- Чижик, ты оставайся у нас ночевать, - сказал комиссар, засовывая за ремень две рубчатые гранаты, - нечего по ночам бродить, еще подобьют, как на грех, или ногу сломаешь. У нас тут всё кругом изрыто. Да и Кузе доверять нельзя. Он позовет своего Грязнова и запоет тебя до обморока. Такие случаи уже бывали.
- Не слушай, Чижик, пошли! - Кузя подал мне шинель.
- Скажи-ка, не нравится, - улыбнулся комиссар. - Ну, я на оборону, друзья мои.
Карпов показал Кузе кукиш:
- Видал? Чижик останется у нас. Ишь хитрый Митрий, - как какая девушка появится - всё к нему, а мы что, не люди?
- Чижик, ты к кому в командировку пришла? К ним или ко мне? - кипятился Кузя.
Я стояла в нерешительности: и Кузю не хотелось обижать, и уходить было жаль. Комбат сказал:
- Останьтесь, пожалуйста! Не уходите.
Этого я и ждала.
- Вольному воля, а пьяному рай, - буркнул разобиженный Кузя и ушел.
- Вы не знали раньше нашего Азимова? - спросил меня комбат. - Замечательный парень. А видели бы вы его в бою! Это не фельдшер, а природный военачальник. Я ему роту стрелковую предлагал, да ваше медицинское начальство не согласилось.
- Чем бы это заняться до одиннадцати? - вопросительно поглядел на меня Карпов.
- Давай, Леша, уточним новую схему огня, - предложил комбат.
- Гостеприимный хозяин, нечего сказать, - усмехнулся Карпов. - Да и что там уточнять, когда еще ничего не ясно. Вот сегодня еще раз понаблюдаем, донесения сопоставим, а потом уточним. Согласен?
- Пусть будет так, - кивнул комбат. - В карты, что ли, сыграть?
- Можно и в карты, - согласился Карпов. - Только я сначала Тане позвоню - надо соблюсти ритуал. - Он стал накручивать ручку полевого телефона.
- Кто это Таня? - спросила я у комбата.
- Фельдшер. Командир санитарного взвода соседнего полка.
- Разве в нашей дивизии есть девушки на передовой?
- Пожалуй, одна только Таня.
Карпов тем временем ругался с телефонистами и называл условные позывные. Комбат взял меня за руку:
- Слушайте внимательно, представление будет коротким.
Карпов, наконец, прорвался к Тане. Лицо его вдруг стало глупым, сладчайшая улыбка растянула рот до ушей, голубые глаза стали маленькими-маленькими, Он спросил умильным голосом:
- Это вы, Татьяна Ивановна? Добрый вечер, добрый вечер, дорогая! Это Карпов. Да. Леша. Да вот мы с комбатом…
- Меня-то зачем приплел? - недовольно пробурчал комбат. Карпов погрозил ему пальцем и продолжал вкрадчиво:
- Ах, какая скука! Если бы вы… Что? - Он повернулся к нам: - Сеанс окончен. - Положил на место трубку и захохотал: - Ах эта чертовка Таня! Бес, а не девка. Положи, говорит, болван, трубку да пробежись со своим комбатом разок другой по обороне, вот блажь и пройдет… Так и сказала!
- Правильно сделала, - улыбнулся комбат. - Татьяна Ивановна молодец. Ну, сдавай, что ли!
Карты были истрепанные, и, плохо разбирая масти, я проигрывала. Комбат подсказывал, Карпов злился и ворчал:
- Ну что играть с дураками? Давайте лучше поболтаем.
- Мы болтали с Карповым, как два давнишних приятеля, хохотали и дурачились. Я рассказывала о наших девчатах, о комиссаре Сальникове - смешила Лешку, а он меня. Комбат молчал, украдкой поглядывая на меня и улыбаясь своей загадочной улыбкой.
Около одиннадцати комбат и Карпов стали собираться на оборону.
- А вы ложитесь спать, - сказал мне комбат. - Ничего не бойтесь. Тут будет дежурный телефонист. Ванюшка, позови сюда Чалого. Пусть переключит аппарат на нас, - приказал он ординарцу.
Но спать мне не хотелось. В землянке было жарко и душно. Большая печка-бочка раскалилась докрасна.
Мне захотелось подышать свежим воздухом, и я вышла из блиндажа.
Ночь темным-темна. Влажные облака висят над самой головой. Попахивает пороховыми газами. Отчетливо доносится ожесточенная перестрелка. В общем хаосе звуков ухо улавливает знакомое: вот рвут тугую парусину темноты ружейные нестройные залпы; а это басит "максим". "Чук-тюк! Чук-тюк!" - хлещет короткими очередями автомат. Злобно заливаются пулеметы МГ - длинную строчку ведут немецкие "портные" - шьют саваны про запас…
И что-то всё время вспыхивает там, на верху оврага. Призрачный мертвенный свет выхватывает из темноты отдельные предметы: белый ствол березки, крышу блиндажа, глубокое, как колодец, дно оврага.
- Где вы тут? - это меня окликнул вышедший из землянки комбат.
Я промолчала, и он опять позвал:
- Идите сюда, здесь не только слышно, но и видно.
Он взял меня за руку, и мы выбрались на кромку оврага, туда, где он стоял утром. Я взглянула в сторону передовой и ахнула:
- Вот так иллюминация!
Цветные ракеты вспыхивали непрерывно, расцвечивая в фантастические тона снежное запорошенное поле. Справа что-то сверкало, рассыпая во все стороны яркие искры, наподобие бенгальского огня. Вот снова взвилась целая серия красных ракет, потом зеленых.
- Немцы забавляются, - сказал комбат. - Жарят цветными без разбора. Они это любят. Видно, так ночь короче кажется.
- И наши забавляются?
- Нет. Наши освещают позиции, чтоб фашисты незаметно не подобрались. А цветные ракеты служат у нас только для определенных сигналов, иначе будет путаница.
- А что это за огоньки? Как их много!
- Это трассирующие пули.
- Так это они так отвратительно гнусавят?
- Да. Это старуха безносая поет.
Мы немного помолчали. Потом я спросила:
- Страшно вам здесь?
- Он засмеялся:
- Да нет, не очень… Привычка.
Спускаясь, я споткнулась в темноте и вдруг оказалась у него на руках. Так и донес он меня до землянки, осторожно опустил у входа и, не сказав ни слова, ушел.
Я забралась на нары, укрылась чьей-то шубой. Наверное, не заснуть. Он ушел, а я всё еще вижу его так отчетливо, так ясно слышу его голос… Вот так попала на передовую! Голова кругом…
В углу за маленьким столом чернобровый телефонист, мешая русские слова с украинскими, вел телефонный разговор. "Это, наверное, и есть Чалый", - подумала я и невольно прислушалась.
- Урал? Я Гора. Слухай: три карандаша сломались. Простые. Один можно заточить. Два взял землемер, и труба сломалась. Яка труба? С граммофону. Жука? Не треба. Совсем не грае. Двадцать пьятого нема. Двадцатого тоже и восемнадцатый зараз на свадьбе. Самоцвет! Самоцвет! Який я тоби Чалый? Я Гора. Хиба ж не знаешь?..
"Опять этот код", - подумала я, да так и заснула под мелодичный говорок молодого телефониста.
Проснулась от артиллерийского обстрела. На верху оврага, где-то над самым перекрытием блиндажа, снаряды сотрясали землю. За жердьевой обшивкой стен, как что-то живое, шурша, сползал песок.
Услышала встревоженный голос комбата:
- Новая батарея!
- Да нет, это всё та же, из Дешевки, - сонно отозвался Карпов.
- А я тебе говорю, что новая! И бьет прямо по Зернову. Не веришь? А ну, айда - поглядим. - Две пары ног протопали мимо нар.
Артналет давно кончился, а комбат с Карповым всё не возвращались. Было тихо, так тихо, как бывает в деревне перед самым рассветом. Только часовой покашливал на улице, да в противоположном углу нар кто-то носом выводил заливистые трели. Я приподнялась и увидела рыжий затылок комиссара. Слышалось равномерное "пых-пых-пых" - это лампа-гильза высасывала длинным фитилем последние капли бензина. Я подумала: "Значит, уже утро". Спать больше не хотелось. Хлопнула входная дверь, и опять послышался негромкий голос комбата:
- Теперь эта сволочь покоя не даст. Надо связаться с Решетовым. Они, наверно, засекли. Звони Зернову: всё ли у них благополучно? Я отмечу по карте.
Два друга спорили вполголоса, шуршали картой и по очереди разговаривали по телефону. Я лежала не шевелясь и думала: "Вот у Карпова совсем не такой голос…"
- Ну, задымил! Убирайся. Комиссар проснется, он тебе задаст.
- И за какие только грехи я попал в такую поганую компанию! - заворчал Карпов, направляясь к выходу. - Напиться нельзя, выругаться нельзя, влюбиться тоже нельзя! Даже покурить всласть не дают! Настоящий монастырь! Тьфу!
- Двадцатого требуют. - Чалый передал комбату трубку.
- Двадцатый отдыхает, - тихо сказал в трубку комбат, - только что лег.
Вернулся Карпов. Спросил:
- Что это ты делаешь?
Комбат ответил шепотом:
- Понимаешь, у нее гвоздь в сапоге, под самой пяткой. Хочу вытащить и не могу зацепить.
- Загони его внутрь. Пристукни гранатой. Очумел совсем, парень! Запал-то вытащи…
Комбат засмеялся и опять шепотом:
- Леш, сапоги!.. Кошачьи лапки…
- У них всё кошачье, - буркнул Карпов, - только язык с вожжину длиной. Попробуй женись - визг с утра до отбоя. Знаю я ихнюю породу.
- Откуда ж такой горький опыт? Ведь ты пока не женат.
- На чужое счастье насмотрелся досыта. Век не женюсь.
- Проснулся комиссар. Сел на нарах, потирая со сна лицо, заворчал:
- И что ты, Алексей, за человек? Не успеешь глаза закрыть, как он: "бу-бу-бу!" Времени тебе для разговоров не хватает, что ли? Ни черта из-за тебя не выспался.
- Так поспи еще, - сказал комбат, - мы больше не будем разговаривать.
- Нет уж, раз проснулся, теперь шабаш, хоть глаза выколи - не заснуть. Ложитесь сами. Я подежурю.
Комбат и Карпов выспались скоро. В одиннадцать все уже завтракали.
Пришел Кузя. Я заикнулась было насчет передовой, но он меня поддел:
- А у нас в траншее колодцев нет.
- Нечего тебе там делать, - решил комиссар.
Нечего так нечего, во всяком случае представление о передовой я теперь имела. Стала собираться домой. Меня отговаривали в четыре голоса: просили погостить еще денек. Но мне было пора: нельзя злоупотреблять добротой начсандива, да и комиссар Сальников мое опоздание расценит как лишнее доказательство недисциплинированности.
- Чижик, ты что задумалась? - спросил комиссар. - Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко. За своего парня просватаем.
Я не отозвалась на шутку и стала прощаться.
Провожали меня Кузя и комбат. У поворота в землянку санитарного взвода Кузя раскланялся и протянул мне руку лодочкой.
- Куда же вы? Ведь обещали проводить! - голос мой был фальшив, как Кузино пение.
Кузя поглядел на меня насмешливо и, уже отойдя на несколько шагов, запел:
- Вот и кончилось наше свиданье.
Дорогая, простимся с тобой!
Ты скажи мне свои пожеланья, -
Я вступаю в решительный бой…
На сей раз мне было не смешно, хоть Кузя фальшивил больше обычного.
Мы шли молча. Перебираясь через большую воронку, комбат подал мне руку и не отпускал мои пальцы до самого конца пути. А меня вдруг сковала робость, так не свойственная моему характеру. Язык был точно деревянный, и во рту пересохло. Я злилась и на себя и на него: "Ну а он-то чего молчит как в рот воды набрал? Тоже мне герой!.."
Возле расположения санитарной роты полка остановились. Дальше дорога шла прямо в тыл, провожатого тут не требовалось. Я сказала:
- Прощайте! - и выдернула руку из его теплой ладони.
Он посмотрел мне прямо в глаза. Усмехнулся. Вздохнул. Так и не сказал ни единого слова. Молча пошел прочь. "Вот и всё, - подумала я, - может, больше никогда не увидимся…" И неожиданно для себя заплакала.
Он отошел уже довольно далеко, но вдруг обернулся, увидел, что я стою на том же месте, и побежал назад.
Я шарила по карманам шинели и не находила носового платка. Силилась улыбнуться и не могла.
- Ты плачешь? - Он подхватил меня на руки. Смеясь, говорил что-то несуразное, а я только и поняла, что у меня губы соленые. Наверное, от слез…
- Пусти. Увидят…
- Пусть видят, - сказал он, но поставил меня на ноги. Еще раз поцеловал и ушел. Уже издали крикнул: - Я напишу тебе! - несколько раз обернулся, помахал шапкой.
Проваливаясь по пояс в снег, я забрела в глубь лесочка, уселась на поваленную снарядом сосну и всласть наплакалась.
Возвратясь в медсанбат, я первым делом написала отчет и сдала его на пункт сбора донесений для передачи Ивану Алексеевичу. Потом сняла со стены газетную фотографию Федоренко и спрятала в записную книжку, в левый карман гимнастерки. Вечером Катя-парикмахерша возмущенно сказала:
- Девчонки, а ведь комиссар-то всё-таки содрал нашего героя!
Я промолчала, только улыбнулась про себя: "Не всё вам иметь тайны. Есть и у меня теперь свой секрет".
На другой день утром состоялся разговор с доктором Верой. Раненых не было, и из врачей дежурила только она.
- Доктор, вы не знаете такого капитана Федоренко? - заливаясь румянцем, спросила я.
- Комбата? Знаю. Видела несколько раз в штабе дивизии на партийном собрании.
- Он вам понравился?
- Как тебе сказать… Милый парень… А почему он тебя интересует?
- Потому что я его люблю…
- Чижик! - доктор Вера всплеснула руками. - Что ты такое говоришь! Опомнись! Когда ж ты успела его полюбить?
- Я люблю его всю жизнь и буду любить до самой смерти!
Доктор Вера долго молчала, а я с тревогой ждала, что она скажет.
- Милая девочка, мне очень тебя жаль, - наконец сказала моя наставница. - С тобою случилось несчастье.
Разве любить - это несчастье?
- Сейчас - да. А для тебя в особенности.
- Почему?
- Тут, Чижик, много "почему". Во-первых, ты еще слишком молода и неопытна. Во-вторых, не воображай, что вас разделяют какие-то ничтожные десять километров. Между вами лежит война. Ведь не попросишься же ты у комиссара в полк на свидание? А ему и думать нечего оставить батальон хотя, бы на два часа. Как же вы будете видеться? Знать, что он где-то рядом, и не иметь возможности встретиться - это тяжело.
Я переведусь в полк.
Абсурд. Кто тебя пустит в полк, несовершеннолетнюю? И еще я тебе скажу: а вдруг убьют твоего Федоренко? Ведь такое надо пережить…
- Убьют Федоренко?! Да что вы, Вера Иосифовна! Разве это мыслимо?
- Убивают же других. Ведь ты знаешь, где он находится.
- То других…
- Скажи, Чижик, он тебе объяснился?
- Не объяснился. Но я знаю, что он меня любит. Он меня целовал.
- Целовал? Ну, знаешь ли…
- Доктор, честное слово, я не виновата! Это же нечаянно получилось. Само собой…
И я рассказала, как всё было. Доктор Вера опять задумалась.
- Вот что, девочка, - сказала она после долгого молчания, - трудно здесь что-либо советовать. Может быть, это еще пройдет. Я понимаю: необычность обстановки, сила первого впечатления, твое взбудораженное состояние… Одним словом, время покажет. Ну, а уж если не пройдет - значит, это серьезно. Разбирайся тогда сама. Тут никто не поможет.
Потянулись нудные дни. Письма от Федоренко не было. Я жила как во сне. Всё валилось из рук: кипятила шприцы с поршнями, и они лопались. Забывала вставлять в иголки мандрены, а в стерилизаторы решетки.
Зоя Михайловна, не терпевшая ни малейшей небрежности в работе, сердилась:
- Чижик, спишь ты, что ли?
- Тижик, ты тихо спэши, - советовал доктор Бабаян. - Так поступали дрэвние грэки…
Когда моя задумчивость уж очень раздражала старшую сестру, он за меня заступался:
- На нашего Тижика плохо действует вэсна. Это бывает.
Какая весна? Я ее и не замечала. Доктор Вера оказалась права: не было никакой возможности увидеться с Федоренко. Да и нужно ли это? Может, он просто пожалел, что я плачу?..
Я теперь постоянно прислушивалась к грохоту на передовой и про себя соображала: "В каком это полку?"
Наступил апрель. Мне исполнилось семнадцать лет, но настроение от этого не улучшилось: писем не было, вообще не было никаких известий из полка. И вдруг приехал Карпов!
Увидев Лешку, я до того обрадовалась, что чуть не повисла у него на шее. Он приехал не один, а с комсоргом батальона. Младший политрук Заворотний, молодой, черноглазый, увидев меня, белозубо заулыбался:
- Так это и есть Чижик?
Я засмеялась. Карпов достал из сумки толстенное письмо и протянул мне:
- Ответ приказано на пяти листах. А где у вас тут зубной врач?
- У тебя болят зубы? Как жаль. А у политрука но болят? Нет? А у Федоренко? Тоже нет? А может, заболят? А? У нас такой зубодер - ахнуть не успеешь - все зубы повыдергает. Старшине вытащил сразу три - и хоть бы тебе что…
Я, наверное, поглупела от радости: смеялась и болтала не переставая.
Карпов, держась за щеку, болезненно сморщился:
- Да замолчи ты, сорока-белобока! О-о, спасу нет… Веди скорее к своему эскулапу. А потом комсоргу покажи, где живут выздоравливающие. Ему кое-кого повидать надо.
Мы шли по середине улицы. Комсорг вел в поводу коней, захлюстанных грязью по самое брюхо. Я показала Карпову зубной кабинет, а комсоргу - госпитальный взвод и убежала читать письмо. Забралась на кухню и закрылась на крючок.
Письмо было длинное - на трех страничках полевого блокнота. Почерк крупный, буквы клонятся влево, но зато какие слова!
Я лихорадочно писала ответ - получалось что-то многословное, нескладное, а времени в обрез! Два раза разорвав написанное, я взяла новый листок бумаги и написала: "Я тебя люблю одного на всю жизнь. И я приеду. Ты жди". В коробке из-под новокаина отыскала свою единственную фотографию. Это мой приятель корреспондент Маргулис как-то снял меня на память о Старой Руссе. Не очень-то похожа, но другой нет. Скажи на милость, и чего набычилась? И нижняя губа оттопырена… А, пошлю какая есть, просит же…
Принимая от меня тоненький конверт, повеселевший Карпов недовольно сказал:
- Только-то? А бедный Мишка всю ночь сочинял…
- И я напишу… Потом…
Уехали.
- Теперь письма от Федоренко приходили чуть не каждый день. Подавая мне очередное письмо, старшина Горский показывал в улыбке редкие желтые зубы:
- Ну о чем можно каждый день писать?!
- Мало ли о чем! О погоде, о весне…
- О весне, как же! - ухмылялся старшина. - А уши пылают, как маки.
Иногда письма были веселые, бодрые, но чаще грустные: он хотел меня видеть и не знал, как это устроить, и я не знала. Долго думала и решила обратиться к начсандиву и всё откровенно ему рассказать. Иван Алексеевич поймет меня и отпустит навестить Федоренко. А если не отпустит? Нет, отпустит - он добрый и славный. Я посоветовалась с доктором Верой и показала ей последнее письмо Федоренко. Она задумчиво сказала:
- Ну что ж, пожалуй, ты права…
Надо было узнать, когда в медсанбат приедет начсандив. Но узнавать не пришлось. Дальнейшая моя судьба решилась в течение ближайших суток.
Утром рано в нашей деревне появился веселый корреспондент Маргулис, и комиссар поинтересовался, к кому он пришел. Маргулис, не моргнув глазом, ответил:
- К Чижику!
- Действительно ли я была ему нужна, или он просто дразнил комиссара - не знаю, но комиссар на меня рассердился. Наверное, подумал, что Маргулис мой кавалер. Днем старшина мне сказал:
- Ну, Чижик, берегись! Кажется, ты загремишь в тыл. Всё утро сегодня комиссар с комбатом сражался. Комбат не хочет тебя отправлять, но ты же знаешь, чем обычно кончаются подобные баталии.
Я ахнула: