Но вновь прибывший ленинградский хирург Николай Африканович Быков каждый день требовал от комбата автоклав. Усатый командир позволял себе ироническую усмешку, и это приводило старого доктора в ярость. Он гремел:
- А что вы ухмыляетесь, уважаемый? Что дикого в моем требовании? К вашему сведению, я хирург-полостник, а не санитар! Да-с! А по вашей милости я лишен возможности вскрыть брюшину. Ранили человека в брюшную полость - погибай! А если и довезут беднягу живым до госпиталя - всё равно умрет от перитонита! А вырезал бы я ему на месте аршин-другой кишок, и жив бы был боец… Так я говорю, коллега Журавлев?
Вы абсолютно правы, уважаемый Николай Африканович, - поддерживал доктора Быкова наш второй хирург Александр Семенович. - Я тоже считаю, что мы должны, даже обязаны, делать на месте лапоратомии, ампутации, а если понадобится, то и трепанации.
Раскосые черные глаза доктора Журавлева загорались решимостью, на острых скулах вспыхивал румянец.
Комбат удивлялся, дергал себя за ус:
- Вскрыть брюшину в таких условиях?! Трепанация, когда бомбят по десять раз на дню!
Доктор Быков не сдавался:
- Какие такие особенные условия? На войне как на войне… К тому же мы можем работать по ночам - ночью меньше бомбят, а коль и бомбят, то неприцельно, - сыпал он скороговоркой, заметно напирая на букву "о". - Дайте нам стерильные простыни, халаты, и мы любую баньку приспособим под операционную. Автоклав и сносная керосиновая лампа - вот всё, что нам надо для нормальной работы! А так больше не пойдет, товарищ комбат! Ведь это не работа, а примитив! Рану-то и Соколов перевяжет…
Комбат, наконец, сдался и пообещал при первой же возможности достать автоклав. Можно было поверить: достанет. Комбат Товгазов производил впечатление человека делового и энергичного. Но уж очень был шумен: в гневе кричал, как на южном базаре, топал ногами и ругался по-осетински и по-нашему, но, к счастью, был отходчив, а отойдя мог во всем разобраться правильно и справедливо. Эту особенность характера комбата мы скоро узнали и старались не попадаться ему на глаза под горячую руку. Правда, удавалось это не всегда. Однажды мы оказались свидетелями происшествия, о котором никто из нас потом не мог вспоминать без смеха.
Рано утром из придорожных кустов выскочил наш комендант Хижнев и без ремня, в одном сапоге, несуразными заячьими скачками понесся по шоссе в сторону тыла. А сзади, размахивая ременной плеткой, бежал комбат и что-то грозно кричал. Мы с недоумением глядели им вслед. Было очевидно одно: пожилой комбат не догонит молодого проворного коменданта. Но Варкес Нуразович неожиданно и ловко, как кошка, вскочил на подножку проходившей мимо машины и, нагнав беглеца, так же ловко, на всем ходу спрыгнул на землю, взмахнул плеткой и на глазах всего честного народа трижды вытянул Хижнева пониже спины. Оказалось, за дело. Ночью на посту уснули часовые комендантского взвода, а коменданта комбат обнаружил "в подвыпитом виде" и совсем не там, где он должен находиться…
Мы разбежались по кустам - хохотали в одиночку, сходились группами и снова хохотали. Впрочем, не настолько громко, чтобы мог услышать грозный товарищ Товгазов. Да, с нашим комбатом шутки плохи… Когда он приезжает на дивизионный склад материального снабжения, интенданты или прячутся или безоговорочно выдают всё, что он требует для раненых.
Зуев, довольный, улыбается:
- Ну, Чижка, кажется, судьба послала нам настоящего джигита - с таким не пропадем!..
Ладно, поживем - увидим.
Про Николая Африкановича у нас говорили: "с причудами старик". Было ему за пятьдесят, лицо интеллигентное, с мелкими, тонкими чертами, на хрящеватом носике золотое пенсне на шнурочке, а за стеклами умно и молодо поблескивали глазки табачного цвета. На поясе у доктора позвякивал голубой чайник литра на три и с ним, как с оружием, Николай Африканович никогда не расставался. В первый же день приезда старого доктора, уходя на кухню за чаем для всех, я попросила у него чайник:
- Я вам чаю принесу.
Старик церемонно поклонился:
- Спасибо, мой друг, но чайник свой я никому не доверяю.
Я пожала плечами: вольному воля!
Несколько раз в день доктор разжигал костер и пил чай собственного приготовления. Получая на кухне заварку, он, как старик Каширин, шутя считал на ладони чаинки и укорял старшину Горского:
- Э, папенька, нехорошо: обжулил старика! Вчера чаинки были крупнее да и дал ты больше…
Старшина смеялся и подсыпал чаю на докторскую ладонь.
В первый же день Николай Африканович спросил меня:
- Не знаешь ли, козочка, где здесь военторг?
- Отродясь не слыхала. А зачем он вам?
- Хотел бы чаем запастись. Ты шумни мне, если какой-нибудь интендант к нам забредет, а я его распотрошу на пачку чаю: пусть дает взятку.
- Вы берете взятки?
- Только чаем, мой друг…
- Тяпкин-Ляпкин брал борзыми щенками…
- Ах ты, зелье-озорница!..
Но разорить интенданта на чай не пришлось. Он не пришел - его привезли. Машина с продуктами попала под бомбежку, и сидящих в кузове придавило бочками и ящиками. У интенданта была сломана нога и три ребра, и с ним возились долго. Закончив, старый доктор восторженно сказал:
- Ну, папенька, ты не интендант! Ты суворовский солдат! И не пикнул…
Я напомнила про чай, но Николай Африканович отмахнулся:
- Какая может быть взятка с такого героя! Ему самому надо дать взятку! Сбегай-ка, козочка, в аптеку да принеси товарищу интенданту граммов двести антигрустину.
Всех раненых доктор Быков называл "папеньками" и грубовато с ними шутил, - исследуя рану, ловко заговаривал зубы:
- Откуда родом, папенька?.. А… вятский! Земляк, значит. Мы, вятские, парни хватские: семеро одного не боимся! Сунься-ка, как лягушку истыкаем! - Ярославцу он говорил: - Я и сам ярославский водохлеб. То-то гляжу - личность знакомая… - Над горьковчанином посмеивался: - Как у нас там корова-то, чай, пила? - Сибиряка поддразнивал: - У нас в Сибири таких нет. Чтобы сибиряк, да боль не терпел - не поверю! Ты коли меня куда хочешь шилом, как свинью, всё равно не хрюкну… - Своим помощникам доктор Быков смеяться не разрешал и то и дело кому-нибудь из нас грозил сухоньким кулачком.
Однажды я не вытерпела и закатилась так, что уронила таз с грязными бинтами на ногу доктору Вере. Разгневанный Николай Африканович сгреб меня за шиворот и вышиб из перевязочной коленом под зад. Не закрывая двери, грозно оглядел своих подчиненных:
- А ну, кто еще хочет вслед за козой?!
Я каталась по траве и хохотала так, что напугала старшину Горского. Он подумал, что со мною припадок, и позвал на помощь Машу Васильеву.
Вечером во время ужина старый доктор спросил меня:
- Что, попало тебе, коза? Не будешь смеяться под руку. Сама виновата.
Я возразила:
- Нет, это вы виноваты. Сами смешите. Работали бы молча, как доктор Журавлев.
- Я буду молчать, "ранетый" кричать, а руки мои дрожать… - зачастил Николай Африканович. - Ничего ты, козило, не понимаешь! Это пси-хо-терапия! Запомнила? Я и коллеге Журавлеву это же рекомендовал, да не получается у него.
Муза и Кира, следуя "папенькиному" методу, тоже применяли психотерапию, но только несколько на свой лад. Они не скупились на уговоры и на ласковые слова, особенно Кира. Она нежно ворковала над раненым:
- Потерпи, мой милый… О, как тебе больно, родной… Сейчас, сейчас, голубок, мы всё сделаем…
Доктор Быков недолго терпел эти сантименты и однажды пронзительным фальцетом положил конец "телячьим нежностям":
- Прекратить кошачество! Это вам не лазарет ее величества! Не бедные русские солдатики, а советские воины! Я вам покажу милосердную сестру! И брата покажу!
Кира сконфузилась до слез, а я молча тряслась от неодолимого смеха и в добровольном порядке вылетела из перевязочной.
Официально я не состояла в штате хирургического взвода, но не пропускала ни одного "папенькиного" дежурства, работая за санитара.
Когда начиналась бомбежка, старый доктор кричал мне:
- Ну-ка, коза, бегом марш под развесистую клюкву!
Мы бежали за ближайшее укрытие и там отсиживались. Доктор долго не мог перевести дух: в груди у него что-то хрипело и клокотало. Я глядела на него с жалостью:
- Что это у вас?
Он только махал рукой:
- Ерунда!
- Зачем же вы на фронт пошли?
- А ты зачем?
- Я здоровая, а вы больны. Сидели бы где-нибудь в тыловом госпитале да и делали бы свои лапоратомии…
- Ишь ты, коза, запомнила! Не мог я сидеть, когда все честные люди на войне. Одни воюют, другие переживают за ближнего. Вот и мы пошли с женой в военкомат. Ее не взяли - старовата, а я, как видишь, проскочил. Послушай-ка, что мне пишет Софья Борисовна. Ага, вот… "Друг мой, береги себя. Не пей сырой воды, не ходи потный - чаще меняй белье…"
Мы с "папенькой" перемигнулись и захохотали. Мы и в бане-то ни разу не были с тех пор, как война началась. Изредка кое-как смывали пыль и грязь в попутных водоемах да споласкивали единственную смену белья.
Я поинтересовалась:
- Вы ленинградец, а окаете, как волжанин. Или вы это нарочно?
Николай Африканович засмеялся:
- Ах ты, выдумщица! Я в Нижнем Новгороде родился. Ох, давненько не бывал в родных местах! Только оканье и осталось, как память об отчем крае…
Когда не было раненых и не нахальничали самолеты, доктор Быков садился на березовый пенек и читал наизусть из "Евгения Онегина" или "Медного всадника":
- Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит…
- Ах, как хорошо, козочка! Продолжай-ка, друг мой. - И я продолжала. Так и шпарили мы поочередно целые главы наизусть.
Соколов восторгался:
- Во дают, старый да малый! Мне бы такую память…
Совремейных стихов Николай Африканович не любил.
А мы, молодежь, были поголовно влюблены в поэтов Симонова и Уткина, в их лирические стихи. Новинки я доставала через знакомых дивизионных корреспондентов. Тут же на ходу переписывала через копирку и дарила своим сослуживцам. Как-то и "папеньке" преподнесла стихотворение Уткина. Старый доктор, протерев пенсне, прогудел скороговоркой в одну строчку:
- Подари мне на прощанье пару милых пустяков папирос хороший чайник томик пушкинских стихов… - Недовольно сморщил носик. - Ну как можно подарить чайник папирос?
Я только заморгала:
- И верно - нескладно. Кто-то из переписчиков переиначил. Листок-то был уже весь дырявым.
- Это, козочка, другое дело. Но всё равно Пушкин лучше. Ты только послушай:
- Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты…
Пел Николай Африканович слабеньким дребезжащим баском, но так задушевно, что у нас навертывались слезы. Исполнитель конфузился, махал рукой:
- А, какое уж там, к лешему, чудное мгновенье!..
Спой-ка, козочка, лучше "Березку".
"Березку" мы сочинили вдвоем с Соколовым и музыку придумали сами.
Родная сторонка.
Березка цветет.
За синею речкой
Девчонка живет.
Глаза у девчонки -
Озерца без дна.
Такая девчонка
На свете одна…
За эту девчонку
Ушел воевать.
Заветной березки
Врагу не ломать!
За синею речкой
Березка цветет,
Меня под березкой
Любимая ждет…
"Заветной березки врагу не ломать!" Так-то оно так, но сколько уже русских березок досталось фашистам!.. Отступает огромный фронт от Белого моря до Черного… А из заветной березки гитлеровцы мастерят кресты на могилы своих головорезов. Ну не подлость ли?… Кол бы им осиновый, а не нашу березку!..
К счастью, Николай Африканович не умел долго грустить и нам не давал унывать. Улыбаясь всеми лучиками-морщинками, он поцеловал меня в щеку:
- Это тебе за "Березку"! Ах ты, чудо-юдо пехотное! А теперь вот что, евины дочки, открою секрет: я тоже пишу стихи!
Мы не верили, смеялись, старый доктор побожился и, встав в позу, трагически завыл:
Я выливал стихи из крови
И мог геройски воевать.
Теперь обвисли мои брови
И стали сердце волновать.
Валя Левченко взвизгнула и свалилась со старого пня. Наш неистовый хохот, достиг ушей грозного комбата. Товарищ Товгазов явился собственной персоной и, узнав, в чем дело, против ожидания не рассердился - посмеялся вместе с нами.
Незаметно для себя я очень привязалась к доктору Вере и, когда пришел ее черед дежурить на КП дивизии, напросилась ей в помощницы.
Штаб дивизии расположился километрах в пяти от медсанбата, на краю большого болота, что начиналось от самой деревни Чечилово. Стоянка, видимо, предполагалась кратковременная, так как даже штабное имущество не было снято с машин, стоявших под низкорослыми сосенками. В штабе было неспокойно. Поговаривали о том, что у нас в тылу немец высадил десант с танками и перерезал дорогу Демянск - Лычково. Но толком никто ничего не знал.
Ждали полковника Карапетяна из штаба армии с новостями. Все с нетерпением поглядывали на деревню, откуда должна была появиться его машина.
Было начало октября, но дни стояли сухие и теплые, и только от чечиловского болота тянуло сыростью. Мы с доктором Верой сидели на плащ-палатке под сосной и думали невеселую думу. Нас обеих пугало слово "окружение". Хотелось в медсанбат, к своим. Как-то они там?.. Нам-то что, как-нибудь выберемся налегке, а вот нашим придется худо. Раненых не бросишь, да и материальную часть тоже…
- Может быть, к своим двинем, пока не поздно? - спросила я доктора Веру.
Она поглядела на меня с укоризной:
- Ты же знаешь, что без приказа мы не можем покинуть пост.
Да, без приказа не уйдешь… Разговаривать не хотелось. Мы долго сидели молча.
Из деревни Чечилово, откуда ждали начальника штаба дивизии, вывалились три небольших танка и поползли в нашу сторону. Мы не обратили на них никакого внимания. Танки развернулись поперек дороги и ударили по кромке болота из пушек и пулеметов… Штабники бросились в глубь болота, и мы без памяти понеслись за всеми…
Несколько дней "паслись" в болоте на подножном корму, бродили по колено в противной чавкающей жиже. Проголодались как следует, и страха поубавилось - стали выходить на сухое место. Командиры посовещались и решили, что надо пробираться к озеру Селигер, повыше местечка Полново, - фронт теперь проходил там, а мы оказались в немецком тылу. Выстроились гуськом друг за другом и шли всю ночь. Благополучно добрались до шоссе Кузнечково - Демянск и тут засели в густом придорожном лесу. К вечеру откуда-то подтянулась крупнокалиберная артиллерия со своими машинами и тягачами. Народу теперь собралось порядочно, в основном - армейские тылы да отдельные бойцы, отставшие от своих полков.
Начались споры о дальнейшем маршруте движения, и конца им не предвиделось. Почему спорят и кричат артиллеристы - понятно: у них кончились снаряды и бензин, как решиться бросить пушки, тягачи и машины? А вот тыловая-то братия чего орет?
- "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…" - задумчиво произнесла доктор Вера и тут же спросила: - Чижик, откуда это?
Я ответила с досадой:
- Всё оттуда же! (Этот "Витязь", наверное, всю жизнь будет меня преследовать…)
Настроение было подавленное. Хотелось есть и спать, а в довершение всего зарядил нудный, по-осеннему холодный дождь, и я совсем упала духом. Неужели когда-то я имела надежную крышу над головой, чистую простыню, пододеяльник в голубых цветочках, а главное, бабушку!.. "Что ты раскисла? - кольнула меня совесть. - Одна ты, что ли, в таком положении?" Верно, не одна. Много, очень много сейчас обездоленных людей: ни дома, ни хлеба, ни покоя… Чтоб ты сдох, проклятый фашист!..
- Чижик, что ты там бормочешь, как маленькая колдунья? - окликнула меня доктор Вера.
Я не отозвалась.
Майор Капустин, артиллерист из нашей дивизии, только что выписался из госпиталя и даже пушки свои не успел поглядеть, как оказался в окружении. Он не стал дожидаться окончания споров, а возглавил группу добровольцев и предложил нам с доктором Верой свое покровительство. К ночи мы ушли.
Майор, глуховатый, как многие старые артиллеристы, был умен и осторожен. Он вел нас по таким местам, где наверняка мы не могли встретить не только немца, а и вообще живого существа. Голодать нам почти не приходилось: если мы заходили в глухие лесные деревни, местные жители кормили нас досыта. Но потом леса пошли реже, да и погода испортилась: заладили нудные холодные дожди. Немцы, как запечные тараканы, забивались в тепло, и теперь было небезопасно заходить в населенные пункты.
Мы шли по ночам, а днем отсиживались где-нибудь в лесу и сушили одежду возле дымных костров. От дождя натягивали над костром палатку, дым шел понизу и выедал глаза, одежда не сушилась, а парилась. Многие кашляли так, что глуховатый майор ворчал:
- Перхаете, точно овцы. Тоже мне - воинство…
Теперь, прежде чем зайти в деревню, наш командир посылал нас с доктором Верой на разведку. В одной деревне нам для этой цели пожертвовали по старой ватной кацавейке, по рваной юбке и по половинке головного платка. Всё это мы таскали с собой. У доктора Веры были чулки, и она их бережно каждый день зашивала. У меня (под солдатскими брюками) чулок не было, и, чтобы не ходить в разведку с голыми ногами, я надевала под юбку голубые кальсоны, которые нашлись в вещмешке у одного из бойцов.
Собираясь в разведку, мы ловко маскировались под деревенских жительниц. Майор, оглядывая нас, всякий раз удовлетворенно хмыкал:
- Точь-в-точь сестренки-колхозницы…
Он сначала наблюдал за деревней в бинокль с опушки леса, а потом говорил:
- Ну, девочки, айда!
Доктор Вера брала в руки веревку, а я хворостину, и мы уходили ловить нашу неуловимую корову.
Оккупанты тогда еще не были напуганы партизанами и особой бдительности не проявляли. Не было еще ни комендатур, ни полицаев, а в иных местах еще ни разу не показывались немцы. Это был прифронтовой тыл, и движущиеся к фронту вражеские войска в деревнях подолгу не оседали. Поэтому риск в нашей разведке был невелик. Немцы могли нас схватить только в случае прямого предательства со стороны кого-нибудь из местных жителей, но мы в это не верили и "ловили корову" без опаски.
Если немцев в деревне не было, мы стучались в первую попавшуюся избу и откровенно себя называли. Пока хозяйка собирала продовольствие на всю нашу братию, расспрашивали о дороге, закусывали и грелись у русской печки.
Бывало и так, что едва мы, нагруженные мешками с продуктами, выбирались за околицу, как с другой стороны в деревню въезжали немцы. Тут не приходилось жалеть ног и разбирать дорогу - во весь дух неслись в сторону спасительного леса.
Если в деревне уже были немцы, мы не спеша проходили по улице и первого же встречного мальчишку просили незаметно выйти за околицу. Немцы на меня не обращали никакого внимания, а доктора Веру провожали нахальными взглядами, но ни разу нас не остановили, Миновав деревню, мы садились у канавы "отдыхать" и здесь дожидались нашего завербованного. Мальчишки были готовы притащить не только хлеба, но и связанного живого немца.