Но после полудня что-то случилось там впереди и всё, что так стремилось на запад, вдруг снова повернуло на восток. Зуев выбежал на шоссе и пытался останавливать машины, просил взять раненых. Семь человек пристроили без особого труда, оставалось еще четверо, когда на шоссе началась паника. На дороге вдруг стали рваться снаряды: один, другой, третий… Всё побежало, понеслось сломя голову в сторону переправы.
…Машины налезают друг на друга и гудят, гудят, а дорогу загородила артиллерийская упряжка. Ездовые тоже не уступают друг другу и свирепо нахлестывают лошадей… Крик, шум, матерная брань… В довершение всего налетели "юнкерсы", а на них накинулись "ястребки", - над нашими головами завязался воздушный бой. В суматохе Зуев устроил еще двоих раненых и строго приказал мне:
- Беги на переправу и жди меня на том берегу!
- Никуда я не пойду.
- Я приказываю тебе, противная девчонка! Боец ты, или не боец?!
Я заревела благим матом:
- Что я, дезертир какой-нибудь, что ли?
Зуев выругался:
- Ну за что только меня бог наказал! Оставайся, черт с тобой! Марш в канаву! И не смей высовывать оттуда нос!
Потянулась на восток пехота, и он вступил в переговоры, но тут подвернулась подвода, груженная пустыми ящиками от снарядов. Ящики полетели на землю, раненых уложили на сено.
Ездовой почесал бороденку:
- Бумажку, доктор, давай, казенное добро-то… Как бы отвечать не пришлось.
Зуев закричал:
- Погоняй живее! За переправой разберемся.
Мы, взявшись за руки, понеслись к переправе - там столпотворение: пропускают только транспорты с ранеными, а наседают все.
Мы были уже на середине реки, когда бомба весом не менее тонны вдребезги разнесла большой понтон, а чертов наш мостик рассыпался сам и поплыл по течению.
Огромные мои сапоги тянули вниз, душила лямка санитарной сумки. Рядом плыл Зуев. Он поймал плаху от мостика и подтолкнул ко мне. Зенитки теперь молчали, и самолеты, обнаглев, висели над самой водой. "Фьють, фьють, фьють…" - посвистывали над нашими головами пули и вздымали сверкающие фонтанчики воды. Отплевываясь, я повернула голову налево: вся река кишела людьми, раненые лошади ржали тонко и жалобно…
Мы плыли к высокому берегу, с которого через Ловать била полковая батарея, а на нее пикировали сразу четыре "юнкерса"…
Выбрались благополучно, если не считать двух потерь: я выплыла в одном сапоге, да санитарная сумка пошла ко дну - Зуев перерезал лямку…
Мы немного обсушились и разыскали своих. Соколов до того обрадовался, что полез целоваться, и даже Кривун заулыбался:
- А я вас уже похоронил…
Иван Алексеевич, смеясь, сказал:
- Похоронить-то похоронил, а каши небось оставил?
Мы наелись и устроили концерт, Соколов играл на своей голосистой тальянке и пел частушки собственного сочинения:
Воевала у реки,
Потеряла сапоги…
Мне на это наплевать, -
Буду пятками сверкать.
Я подпевала и плясала в одном сапоге.
К нашему костру, заслышав гармонь, потянулись зрители. Они хохотали, показывая пальцами на мою босую ногу, советовали бросить в Ловать и второй сапог.
Иван Алексеевич, вытирая выступившие от смеха слезы, сказал:
- Чижик, довольно смешить порядочных людей! Иди посиди возле меня.
Но у меня бабушкин темперамент - не могу я сидеть, когда гармонь играет… Незнакомые танкисты вступили с нашим начальником в переговоры:
- Товарищ военврач, отдайте нам девочку, не место ей в пехоте…
Зуев ехидно спросил:
- А у вас место? На танке ее возить будете?
- Зачем на танке? Пусть живет при штабе бригады да поет на здоровье…
Соколов от возмущения перестал играть:
- Ишь какие умники! Сами себе заведите такого Чижика. Ты ведь не бросишь нас, Чижка?
- Ни в жизнь! Клянусь своим последним сапогом!
На другой день Соколов принес мне из склада вещевого снабжения новые сапоги и очень меня обрадовал - они были почти что по ноге.
- Как завернул я про Чижика трогательную историю, - сказал, улыбаясь, мой приятель, - так интендант чуть не прослезился… Там какой-то корреспондент был из дивизии, он обещал статью в газете написать…
Я всплеснула руками:
- Ну что ты наделал! Он напишет - рад не будешь!
Так и получилось. Дня через два Зуев, просматривая газеты, закричал:
- Внимание, братья-славяне! Тут нашего Чижика увековечили!
Статья называлась "Героический подвиг", и начиналась она так: "…Не надо искать героев, они тут же среди нас. У нее веселый характер и ласковые руки…" Тут Зуев прокомментировал:
- И характер скверный, и руки всегда грязные… Врут и не смеются!
Но это было еще ничего, а дальше шло такое, что сразило меня наповал: "…Она вынесла с поля боя двадцать раненых… Она и раненые на шоссе. Немцы приближаются. Бойцы советуют ей уходить, но она не покидает свой пост. Ее глаза горят отвагой беззаветного служения Родине. Чижик спасла всех раненых, сама через Ловать переправлялась вплавь под пулями и осколками бомб". И не было ни слова о Зуеве, и почти не было правды…
- Аминь! - сказал чтец и протянул мне газету: - Сохрани на память о славе.
Я закричала на весь лес:
- На фиг мне такая слава! Опозорили, нахалы, на всю дивизию!
Зуев погрозил мне пальцем:
- Чижик, не хулигань! А то я не посмотрю, что ты герой на данном этапе, да и всыплю по первое число…
Вот разыщу редакцию - плюну в глаза тому газетчику!
- Газетчик-то при чем? Ведь это Соколов рассказал ему о тебе. А вообще-то ты зря ревешь. Доля правды ведь есть. Нельзя же сказать, что ты струсила на шоссе или на Ловати.
Зуева поддержал Иван Алексеевич:
- Не стоит, девочка, плакать. Зачтем эту статью в счет твоих будущих подвигов.
Вскоре при очередном переезде мы столкнулись на дороге с полковником Карапетяном. Он весело закричал:
- Иди-ка, иди сюда, крестница! Ты, оказывается, у нас герой? А и какой молодец! Двадцать раненых! А и, замечательного ребенка я тебе, Иван Алексеевич, подарил, магарыч за тобой… - В голосе полковника, в глазах окружающих мне чудилась насмешка: "Двадцать раненых - такая пигалица? Ерунда…" Вот что наделал болтун Соколов!
Наша маленькая семья вдруг как-то сразу выросла. Под Старой Руссой к нам прибыли две девушки-врачи, недавно окончившие Ленинградский медицинский институт.
Военврач третьего ранга Григорьева.
Военврач Рычко.
Так они представились нашему начальнику. Иван Алексеевич вроде бы даже растерялся, покраснел, начал кланяться:
- Милости прошу, уважаемые коллеги! Обещаю богатую полевую практику.
С первого же дня мы, не сговариваясь, военврача Рычко стали попросту звать доктором Верой. Была она кудрявая, голубоглазая, с ямочкой на подбородке.
В день приезда врачих улыбающийся Кривун объявил, что у нас по такому случаю намечается генеральский ужин: картошка в мундире с селедкой. Все обрадовались - уж очень нам надоели пресные концентраты. Мы с доктором Верой, взявшись за руки, сплясали "Бульбу". Доктор Вера задорно пела:
Бульбу жарють, бульбу нарють,
Бульбу варють, бульбу ядуть…
Зато за ужином повар Гришенька Кривун подкладывал на бумажную тарелку веселой докторши самые крупные куски селедки, так что Соколов в конце концов не выдержал:
- Ишь ты, подхалим!
Доктор Вера засмеялась, а Зуев сказал мне на ухо:
- Она - свой парень…
И верно, молодая врачиха сразу пришлась нам ко двору, как будто бы ездила с нами на "Антилопе" с самого начала войны.
Соколов шутил:
- Ах, Чижка, ну что толку в моей красоте, когда нет образования! Она и не глядит в мою сторону…
Я смеялась до слез, представляя себе кривоногого курносого Соколова предметом увлечения бойкой докторши, Соколов притворно сердился:
- Закатилась, как дурочкина внучка! Вот и поговори с тобою по душам…
Прибыла кухня с поваром, появился начальник штаба с писарем, прислали коменданта, старшину, из числа легкораненых отбирали санитаров. Потом к нам откомандировали двух военных фельдшериц - подружек-ленинградок Зою Глазкову и Наташу Лазутину. Появился еще один ленинградец - санинструктор Леша Иванов. Леша оказался очень способным, и ему сразу разрешили работать за фельдшера. Ленинградец был застенчив, втайне сочинял стихи и постоянно мурлыкал новые песенки. Меня он звал не иначе, как "Чижик бесхвостенький", и показывал фотографию своей ленинградской невесты.
Потом появились сразу три медсестры из Старой Руссы: Муза, Кира и Маша. Капризная красивая Муза сразу же невзлюбила меня. Ей не понравилось - мое прозвище и привилегированное положение. Зло щуря глаза, она покрикивала на меня:
- Эй, санитарка!
Ну и отчитал же Зуев Музу… А мне сказал:
- Держись, Чижик, с достоинством, ведь ты у нас ветеран.
У черноглазой Маши Васильевой характер оказался для нас подходящим: она работала самозабвенно и никогда не жаловалась на усталость, а на коротких передышках так отплясывала "Семеновну", что у нас пятки горели.
В деревне Кропалево мы подобрали бойкую Катю - парикмахершу, и еще одну Машу - медсестру. Эта Маша была стрижена под бокс, носила, как и я, солдатские штаны и курила махорку. В отличие от Маши Васильевой ее стали звать Маша-мужичок.
Прибывали пестрые санитарные фургоны с лошадьми, появилась аптека с аптекаршей и помощником. Кроме старой доброй "Антилопы" у нас теперь было несколько грузовых машин. Мы разбогатели, имели достаточно умелых и проворных рук и не испытывали нужды в перевязочных средствах. Аптекарша Лина и ее помощник были энергичны, получали материал не только на армейском складе, но и умудрялись поживиться за счет местных медицинских учреждений, благо те поспешно эвакуировались в тыл.
Наше хозяйство постепенно принимало контуры военной боевой единицы, служащей своему назначению. Организовались взводы: хирургический, госпитальный, эвакуационный. Зуева назначили командиром эваковзвода. Соколов остался при нем.
Я не годилась в санитарные носильщики, а в другие взводы попроситься не догадалась и по-прежнему оставалась девочкой на побегушках. Но я уже давно привыкла: "Чижик, подай, принеси, позови". Я была моложе всех и потому в этом не видела ничего обидного для себя.
К нашествию женского пола Зуев отнесся скептически:
- Мало нам было Чижика, так завели дюжину сорок, - говорил он.
Но однажды у нас появилась смешливая толстушка Валя Левченко. На кукольном Валином личике не глаза, а бездонные синие озерца. Увидел Зуев Валины глазки, и стойкое его сердце дрогнуло, - растерял мой боевой друг свою самоуверенность и захандрил. Как-то в час затишья мы с ним сидели на траве в тени березы на окраине сожженной деревни и молчали. Лицо у Зуева было грустное-грустное, взгляд отсутствующий.
Я сказала:
- Уж объяснился бы Вале в любви, что ли! Зуев удивился:
- Ах ты, сватья Бабариха! Да что ты в этом понимаешь, маленькая дурочка! - Он погладил меня по голове и вздохнул: - Ах, Чижка, если бы это всё так просто решалось! Не до этого сейчас. Время не такое. Надо уметь себя сдерживать.
Я возразила:
- Но ведь ты не сдерживаешься - страдаешь…
Зуев усмехнулся:
- Пройдет. Никто еще от этого не умирал.
Вылечился он скоро. Однажды после утомительной работы мы предавались блаженному отдыху: валялись на траве в придорожных кустах и, по выражению Соколова, "плевали в морду господину Герингу", то есть не обращали никакого внимания на самолеты. Вдруг в нашем расположении появился летчик. Он шагал через наши ноги и извинялся направо и налево. Увидев летчика, Валя Левченко вскрикнула и бросилась ему на шею. Летчик пробыл у нас до вечера. Сияющая Валя с гордостью представила нам своего жениха.
К Зуеву вернулось его хорошее настроение, он сказал:
- Замечательный парень! Будет хорошая пара.
Хоть нас теперь было и немало, но работы не уменьшалось. На нашем участке фронта кончился блицкриг - немцы уже не шагали походным маршем, бои шли чуть ли не за каждую деревушку, и раненых было много. Старую Руссу немец не мог взять долго: не помогали ни армады бомбардировщиков, ни тяжелая артиллерия, ни брошенные в бой танки.
Наши отстаивали каждую улицу, а отступив под напором противника, превосходящего в технике, удачно перегруппировались и вновь выбили немцев из старинного русского города. В эти дни мы не знали ни сна, ни отдыха. Медсанбат развернулся на территории знаменитого старорусского курорта. На крыше главного здания Иван Алексеевич приказал прикрепить большой лист фанеры с изображением красного креста. Это не помогло. Немцы бомбили непрерывно и, казалось, метили именно в наш красный крест. Тяжелые бомбовозы швыряли тонные бомбы, и в расположении медсанбата появились такие огромные воронки, что в каждой свободно мог бы спрятаться двухэтажный дом.
Мы перевязывали и днем и ночью и эвакуировали раненых из горящего города. Были и у нас потери: убило осколком бомбы Машу-мужичка, ранило трех санитаров и новенькую сестру Нину Печкину. От жары, от злого удушливого дыма мы прокоптились как селедки, отказывались от пищи, валились с ног от усталости, но работали.
На четвертые сутки сдали нервы у Музы. Она вдруг сердито крикнула Зуеву:
- Ведь это же анархия, начальник эвакуации! Из ста раненых добрая половина из чужих дивизий! Что у них, своих медсанбатов нет? Ведь не в силах же мы обслужить всю армию!
Зуев только что спрыгнул с машины, перегруженной ранеными. Он снял с головы каску и зло уставился на Музу воспаленными глазами.
Чтобы я это слышал в первый и последний раз! С Украины доставлю, и то будете перевязывать! Что значит - наши, не наши?!
Да ведь сил больше нет! - закричала Муза и заплакала.
Нет предела человеческим возможностям, в особенности на войне. Здесь есть и помоложе вас, да не распускаются. Чижик, расскажи медсестре Басалаевой, как и сколько можно работать. Довольно реветь! Занимайтесь делом!
За Музу вступилась доктор Вера. Она сказала Зуеву:
- Не надо на нее кричать. Муза, полежите в холодке, это пройдет…
Полежишь в таком аду! Я больше не могу! Не могу… У меня всё, как деревянное… - сквозь слезы выкрикивала Муза. Кира шепотом уговаривала плачущую подругу. Зоя Глазкова, поджав губы, сердито поглядывала в их сторону. Я принесла Музе котелок воды из колодца. Она машинально поблагодарила, напилась, умылась и успокоилась.
Из Старой Руссы мы выбирались пешим порядком вместе с отходящей пехотой, так как весь наш транспорт ушел перегруженный ранеными.
Город пылал, как исполинский костер, загорались всё новые дома, ревели озверевшие бомбовозы, сотрясали землю тяжелые снаряды. Улицы затянула дымная смрадная мгла. Было нечем дышать - многие отступали в противогазах. Я прикрывала рот и нос мокрым платком, так как давно, грешница, бросила свой аппарат химзащиты… Рядом со мною упал молодой стоматолог Саша Дурыманов он был убит осколком снаряда…
На "Антилопе-Гну" из штаба армии Кривун привез нам нового командира медсанбата. Мы взглянули на наше начальство и ахнули. Можно было поручиться, что никто из нас не видывал такого замечательного носа. Нельзя было даже представить себе, что нечто подобное может украшать человеческое лицо. Это не был заурядный горбатый нос человека, родившегося в предгорьях Кавказа. Это был серп! Настоящий серп, только без ручки: тонкий, изогнутый, с зазубренным кончиком. Мы издали угрюмо разглядывали нового комбата, а он исподлобья глядел на нас - точно бодаться приготовился… Поджарый, тонконогий, иссиня-черный, он слушал Ивана Алексеевича и, как нам казалось, недобро шевелил толстыми усами. Мы дивились: не строевой командир, а оружием обвешан, как в наступление собрался, - сбоку маузер в деревянной кобуре, на шее автомат, да еще и кинжал в ножнах.
Зуев тихо сказал:
- Пожалуй, паникер… - и продекламировал: - Три нагана по карманам, сбоку маузер…
Соколов громко вздохнул:
- Это вам не Иван Алексеевич. Зажмет нас осетин. Они страсть какие характерные…
Начсандив представил комбата так:
- Военврач третьего ранга, товарищ Товгазов Варкес Иуразович!
Ну и ну!.
В тот же вечер Иван Алексеевич покинул нас. Он расцеловался со мной, с Зуевым, с Соколовым и уехал вместе с Кривуном на своей "Антилопе". Теперь он будет выполнять свои прямые обязанности начальника санитарной службы всей дивизии. Хоть и недалеко он уехал, а мне взгрустнулось. Тайком от Зуева я даже всплакнула…
Товарищ Товгазов хозяйственную деятельность начал с того, что накормил нас на целую неделю за один раз. Мы стояли в Старорусском пригороде Дубовицы, а рядом был птичий совхоз. Брошенные на произвол судьбы куры и утки галдели, как на птичьем базаре. Их были сотни, тысячи, белоснежных леггорнов и пекинок. Наш комбат, как злой коршун, метался среди птичьей стаи, проворно хватал неповоротливых уток и в мгновение ока откручивал им головы. Старшина Горский и повар складывали тушки в мешок.
Обед был щедрый: по целой утке на брата. Мы до того наелись жирной утятины, что потом несколько дней не обедали. Вылив в канаву оставшийся нетронутым куриный суп, разобиженный повар объявил пост, что нам было только на пользу: и так уже у Лины-аптекарши опустошили запасы салола и белладонны… Старшина Горский похохатывал:
- Аи молодец комбат! Накормил так накормил…
Комбат был неглуп. Он сразу же забраковал наш метод работы и всё изменил. Обычно мы располагались в центре дивизии, где-нибудь на большой дороге, и работали все в одном месте, скопом. На наших машинах, на попутном транспорте, на лошадях санитарных рот полков к нам доставляли раненых, а мы отправляли их дальше - в полевые госпитали и на эвакопункты. Фланговые полки дивизии зачастую находились от нас на значительном расстоянии и иногда даже не знали места дислокации медсанбата.
Теперь всё было по-другому: мы выдвигали вперед веером по фронту три контрольных поста с транспортом. Эти сменные посты и были связующими звеньями между полками и медсанбатом. Четвертый медицинский пост из двух человек был учрежден на командном пункте дивизии. Зуев теперь занимался эвакуацией раненых только с контрольных постов до медсанбата, а в самом медсанбате командовал расторопный Леша Иванов.
Наши передовые посты оказывали первую помощь: останавливали кровотечения, перевязывали и вводили противостолбнячную сыворотку. В самом медсанбате занимались тем же и, кроме того, под местной анестезией делали незначительные операции. Раненым с большой кровопотерей переливали кровь, используя собственных доноров, которыми командовала доктор Вера, сама донор-ветеран. На большее наш медсанбат пока не был способен: не в чем было стерилизовать материал и инструменты, да и обстановка была беспокойной: нас нередко обстреливали вражеские пушки и очень надоедали самолеты. К тому же больше одного-двух дней мы на месте не стояли, и в дальнейшем рассчитывать на сколько-нибудь нормальные условия работы не приходилось.