наверно, помутилось?
- Было дело, струхнул порядком, - признался Чапичев. - Но потом освоился и стал думать, как быть дальше. Вспомнил почему-то слова Суворова: "Смелого пуля боится…"
- Зря ты тогда не взял меня с собой: пришлось писать очерк по рассказам, - посетовал Деревянкин.
- Это чувствуется, - Яков слегка улыбнулся.
- А что, не так разве было?
- Если сказать по правде, то все было наоборот. Ну да ладно.
Чапичев быстро разорвал конверт, который ему дал корреспондент, вынул письмо и сразу, казалось, забыл обо всем.
Деревянкин сидел и внимательно следил за выражением его лица. Глаза Чапичева сразу как-то потеплели, и на губах появилась мягкая улыбка.
- Живы! - наконец произнес он. - Долорес пишет, дочурка…
От радости он начал тихо читать стихи:
Вблизи Салгира рос я молодым,
Там юность промелькнула безмятежно,
Как я люблю тебя, мой чудный Крым!
Неугасимо, ласково и нежно…
- Сам понимаю - не шедевр, - сказал он, - но в них встреча с детством, и тогда я чувствую себя мальчишкой. Знаешь, что мне чаще всего снится? Нет, не наши горы, не море, хотя море я люблю до самозабвения. Мне снится паровозное кладбище, где мы играли в детстве. Зной, заросли чертополоха, стрекозы. Цикады постукивают, а на стертых рельсах - проржавленные паровозы. Мне всегда их было жалко. Ведь все есть: и котлы, и колеса, только приборы сняты и свистки…
Чапичев замолчал, а Деревянкин продолжал с удивлением глядеть на него. Причем здесь паровозное кладбище?
- У этих паровозов-"кукушек" были пронзительные свистки. Паровоз умер, а звук навсегда сохранился в ушах. Странно. Наверное, так и поэт. Он весь не умирает…
- Я понимаю, - отозвался Сергей. - А если, скажем, нет у человека поэтического дара, тогда как?
Деревянкин чуть улыбнулся.
- Я уже говорил, кажется: в каждом человеке живет творческое начало, и проявляется оно по-разному. О Галиченкове слыхал? Талантливый снайпер! Свой талант, свое призвание каждый должен сам найти. Ведь можно быть просто талантливым на любовь к людям. И это высший талант. Я хотел бы обладать им и на него променяв бы любую поэтическую славу. А если хочешь откровенно: я вовсе и не поэт. Пушкин или там Маяковский к тридцати шести все завершили. А я, по сути, еще только начинаю. Я должен торопиться, строчки - они как незакаленные стрелы. Поживут день-два, в лучшем случае чуть больше, и умрут.
Поэт всегда с людьми,
Когда шумит гроза,
И песня с битвой вечно сестры.
- Так это же здорово! - воскликнул Деревянкин.
- Гениально, - согласился он. - Эти строки переживут века. И очень жалею, что не я их написал. Мне хотя бы три таких строки. Три на всю жизнь… А теперь послушай мои:
Нет на свете больше чести,
Как в бою фашистов бить,
Воевать с народом вместе,
Верно Родине служить…
- Ты зря бичуешь себя, - сказал Сергей. - Твои стихи тоже нужны, они воюют, как солдаты. Их московские артисты исполняют со сцены. Я сам слышал.
Чапичев оживился:
- Не заливаешь?
- Честное-расчестное.
Деревянкин вдруг почувствовал, что отныне они стали особенно близки.
- Я сегодня очень взбудоражен, - признался Яков. - Говорю, сам не знаю что, а все думаю о них, моих милых. О дочурке особенно. В ее первом письме сорок восемь букв. Сорок восемь! И какие буквы! Огромные-преогромные. Вот полюбуйся.
И он протянул Деревянкину письмо.
- Каждая буква - подвиг.
- А где жена и дочь?
- В Крыму…
Чапичев задумался и стал читать стихи:
Когда приходят сумерки в бою,
И мы лежим в землянке у печурки,
Я вижу Долоресочку мою,
Родную, непослушную дочурку…
Деревянкин запомнил эти строки и за подписью Чапичева опубликовал их через несколько дней в газете.
В редакцию Чапичев вернулся в конце января 1942 года. Положение на фронте значительно улучшилось. Советские войска успешно продвигались вперед на ряде важных участков огромного фронта, и гитлеровская армия, которая до сего времени многим казалась непобедимой, отступала все дальше и дальше на запад.
В эти напряженные для всего советского народа дни работы у газетчиков было невпроворот. Нужно было всюду поспеть, все узнать и обо всем написать.
Каждый день происходили важные события и на Волховском фронте. Своими героическими действиями прославилась тогда артиллерийская батарея старшего лейтенанта Можарова. Чапичев немедленно отправился в эту батарею. Несколько дней жил он вместе с артиллеристами, собирая материал для газеты.
…Бой был неравный. Вражеская пехота при поддержке фашистских танков атаковала батарею офицера Григория Можарова. Вокруг горстки советских артиллеристов образовалось огненное кольцо. Орудийные залпы, рокот моторов, непрерывная стрельба из пулеметов и автоматов - все это слилось в один сплошной грохот боя.
Гитлеровцы наседали ожесточенно. Их было в несколько раз больше, чем защитников батареи. Стрелять артиллеристам приходилось экономно и только наверняка. На помощь героям-артиллеристам пришли бойцы из штаба батареи: планшетисты, шоферы, солдаты взвода обеспечения, хозяйственники. А враг все теснее и теснее сжимал вокруг батареи кольцо, стараясь взять отважных храбрецов в "клещи".
Пример стойкости и мужества показывал командир батареи. Не обращая внимания на ранение, пересиливая боль, он не отходил от орудия, посылая в ствол снаряд за снарядом. Лихорадочно работал подъемным и поворотным механизмами, и стрелял, стрелял, стрелял…
Когда разбили панораму, Можаров стал наводить орудие через ствол. По-прежнему он сдерживал вражеские танки, разворачивал их стальные бока, разбивал ходовые колеса и катки. На колючей проволоке перед окопами артиллеристов висели убитые немцы, но захватчики не унимались. Они снова бросали в бой новых солдат под прикрытием танков и атаковывали позиции артиллеристов.
У орудия в живых остался лишь командир батареи старший лейтенант Можаров. Истекая кровью, он продолжал отбиваться от наседающего врага.
Старший лейтенант Можаров погиб геройски вместе со своими солдатами, как подобает офицеру.
Советский офицер! После Великого Октября и гражданской войны слово "офицер" произносилось с презрением. Это и понятно: офицеры занимали командные посты во вражеских армиях, они посылали в бой солдат против своего народа, стремясь отнять у него только что завоеванную свободу. Белые офицеры в захваченных ими районах чинили жестокие расправы. Но с тех пор прошло много времени. Во главе Советской Армии встали красные командиры, лучшие из лучших бойцов, и по-новому зазвучало старое слово "офицер". Новым содержанием наполнилось оно. Советский офицерский корпус с Честью сражался с врагом во время Великой Отечественной войны. Она закалила его и обогатила большим опытом военного искусства. И те победы, которые успела уже одержать Советская Армия, явились результатом военной зрелости и мастерства офицерского состава. Солдаты законно гордились своими командирами-офицерами и, не задумываясь, прикрывали их в бою собственной грудью…
Обо всем этом размышлял Чапичев, готовя материал для газеты о подвигах артиллеристов батареи старшего лейтенанта Григория Можарова.
И, как всегда, пришли первые строчки нового стихотворения. Они завладели всем его сознанием. Вспомнился рассказ о герое Можарове. Он старался его представить. Фантазия дорисовывала образ храброго артиллериста. Всем своим делом он показал пример для других солдат и офицеров, как беспредельно любить Родину и до последнего дыхания драться за нее! Коммунист! Офицер-коммунист! Он погиб около своего орудия, но не отступил, не отдал ни пяди своей земли!
Стихи заканчивались патетически:
Где ж герои силу брали
В схватке той неравной,
С чем же банду побеждали
По-геройски, славно?
С этой силой под Ростовом
Немцев мы громили,
Тихвин с ней в бою суровом
У врага отбили.
Эта сила и отвага -
В боевом походе,
В славной воинской присяге
В партии, в народе!
Не успел Чапичев сдать материал в газету, как редактор предложил ему съездить к минометчикам. Они прорвались в тыл к немцам и навязали им бой.
Недолги сборы военного журналиста. В вещевой мешок уложены горбушка хлеба, банка консервов и несколько блокнотов. Полотенце, бритва, зубная щетка. Впереди дорога, попутные машины. Редко когда удастся устроиться в кабину машины, а в кузове всегда найдется место: то на бочках с бензином, то на решетчатых ящиках с минами или артиллерийскими снарядами.
Чапичеву повезло: на этот раз он ехал под брезентом, лежа на мешках с мукой.
Корреспондент сразу подружился с минометчиками. И это естественно. Газетчик должен уметь быстро сходиться с людьми, располагать их к себе. Чапичеву это всегда удавалось. Вел он себя просто, без всякого превосходства, умея быть внимательным слушателем и умным собеседником.
Ему так понравились храбрые солдаты и их инициативный командир-лейтенант, который прямо, без всяких хитростей высказал свое желание:
- Приезжайте. Комиссар мне нужен, - просто сказал офицер. - Солдаты у меня хорошие, я ими доволен. Полный интернационал - почти со всех республик есть представители.
- Приеду. Сдам в редакцию материал и переберусь к вам насовсем.
Но редактор, когда Чапичев завел разговор о своем желании перейти к минометчикам, замахал руками. Чапичев стоял на своем:
- Понимаете, создать что-то значительное можно только тогда, когда с головой окунешься в то дело, о котором будешь писать, - доказывал он редактору, обосновывая свое решение. - А газетчик все время вынужден переключать внимание с одного на другое. Мне надо сосредоточиться на чем-то одном…
- Понимаю, - вздохнул редактор. - Но ведь мы все вынуждены заниматься не тем, что мило нашему сердцу. Война диктует свои законы, и мы не можем им не подчиняться. Мы должны быть там, куда нас посылают, где мы нужней. Или я не прав?
- Вы правы, конечно. Да я и сам так думаю. Но, как говорится, ум с сердцем не в ладу.
- И это объяснимо, - сказал редактор. - Я вот о чем подумал. После того, как мы стали печатать твои стихи, к нам в газету все больше поступает стихов от поэтов-солдат. Они несовершенны по форме, но в них звучит вера в нашу победу.
- Сейчас в каждом взводе появился свой поэт, - шутя ответил Яков. - Я давно хотел об этом сказать, но вы и без меня заметили. Нам, поэтам, требуется теперь больше места в газете. Нужна постоянная литературная полоса.
- Мы просто читаем мысли друг друга, - резюмировал редактор. - Я решил поручить именно тебе вести эту страницу. Согласен?
- Конечно, - Чапичев начал рассказывать, какой он видит литературную страницу, как ее оформлять, какие использовать шрифты.
Чапичев сиял от счастья. Теперь-то он развернется вовсю.
Первая литературная страница была праздником и для сотрудников редакции. Чапичева поздравляли с успехом.
Прошло немного времени, и все заметили, что газету стали читать даже те, кто раньше брал ее в руки время от времени. Однажды, приехав в полк, Яков попал на выступление участников художественной самодеятельности: они всю свою программу построили на стихах и юморесках, взятых из литературных полос газеты.
Как-то Чапичев опубликовал в своей дивизионке частушки и вдруг услышал их со сцены. Они обрели вторую долгую жизнь. Солдат под балалайку пел:
Злее волка, тише вора
Враг залез к нам в час ночной,
От фашистской черной своры
Отстоим мы край родной…
После балалаечника на сцену вышел высокий, плотный сержант с гармоникой. Растянул мехи и запел:
Теплый ветер дует -
Развезло дороги,
А на южном фронте
Оттепель опять…
Солдаты притихли, внимательно вслушиваясь в слова песни.
- Сколько силы в песне, - сказал Чапичев. - Она сопровождает человека всю жизнь. Родился - над ним звучит колыбельная. Подрастает и сам начинает подпевать старшим. Растет и учит новые песни. Человек поет в труде, в радости, в любви и разлуке. В песне звучит душа народа, его славная история, его победы. Об этом надо написать стихотворение.
- Ну и напиши, - поддержал Деревянкин.
- И напишу. И свяжу это с сегодняшним концертом.
- Особенно нужна песня на войне, - сказал Деревянкин. - Она разгоняет усталость, придает бодрость и новые силы…
Солдат, сменивший на сцене гармониста, запел о степи, о зимнем пути и об умирающем ямщике.
Каждый, кто находился здесь, повидал немало смертей, и может потому этот бесхитростный рассказ ямщика брал солдат за душу. Люди слушали песню, и перед их мысленным взором возникали родные деревушки, темные леса, тихие речки. Они будто видели, как вставали над полями туманы. Дрожали на молодых колосьях капли росы. Мелькали затканные серебряным инеем деревья, избы, по самые окна нырнувшие в белые сугробы.
- Ну и молодцы же у нас ребята, - одобрительно проговорил сидевший рядом с журналистами командир роты. - Уж если бить фашистов начнут, не остановишь, песни петь, плясать - тоже мастера.
И снова друзьям-журналистам подумалось: песня - настоящий друг и помощник в жизни, в труде и борьбе. Поэтому так страстно и горячо любят ее советские воины, даже в самой тяжелой боевой обстановке не расстаются с ней.
Снова риск
В очередную командировку Чапичев отправился вместе с Деревянкиным. Редактор на прощание сказал:
- Одного тебя отпускать боюсь. Чего доброго, еще останешься в полку, и тогда некому будет готовить литературные страницы. А мы без них теперь не можем.
Поздно вечером журналисты добрались до батальона, который занимал оборону на самом боевом участке дивизии. Только что была отбита очередная атака гитлеровцев, и солдаты, подгоняемые жгучим морозом, разошлись по блиндажам и укрытиям. В одну из ротных землянок незаметно вошли и корреспонденты. В ней было темно и душно. Солдаты шумно спорили, что-то доказывали друг другу, делились впечатлениями минувшего боя.
Корреспонденты незаметно вытащили блокноты и стали записывать эти бесхитростные рассказы, считая, что им повезло.
- Начало нашей командировки удачное, - сказал Чапичев. - Значит, и дальше все будет хорошо, чует мое сердце.
К утру Деревянкин и Чапичев добрались до штаба полка. Познакомившись с обстановкой, они тут же, не сговариваясь, заявили, что им необходимо принять непосредственное участие в вылазке за "языком". Иначе, мол, не напишем со знанием дела, так, чтобы взволновало других. Командир посмотрел на часы и сообщил, что до выхода на задание осталось полчаса: "Вы вряд ли успеете подготовиться к такому важному и ответственному заданию".
- Да мы давно уже готовы, - сказал Чапичев.
- Готовы, говорите, - усмехнулся командир и махнул рукой. - Ладно, берите мою машину: на ней вы быстро доберетесь до разведчиков.
…Отряд разделился на две боевые группы.
Минометчики заранее подготовили путь разведчикам: все поле исковыряли минами, что называется, распахали снежную целину. И теперь разведчики, одетые в маскхалаты, легко прятались в воронках от снарядов.
Как только стемнело, обе группы выбрались на открытое поле и поползли в указанных направлениях. Немцы выпустили ракету, и вслед за ней в воздухе повис яркий фонарь. Разведчики застыли на месте.
Деревянкин увидел недалеко от себя пулеметную точку. Он мог приложить автомат к плечу и расстрелять гитлеровцев, но приказано было действовать осторожно, тихо. Немцы сами открыли стрельбу. А под шум стрельбы убрать вражеского пулеметчика было проще. Но он помнил железное правило разведчиков. Командир взвода повторил его перед выходом: "Не поддавайтесь провокациям и панике, когда враг поднимет стрельбу. Влипните в землю. Переждите и опять ползите.
Чаще всего враг стреляет наугад, не видя никого впереди".