Разведчики.
- А как попала к разведчикам?
- А меня шофер Петр Петров привез и сказал, что вы возьмете меня в дивизию.
- Вот оно что! А если не возьму?
- А я всё равно у вас останусь…
Тут все засмеялись, заговорили разом:
- Занятная девчонка!
А возьмем ее, полковник, в дивизию, на развод.
- Сколько тебе лет? - спросил полковник. - Тринадцать?
- Почему это тринадцать! Мне уже полных шестнадцать.
- Что ж ты такая пигалица? Не кормили тебя дома, что ли? Где родители? Небось сбежала из дому?
- Никого у меня, нет, - я махнула рукой, - как есть сирота… - К горлу подступил комок, навернулись слезы - вот-вот закапают… Я еле сдерживалась.
Полковник Карапетян задумался. Потом почти весело сказал:
- А пусть остается. Сам таким был - в пятнадцать лет к кавалерийской Дивизии примазался. Как тебя зовут, сирота казанская?
- Ее разведчики Чижиком прозвали, - ответил кто-то за меня. - Я только что от них. Они вспоминали.
- Подходяще, - согласился полковник. - Майор Сергеев, зачислите добровольца товарища Чижика на все виды военного довольствия.
- В качестве кого?
- Раз она несовершеннолетняя, зачислим ее пехотным юнгой. Так и запишем: "Воспитанник дивизии Чижик", - решил полковник.
Я очень обрадовалась. Чижик так Чижик! Какая разница! По крайней мере от ненавистного имени избавилась. Нет больше Тинки-скотинки! Есть товарищ военный Чижик, да еще и доброволец! Мишка Малинин, где ты?..
Нас было пятеро: начсандив - военврач третьего ранга Иван Алексеевич, фельдшер Зуев, санитар Соколов, шофер Кривун и я. У нас была старенькая полуторка, одни полевые носилки и небольшой запас перевязочного материала. А назывались мы громко: медико-санитарный батальон, или сокращенно - медсанбат.
Некоторые над нами подтрунивали: "Батальон в составе четырех с половиной единиц". Но это было скорее трагично, чем смешно.
Звучное наименование мы получили в наследство от бывшего медсанбата дивизии. Дивизия наша была кадровой и накануне войны стояла в одной из прибалтийских республик, на самой государственной границе. На дивизионные тылы, как раз на те хутора, где располагались медики, немцы выбросили десант с артиллерией. Дивизия с боями вырвалась из огненного кольца, но медсанбата в ее рядах уже не было…
У каждого из нас была своя должность, а у Ивана Алексеевича даже целых три. Он считался начальником санитарной службы всей дивизии, командиром медсанбата и нашим старшим хирургом. Зуев был заместителем командира и старшим операционным братом (или сестрой), Соколов - санитарный носильщик и он же начхоз. Кривун - начальник нашей единственной транспортной единицы и по совместительству повар. Только у меня не было, никакой должности, и я помогала всем понемножку. Зуев было предложил мне пост начальника паники, но я отказалась.
Самым мрачным в нашей пятерке был Гриша Кривун, а всё потому, что ужасно боялся самолетов. "Мессеры", "юнкерсы", "фоки" гуляли по небу целыми косяками, как рыба в воде, и настроение у Кривуна почти всегда было плохое. Он постоянно на кого-нибудь из нас ворчал за демаскировку, но больше всех доставалось веселому Соколову за его пехотинскую фуражку с ярким малиновым околышем.
- Ну что за интерес, чтобы тебя за версту видели! - ворчал Кривун. - Надень ты пилотку.
- На фиг мне твоя пилотка! - посмеивался Соколов. - Уши торчат, маковке холодно, и никакой красоты.
- Маковке холодно… Двадцать шесть градусов… Красота понадобилась… Форсун! Вот и краги для форса нацепил…
- А это как сказать, - лукаво улыбался Соколов. - Хоть для форса, хоть для безопасности. Ведь если немцы прищучат, ты не будешь ждать, пока я обмотки намотаю, уедешь - знаю я тебя… А тут застегнул, и готово.
- Шалаболка ты! Пустой человек, - сердился Кривун и с инструментом в руках лез под машину.
Ссорились они ежедневно, но жить друг без друга не могли. Ели из одного котелка и спали под одной шинелью, как родные братья. Да и не был наш Соколов пустым человеком. Просто умел не поддаваться унынию.
Кривун доставал где-то лоскуты материи и, сшивая их на живую нитку, мастерил для радиатора машины маскировочные капоты. А потом вдруг перешел на краску: раскрашивал борта полуторки в самые фантастические цвета. Зачастую краска не успевала просохнуть, и, садясь в машину, мы пачкали руки и обмундирование. Зуев ругался, а Кривун оправдывался:
- Это же я под цвет местности приспосабливаюсь. Мимикрия называется…
Товарищ начальник, хоть вы запретите ему машину уродовать! - кричал Зуев Ивану Алексеевичу. - Ведь смеются над нами! Как только нас не дразнят: - "Ковчег паникеров", и "Черная Маруся с рыжей бородой", и "Антилопа-Гну"… Чижик, как тебя штабники прозвали?
Девочка с "Шайтан-арбы"…
Иван Алексеевич посмеивался, вытирая платком полное потное лицо, и говорил Кривуну:
- В самом деле, Григорий, ты умерь-ка свои малярные опыты. Я и сам всегда в краске хожу.
Кривун отмалчивался, но краской продолжал запасаться. Перед каждым переездом он договаривался со мною о наблюдении за воздухом. Увидев вражеский самолет, я должна была стучать по крыше кабины. Кривун моментально тормозил и с завидным проворством прятался в канаве. Если самолет проходил стороной, Иван Алексеевич кричал мне из кабины:
- Чижик, не стучи зря!
В другой раз я уже остерегалась стучать, а самолет, как на грех, пикировал прямо на нашу машину… Из кабины вылетал перепуганный шофер и ругался:
- Вы что там наверху, ослепли, что ли? Чижик, вот погоди, я тебе перья-то повыдеру!
За меня вступался Зуев:
- И правильно сделала, что не постучала. Ничего особенного не произошло: прилетели и улетели, и опять прилетят, - что ж нам, и из канавы не вылезать?
Соколов философствовал:
- От смерти не спрячешься, от судьбы не уйдешь… Что написано на роду, того не минешь… Положено сгореть - не утонешь…
Зуев насмешливо на него косился:
- Фаталист двадцатого века!
Дивизия наша с боями отступала к Старой Руссе. Мы работали по потребности: сколько надо и когда надо. Когда раненых было много и не хватало перевязочного материала, я резала широкие бинты пополам, а Соколов дергал в поле лен и ловко плел шины и лангетки. Иногда и простые доски от забора шли в ход. Зуев останавливал идущие на восток машины и повозки и загружал их ранеными. Соколов, несмотря на свой небольшой рост, был очень сильный и легко один переносил раненых на руках. Случалось не разуваться по нескольку суток, не отдыхать ни днем, ни ночью, но мы не унывали и даже мрачный Кривун не жаловался. Он выжимал из "Антилопы-Гну" такие скорости, что мы просто диву давались. Наш осторожный шофер побаивался дорожных пробок и направлял всепроходящую полуторку с ранеными в объезд: по лесной дорожке, по покосу или прямо по ржи. Соколов его похваливал:
- Аи да Гриша! Ты гляди-ка, Чижка, стриженая девка косы, не успела заплести, а он уже вернулся! А ведь до эвакопункта не близко.
Иногда выпадали дни, когда раненых почти не было, и мы могли заниматься чем угодно. В такое время Зуев, по выражению Кривуна, "дурью маялся": то затевал ревизию моего вещевого мешка и выбрасывал половину его содержимого, то гонялся за мною по лесу с ремнем, чтобы сделать мне "внушение" за непочтительность к старшим.
Был наш фельдшер большой аккуратист: то и дело мылся, брился, одеколонился и выколачивал палкой пыль из обмундирования. И мне не давал покоя:
- Чижик, сейчас же перемени подворотничок!
- Причешись! Что ты такая лохматая?
- Марш сапоги мыть!
В свободные вечера, когда спадал изнуряющий зной, Зуев поправлял перед зеркальцем свои пепельные завитушки, брал меня за руку, и мы отправлялись гулять по прифронтовому лесу. При этом мой опекун докладывал начальнику:
- Мы отбыли с визитами…
Он покачивал гордо посаженной головой и сквозь зубы напевал всегда одно и то же:
- Чудо, чудо, чудо, чудо-чудеса, Для меня раздолье: степи да леса…
У нас с Зуевым было много знакомых среди всех родов наземных войск, и если бы всех наших приятелей обойти с визитами, потребовалась бы по крайней мере неделя, а потому навещали только ближайших соседей или заводили новые знакомства. Зуева прозвали "жених с приданым". Шутливо спрашивали: "Ну, как богоданная-то дочка, слушается?" Зуев тоже отшучивался: "Трудновоспитуемый ребенок, я вам доложу…"
Однажды мы всю ночь работали у переправы через реку Полисть, приток Ловати. Собственно, переправы в полном смысле этого слова, не было - с того берега переправлялись кто на чем мог: на плотах, лодках, на брезентовых мешках с соломой и даже вплавь. Днем за рекою шел ожесточенный бой: там оборонялся один из полков нашей дивизии. К ночи сражение затихло, и только изредка вспыхивали ракеты. Мы вылавливали из воды раненых и тут же оказывали им первую помощь. Кто мог держаться на ногах, сам ковылял в тыл, с тяжелыми ранениями грузили на подводы, которые откуда-то непрерывно присылал наш начальник. Раненых было много, и к утру мы еле держались на ногах. Зато перевязывать стало некого. На нашу сторону переправился военфельдшер из полка и сказал, что мы можем идти отдыхать: раненых больше нет. Но наш беспокойный Зуев решил лично убедиться в этом и на утлом плотике переправился в боевые порядки. Мы с Соколовым, ожидая его возвращения, клевали носом у раскрытых санитарных сумок. Зуев вернулся не скоро, когда уже занимался рассвет и река скрылась в тумане, как в молоке.
- Вроде бы всё, - сказал он, спрыгивая с плота прямо в воду, - но на всякий случай подождем до восхода солнца.
Ждать так ждать. Мы улеглись спать на самом берегу реки.
Проснулись от гула множества самолётов: небо почернело, гудело, выло… Нечего было и думать куда-либо бежать - до спасительного леса не менее километра, а кругом низкий болотистый берег: ни кочки, ни ямки, ни единого кустика…
Завизжали бомбы, полетели клочья земли, ходуном заходила под нами болотная жижа, берег застонал, окутался удушливым дымом.
- Что там Данте! Вот это и есть последний круг ада! - крикнул мне в ухо Зуев.
Нас оглушило, опалило зноем, как из раскаленной печки, засыпало землей и мокрой грязью…
Шли секунды, минуты, часы, но не было никакой передышки, ни единого мгновения тишины. Казалось, фашисты решили стереть нас с лица земли.
- Сколько же у них бомб? - крикнула я Зуеву.
- Терпи, Чижка! - прокричал он в ответ и погладил меня по голове.
- Скоро будет конец! - крикнул Соколов в другое мое ухо.
Но конца не было, и тогда Зуев догадался:
- Это же всё новые заходят! Психическая воздушная атака…
Вдруг около нас кто-то завизжал, заплакал, да так жутко, что кровь заледенела в жилах, - раненые никогда так не кричат.
Я немного приподнялась и увидела молодого бойца. Он стоял во весь рост и, запрокинув в небо оскаленное лицо, выкрикивал бессмысленные ругательства, выл по-звериному и рвал на себе гимнастерку. На него сзади налетел Зуев, рванул за шиворот и повалил на землю. Они забарахтались в прибрежной осоке. Тут снова около нас стали взрываться бомбы, и я уткнулась носом в землю. Боец, должно быть, вырвался от Зуева, потому что тот закричал:
- Беги! Беги, черт с тобой!.. - Потный и грязный он снова плюхнулся рядом со мной и обнял меня за плечи. Отбоя все не было…
На меня напал столбняк, и мне было уже безразлично, выживем мы или нет. Казалось, всегда так было и так будет: гудящее небо над головой, воющие бомбы и корчащаяся в муках земля…
Самолеты ушли только в сумерки. Тишина наступила внезапно и была такая полная, - что еще некоторое время мы лежали не шевелясь. И тут со всех сторон понеслось:
- Санитары! Помогите! Зуев скомандовал:
- За работу, друзья!
Оказалось, что я не могу встать на ноги - они меня не держали, - и я заплакала.
Соколов снял с меня сапоги и принялся за массаж.
- Ты, наверное, отлежала, - сказал он.
Массаж не помог, и, Зуев решил, что это нервный шок.
- Не реви, пройдет! Мы займемся ранеными, а ты полежи тут. Мы придем за тобой.
Я лежала и плакала: у меня болело всё тело, как избитое, и только ног я не чувствовала, Соколов и Зуев вернулись скоро.
- Раненых много? - спросила я. Зуев рассмеялся:
- Я думал, что немец тут месиво устроил. Черта лысого! Живы братья-славяне, умеют держаться за родную землю! С десяток всего перевязали.
Соколов взял меня на руки и понес на шоссе.
- Саня, тебе тяжело…
- Сиди, Чижка, и не брыкайся! Не таких таскали… Поправилась я скоро.
Однажды днем я сидела на пне возле самой дороги. Рядом под натянутой плащ-палаткой спал начальник.
Длинные ноги Ивана Алексеевича высунулись наружу. Он во сне шевелил пальцами: одолевали комары. Я встала и накрыла его ноги портянками. В это время меня окликнули с дороги, и я увидела улыбающегося Петра Петрова из разведбатальона. Шофер вылез из машины и сказал:
- Никак не мог тебя встретить. Кого ни спрошу - никто не видел…
Петр подарил мне плитку шоколада и рассказал новости. Моторизованный разведывательный батальон расформировали, как не оправдывающую себя в современной войне единицу. Разведчиков разослали по полкам. Зангиева ранило, лейтенанта Боровика тоже. Петр теперь служил в дивизионной автороте.
- Видишь, снаряды везу в артполк…
Мы тепло распрощались, и мой старый знакомый поехал своей дорогой.
Начальник проснулся и выбрался из палатки. Потер руками припухшее со сна лицо, подмигнул мне:
- Так-то, Чижик-Пыжик-Воробей… А где наши? Ах да, ведь они пошли машину чинить… - Иван Алексеевич зевнул, пожаловался: - Плохо быть полному, Чижик. Жару совсем не переношу - сердце сдает… А как твои ноги?
Я затопала босыми пятками:
- Порядок! Это ваши уколы помогли…
- Не так уколы, как твоя молодость. Человек моих лет не отделался бы так легко…
Я поливала Ивану Алексеевичу из котелка на шею и на красную потную спину. Вода была очень холодная, из лесного ключа, начальник взвизгивал и ежился. Потом мы пили черный, как деготь, чай, и я угощала Ивана Алексеевича шоколадом. Он отказывался:
- Спасибо, доченька, я не ем шоколада, Я упрашивала:
- Ну хоть один кусочек за мое выздоровление. Начальник засмеялся:
- Ну разве только за это. Чижик, куда столько! Ешь сама. В кои веки бог послал сырку.
Наши приехали на отремонтированной "Антилопе" только к вечеру, грязные и сердитые. Зуев сказал:
- Мало мне было пыли, так весь солидолом пропитался. Аида на реку!
Мы захватили мыло и вчетвером отправились на Ловать. Даже не верилось, что по-настоящему будем купаться. Это в первый раз за всё время. Меня смущало одно обстоятельство: у меня не было лифчика. Но я решила, что разденусь где-нибудь в сторонке, а в воде никто не увидит.
Берег у реки очень крутой и обрывистый - к воде не подступиться, а у единственного удобного для купания места плескалось такое множество народу, что я чуть не заревела.
- Штаб дивизии смывает грехи, - констатировал Зуев. Они с Соколовым проворно разделись и поплыли на середину Ловати. Кривун степенно мылся у самого берега. Мне же оставалось или лопнуть от злости, или только ноги сполоснуть.
Я закатала по колено галифе и вошла в воду.
- Чижик! Что же ты? - вдруг вспомнил обо мне Зуев. - Иди! Хороша водица!
И Соколов позвал:
- Шевелись, а то сами выкупаем.
Штабники тоже приглашали поплавать:
- Давай, Чижик…
Я вызвала из воды Зуева, сказала ему на ушко, в чем дело, и попросила больше не приставать. Но Зуев сразу же выдал мой секрет. Закричал во всё горло:
- Товарищи! Сенсация! У Чижика нет лифчика, и она опасается соблазнить нас своим роскошным бюстом!
Поднялся хохот. С меня в одну секунду стащили гимнастерку и, раскачав, бросили в воду прямо в солдатских штанах. Я плавала вдоль берега и в душе ругательски ругала своего опекуна. А насмешники-штабники кричали:
- Довольно, Чижик! Не простуди бюст!
По дороге домой я поссорилась с Зуевым.
- Да пошутил я, - оправдывался он. Кривун встал на мою сторону:
- Хороша шутка! Она уже не ребенок.
Зуев ухмыльнулся:
- Взрослая! Едва-едва шестнадцать. Ладно, Чижка, не дуйся. Давай лапку. При первой же возможности куплю тебе бюстгалтер. Даже два.
На другой день на левом берегу Ловати, у поселка Парфино, наши войска успешно контратаковали наступающего противника: в боевых порядках немцев образовалась брешь. В этот коридор устремились наши передовые части, а за ними потянулись тылы с техникой и обозами. Мы обнимались с незнакомыми людьми, кричали "ура" и подбрасывали вверх пилотки.
Я стояла на обочине дороги и, как заправский регулировщик, командовала проходившими мимо машинами:
- Вперед! На запад!
Бойцы улыбались и махали мне руками. Курносый нос нашего Соколова пылал решимостью и отвагой:
- Что касается меня, то я согласен без передышки до самого Берлина!
Только Гриша Кривун не разделял общего ликования:
- Надо еще разобраться, почему вдруг немцы отступили. Не иначе, тут какая-то каверза…
Соколов возмущался:
- Вдруг? Почему же это вдруг? Дали им наши по шеям, вот тебе и вдруг. И что ты за человек? Обязательно надо людям настроение испортить! Как только женка тебя такого нытика терпела.
Из штаба дивизии явился улыбающийся Иван Алексеевич и вместо запада направил воинственно настроенного Соколова на восток - в армейскую аптеку за бинтами.
Мы с Зуевым, придерживая тяжелые санитарные сумки, почти на рысях неслись к переправе через Ловать. Впереди бежал молодой сапер "с удочкой". Один из наших батальонов на левом берегу попал на минное поле. Надо было срочно перевязать и подобрать раненых.
По большому понтону на запад переправлялась артиллерия, машины и повозки со снарядами. Для пешеходов рядом с понтоном был сооружен шаткий мостик из метровых плах, связанных канатом и уложенных прямо на воду. Плахи были скользкие, низкие веревочные перильца обвисли.
Над переправой, как приклеенные, висят самолеты и бомбят неприцельно - понтон охраняет зенитная батарея. Балансируя руками, мы благополучно перебрались на левый берег и вскоре были на минном поле.
Раненые стонали в кустах за шоссе, я насчитала одиннадцать человек. Сапер направился к ним, выставив вперед "удочку-пищалку", след в след за ним ступал Зуев, а шествие замыкала я.
- Здесь и аппарата не надо, - сказал сапер. - Они все торчат наружу, немцы даже замаскировать не успели.
Мы перевязали и напоили раненых. Двое были без сознания.
Зуев с сапером обшарили канаву и отвинтили "головы" нескольким противопехотным минам. Сапер ушел, а мы перетащили раненых в канаву и стали ждать попутный транспорт. Но в тыл никто не ехал - все спешили вперед, на запад, А к обеду шоссе и вовсе опустело.
- Ну, Чижик, - весело сказал Зуев, - похоже, что мы с тобой оказались в глубоком тылу - даже стрельбы не слышно…