Однажды с нами в разведку пошел молодой политрук Саша. Он напялил на себя рваное гражданское пальто. Подходящего головного убора не нашлось, и Саша отправился без оного. Давно немытые и нечесаные Сашины волосы стояли дыбом, и мы дорогой шутили, что политрук похож на дикобраза в состоянии обороны.
В сотне метров от деревни нас встретил конный немецкий разъезд - шесть человек верховых.
- Не останавливайтесь, - шепнул Саша.
Впереди на сытом сером коне с очень коротким хвостом ехал толстый офицер. На угреватом носу немца поблескивали стеклами очки в роговой оправе. Тесня конем политрука, немец на ломаном русском языке стал нас расспрашивать, кто мы такие и куда идем. Мы отлично понимали вопрос, но, не сговариваясь, прикинулись идиотами и, раскрыв рты, глядели прямо немцу в очки.
Верховой спросил:
- Дорф Фатолино?
Тут мы "поняли" и дружно закивали:
- Да, да, мы из Ватолино, корову ходили искать!
Доктор Вера показала веревку, потрясла ею перед носом у верхового, а я для вящей убедительности несколько раз промычала.
- Но-но! - закричал немец. - Вэг! - И привязался к Саше: - Зольдат?
Саша, не мигая, глядит немцу в очки и отрицательно трясет головой.
- Комиссар? - Тут немец перегнулся с седла и рванул за воротник Сашиного пальто так, что оно затрещало по швам.
"Ну, всё", - подумала я и даже закрыла глаза. Но, к удивлению, не последовало ни крика, ни стрельбы. Зацокали подковы, и Саша меня позвал:
- Чижик, очнись! Пошли. Чего ты так испугалась?
- Я думала, что вы надели пальто прямо на гимнастерку, как мы с доктором…
Политрук весело засмеялся:
- Дурак я, что ли? Старый конспиратор, вон рубаху розовую в полоску надел. Чем не жених? Ох, девчонки, а фашист-то сдрейфил! Как он от веревки отпрянул! Ха-ха-ха!
Доктор Вера сказала:
- Вот что, жених, больше вы с нами не пойдете. Одним нам спокойнее, верно, Чижик?
- Конечно, немцы к нам еще ни разу не приставали.
…Мы сидели в чистой кухоньке и хлебали из большой миски горячие постные щи. Хозяйка поставила на стол ведерный жбан простокваши и сказала:
- Всё съешьте…
Но мы и половины осилить не могли и сидели на лавке осоловевшие, разморенные, борясь со сном. В кухне было тепло и приятно пахло свежеиспеченным хлебом.
Прибежал немец: малорослый, белобрысый, пустоглазый. Ловко схватил с припечка кусок мыла, прямо под носом у хозяйки, и шмыгнул за дверь. Она охнула и выбежала на крыльцо, закричала на всю деревню:
- Ах ты, гад белоглазый! Ворюга германская! Ну попадись ты мне только, огрызок собачий! Я об тебя ухват-то обломаю!
Мы молча тряслись от смеха.
- Последний кусок мыла, змей, уволок! - в сердцах сказала хозяйка, возвратившись в кухню.
- Катя, - обратился к ней политрук, - и не боитесь вы так немцев ругать?
Хозяйка беспечно рассмеялась:
- А что они понимают, бесы немые?
- Небось понимают, что не хвалите.
- Ну и наплевать. Это не эсэсы. Вот тем гадам слова сказать нельзя. Золовку мою застрелили, паразиты, ни за что, ни про что… - Катя вздохнула и стала складывать в мешок теплые круглые хлебы.
Доктор Вера сказала:
- Катя, вы, кажется, нам весь хлеб отдаете, а сами как же?
- А сейчас еще квашню затворю, мука пока есть.
- Но ведь соседям может показаться странным, что вы дважды в сутки хлеб печете? Могут донести…
Катя улыбнулась:
- Не донесут! У нас таких нет. Все дома красноармейские.
Провожая нас вечером через свой огород, Катя всплакнула:
- Вот и мой мужик да два братана где-то так же маются…
- А вы верите, Катя, что наши придут? - спросила ее доктор Вера.
Катя даже обиделась:
- А как же! Не век же нам под германцем жить!
Прощаясь, мы все трое поцеловали славную Катюшу и пожелали ей дождаться своих фронтовиков живыми и здоровыми.
Было холодно и сыро. Ночи стали такими темными, что, не зная местности, двигаться дальше можно, было только днем. Теперь по ночам мы спали. Мы с доктором Верой ломали еловые ветки, стряхивали с них дождевые капли и устраивали постель. На ветки стлали мою шинель, ложились в сапогах и кацавейках, в которых ходили в разведку, и укрывались второй шинелью. С вечера удавалось уснуть - усталость брала свое, но с половины ночи уже никто не спал - приходилось заниматься зарядкой, чтобы согреться. Но это мало помогало. Мы пропитались сыростью насквозь: мокрое до нитки обмундирование, вечно мокрые сапоги… От холода ломило руки и ноги, стучали зубы, и нас трясло как в лихорадке. Некоторые ворчали, что майор не разрешал ночевать в сенных сараях. Они во множестве стояли на луговых низинах. Но мне думалось, майор Капустин был прав. От любого сарая до леса не менее трехсот метров, в случае чего и не добежишь, а ведь только в лесу мы были в безопасности.
Мы шли всё время вправо, оставив в стороне Новую Руссу, и теперь всё отчетливее слышали артиллерийскую канонаду. Это вселяло бодрость: значит, наши уже близко.
В глухой лесной деревушке Старые Ладомири мы сделали большой привал: вымылись в бане и отоспались в тепле.
Отдохнувшие, повеселевшие бодро двинулись дальше и, наконец, вышли к озеру Селигер, вернее, к одному из его многочисленных заливов. Залив был неширок - не более километра. На самом берегу стояла рыбачья деревня: дома добротные, со светелками под высокими крышами, крытыми белой дранкой.
Майор долго смотрел в бинокль на деревню, на ту сторону залива и сказал:
- Думаю, что мы у цели. На той стороне определенно наши. А вот есть ли в деревне немцы - это вопрос.
Он решил, что в разведку должна идти я одна.
- Здесь передовая, и немцы наверняка не такие лопухи, как в тылах. Вдвоем идти опасно: фашисты могут привязаться к доктору, а на девчонку не обратят внимания. Шагай, Чижик, смело, но будь осторожна. Помни, что мы у цели.
Я благополучно добралась до деревни и, никого не встретив, постучалась в окно крайнего дома. Вышел хромой старик и всё мне объяснил. Немцы в деревне не стоят, а только патрулируют на мотоциклах. На той стороне свои, родные, но переправиться не на чем: лодок нет… Их угнали наши на свою сторону…
- И никто туда не переправляется? - спросила я упавшим голосом.
Старик почесал в затылке:
- Как не переправляться! Переплывают, которые из окружения выходят…
Неужели вплавь? Такой холод…
Зачем же вплавь? Машут да кричат, вот и присылают лодки с того берега.
…Мы стояли на берегу, кричали во всё горло и размахивали руками. День был хоть и холодный, но ясный, противоположный берег виднелся отчетливо, но там не замечалось никакого движения. Наверное, не видели наших сигналов.
Притрусил хромой дед, он приволок длинный тонкий шест и вытащил из кармана белую тряпку. Майор Капустин размахивал белым флагом, а доктор Вера не отрывала глаз от майорского бинокля. Мы стояли не дыша.
- Отчалили! Отчалили! - вдруг закричала доктор Вера и чмокнула меня в щеку.
Лодки приближались медленно-медленно, и, не дожидаясь, когда они пристанут, мы бросились в воду и мигом разместились на трех рыбачьих баркасах.
Только уселись, послышался слабый шум моторов.
Дед ахнул:
- Немцы! - сорвал с шеста белую тряпку и, припадая на больную ногу, заковылял к своему дому.
Мы не достигли и середины залива, когда над нашими головами запели пули. Я сидела спиной к движению и видела, как десять немецких солдат, стоя у самой воды, стреляли по нашим лодкам из карабинов и автоматов. Но с того берега ударили минометы, и пальба прекратилась.
Ступив на песчаный берег, мы обнимались и кричали "ура". Нас посадили на грузовую машину и долго куда-то везли. А потом заперли в пустом холодном сарае.
Майор Капустин присвистнул:
- Вот так встретили свои!..
Мы с доктором Верой обнялись и заплакали, как маленькие…
На следующий день мы должны были пройти проверку - нечто вроде допроса.
Молодой самоуверенный лейтенант не верил ни одному моему слову и во что бы то ни стало старался (мне или себе) доказать, что мы это не мы и что, шатаясь по немецким тылам, мы непременно продались немецкой разведке!.. От путаных вопросов лейтенанта, от его грубого остроумия я совсем обалдела и вскоре утратила способность что-либо соображать. Убедившись в моем законченном идиотизме, следователь оставил меня в покое и принялся за доктора Веру. Но при первом же упражнении в остроумии получил отпор: доктор Вера топнула ногой и, гневно раздувая крылья короткого носа, назвала остряка мальчишкой. Она категорически отказалась отвечать на его вопросы и потребовала вышестоящего начальника.
Пока лейтенант, обдувая с пера волосинки, думал, как ему быть, вышестоящий пришел сам. Это был высокий и очень худой майор. Вежливый. Доктор Вера предъявила ему свой партийный билет, который она сберегала в сапоге под стелькой завернутым в компрессную бумагу. Майор задал несколько вопросов и отпустил нам все прегрешения.
Нас вымыли в бане, переодели в новое зимнее обмундирование, накормили обедом. Сытые, довольные, мы стояли и смотрели, как посреди широкой деревенской улицы жаркий костер пожирал вместе со вшами обмундирование и барахло, снятое с окруженцев.
На другой день нас отправили в родную дивизию.
Медсанбат стоял в большой деревне Гачки. Машина подвезла нас прямо к штабу. Доктор Вера отправилась на доклад к начальству, а я побрела вдоль деревни разыскивать знакомых.
Возле одного из домов шли танцы под гармошку, с участием деревенских румяных девчат. Незнакомый гармонист наигрывал "Прощай, мой табор", а пары танцевали что-то среднее между танго и фокстротом. Я остановилась на середине улицы и стала глазеть на танцующих.
Вдруг ко мне бросился Зуев. Живой, здоровый, милый Зуев! Он схватил меня в охапку и закричал благим матом:
- Чижик ты мой Пыжик! Где же тебя носило?
Мы обнимались и целовались к вящему удовольствию танцующих, они смеялись и кричали гармонисту:
- Туш! Давай туш!
Я чуть-чуть не пустила счастливую слезу, не знаю, как и удержалась…
Весь остаток дня Зуев посвятил мне. Привел меня к себе на квартиру (а жил он в том же доме, около которого танцевали) и представил хозяйке:
- Вот он, тетя Нюша, наш военный Чижик! Жив курилка!
И они стали обсуждать, где устроить мне постель. Хозяйка предложила:
- А что, если постелить на лежанке?
Зуев возразил:
- Коротко там. Чижик, а ведь ты подросла!
Я не знала, подросла я или нет, но намерзлась предостаточно и очень обрадовалась возможности погреть кости на теплой лежанке.
Мы пили чай с топленым молоком, и тетя Нюша все пенки из кринки собрала в мою чашку. Зуев рассказывал новости. Он выходил из окружения вместе со всем медсанбатом. Носатый комбат не ударился в панику и вывел своих подчиненных к линии фронта за неделю. Машины и оборудование бросили, конечно.
- А раненых? - спросила я.
К счастью, их не было, а то бы мы так легко не выскочили.
- Выскочили бы! - возразила я. - Бросили бы раненых и вышли бы.
- Зуев даже чаем поперхнулся:
- Что ты такое мелешь? Как можно бросить раненых?!
- А то, думаешь, я не видала брошенных раненых! Прямо на машинах бросили. Мы с доктором Верой ходили их перевязывать.
- Ну и что вы сделали?
- А что мы могли сделать? Перевязали, напоили да сказали местным женщинам, те обещали спрятать. Зуев заволновался:
- Нет, бросить раненого! Да за такое… Чижик, кто бросил? Я подам рапорт. Бросить живого человека - это не то что бросить пушку, а ведь и за пушки кому-то придется отвечать. Из какой дивизии?
- А я откуда знаю!
- И тебе не стыдно? Проявить такое равнодушие к ближнему!..
Чувствуя себя виноватой, я молчала.
По дороге отстали от медсанбата Муза и Кира. Вместе с "Антилопой" пропал Кривун. Пропала и Валя Левченко…
Неужели все они попали в плен?
- Не думаю, - ответил Зуев. - Муза и Кира наверняка пристроились к какому-нибудь госпиталю, им ведь всегда у нас не нравилось. А Валю ее летчик умыкнул. Он приезжал накануне этой заварухи, Валя ушла его провожать, да и не вернулась. А вот про Кривуна ничего не могу сказать. Как ты знаешь, Гришенька храбростью не отличался… Хорошо, хоть Иван Алексеевич в тот момент оказался в медсанбате.
У нас с Зуевым было и личное горе: пропал наш Соколов, наш верный Соколов - частушечник и балагур… Я высказала предположение, что он, может быть, еще придет, но Зуев отрицательно покачал головой:
- Вряд ли… Все давно уже выбрались. Это вас майор Капустин до второго пришествия водил бы, не наткнись вы на озеро.
- Мы шли по карте, - заступилась я за майора.
- По карте-то по карте, а крюку дали верст двести. Ну да ладно. Выбрались благополучно, и на том майору спасибо.
Не в плену ли наш Соколов?
- Ну да! В другую дивизию, наверное, попал.
- Так его должны к нам переслать!
Ну и смешная же ты, Чижка!
Дивизия отдыхала и пополнялась. Медсанбат наш формировался почти что заново. Каждый день прибывали новые люди: врачи, сестры, санитары. Зуев вставал ни свет ни заря и отправлялся на ближайший полустанок: он командовал выгрузкой машин, и оборудования. Его сменял Леша Иванов. Выгрузка шла днем и ночью. Привезли, наконец, загадочный автоклав, и Зуев мне сказал:
- Николай Африканович ходит по деревне гоголем. Ему не терпится кому-нибудь брюшину вспороть… А сам чуть живой. Простудился наш "папенька" в окружении, да и сердце сдает…
Зуев пропадал целыми днями, иногда даже не ночевал дома. Приходил усталый, голодный, но веселый и, смеясь, говорил, что у него от забот "вся голова в кругах".
Все мы учились, готовились к предстоящим боям. Больной Николай Африкановоч не сдавался - читал лекции для сестер, фельдшеров и отдельно для молодых врачей, на занятиях чудил, как на работе, и сам же удивлялся, жаловался тете Нюше:
- Зело смешливы евины дочки: палец покажи - захохочут, как русалки…
С санитарами и дружинницами занимались Зуев, Зоя и Наташа. В Гачках было тихо, как в самом глубоком тылу: ни канонады, ни самолетов. Большая деревня жила почти мирной жизнью: люди, имущество, скот - всё было на месте, а ведь до фронта не так уж далеко - всего каких-нибудь полсотни километров. Это и радовало и удивляло.
Старый доктор, тяжело вздохнув, сказал мне:
- У нас-то, козочка, тишь да гладь да божья благодать. Повыдохся к чертовой бабушке Гитлер - не хватает силенок гвоздить на всех фронтах, как в начале войны. А вот под Москвой дела наши ой-ё-ёй… Поглядел я вчера на карту… Даже говорить неохота - почти к самым стенам белокаменной подступили фашисты, будь они трижды прокляты! Да и с Ленинградом дела плохи, очень плохи…
Софья Борисовна писать перестала. Жива ли?.. И ни Леша Иванов, ни Галочка Григорьева - никто писем не получает… Но ничего, друг мой, перемелется - мука будет. Время работает на нас. Зима на носу, а план Барбароссы тю-тю! Погоди-ка, хохотунья, как начнем мы чехвостить хваленых гитлеровских генералов и в хвост, и в гриву! Любо-дорого будет посмотреть…
Однажды Николай Африканович сказал нам с тетей Нюшей:
- Еду к высокому начальству с визитом. Вызывают в штаб фронта.
Я испугалась:
- Ну, значит, вас от нас заберут!
- Эка незадача, - махнул рукой доктор. - Небось отбрыкаюсь.
Но "отбрыкаться" не удалось: Николай Африканович к нам не вернулся. Его направили в глубинный госпиталь. С дороги мне письмо прислал: "…Прощай, мое милое чудо-юдо! Еду в тыл. Это комбат Товгазов мне такую свинью подложил. Доброхот несчастный: зело печется о моем здоровье… Передай ему, что эту медвежью услугу я не прощу до конца своих дней…" Дальше шли многочисленные приветы и поклоны. Я долго плакала.
Вернулся Зуев и накричал на меня:
- Вот эгоистка! Мало ей нянек! А о "папеньке" ты подумала? С его ли здоровьем и в его ли годы по фронтам мыкаться? Молодец комбат!
А вечером явились новые "няньки", и настроение у меня сразу поднялось. Доктор Вера и Галина Васильевна Григорьева шили мне юбку из лоскута синей материи. Лоскут был явно мал, и они долго ломали голову и нарезали множество бумажных выкроек. Тетя Нюша налаживала для портних свою старенькую зингеровскую машинку. Зуев, по обыкновению, где-то пропадал.
Неожиданно явился комбат Товгазов. Вежливо поздоровался и, кивнув на выкройки, спросил:
- Ателье на досуге открыли?
- Да вот добыл где-то старшина на всех нас один лоскут материи, - ответила доктор Вера. - Думали мы думали, и решили Чижика приодеть, а то она в своих солдатских штанах больше на сорванца похожа, чем на девочку.
- А она и есть сорванец, - улыбнулся комбат, - да еще какой! - Он дернул меня за косичку.
Варкес Нуразович разговаривал с доктором Верой, но то и дело поглядывал на Галину Васильевну, а та краснела и низко наклоняла над шитьем красивую маленькую головку. А что! Такие огромные черные глазищи хоть кого смутят!.. Пользуясь тем, что комбат стоял ко мне спиной, я скроила ему рожу. За "папеньку". Доктор Вера заметила и погрозила мне пальцем.
Когда за комбатом закрылась дверь, из-за ситцевой занавески проворно выкатилась тетя Нюша и очень нас насмешила.
- Ахти лихо-тошно! - в непритворном ужасе всплеснула она руками. - Ну что твой колдун!.. Из каковских же он?
А мы уже привыкли к не совсем обычной внешности комбата и приноровились к его характеру. Товарищ Товгазов был строг, но не мелочен и не придирчив, - с таким командиром жить было можно.
- Э, а комбат-то наш, похоже, втюрился в Галину Васильевну, - сказала я, ни к кому не обращаясь. - Глаза загорелись, как у камышового кота.
- Это что еще за "втюрился"? И что за "камышовый кот"? - строго спросила меня доктор Вера. - Ты что, человеческого языка не знаешь?
- Ну влюбился… Какая разница?
- Чижик, не болтай глупостей! - прикрикнула Галина Васильевна.
Пришел Зуев и тоже на меня напал:
- Совсем от рук отбилась. Ходит по гостям, как поп по приходу. Вчера целый вечер ее искал - с ног сбился. А она забралась к артснабженцам. У нее, видите ли, там плановый концерт! Тоже мне - артистка из погорелого театра! Дерет глотку, а потом хнычет: горло болит… Если так будет продолжаться, придется этому Чижику прищемить хвост. Того и гляди, влюбится и наломает дров.
- Я ж пока нормальная, - буркнула я, а сама подумала: "Читай нотацию хоть всю ночь. Ходила по гостям и буду ходить".
В середине ноября тяжело груженные машины медсанбата двинулись к фронту. Было очень холодно, дул пронизывающий ветер, небо низвергало что-то противное: не то колючую крупу, не то мелкий дождь пополам со снегом. Я ехала с эваковзводом, Зуев, опасаясь за мое здоровье, устроил меня в кабине. На короткой остановке, пряча в воротник шинели лицо, вдоль колонны прошла доктор Вера с повязкой дежурного по части. На душе у меня сразу потеплело: пока есть доктор Вера, пока живет на земле Зуев, пока рядом такие люди, как доктор Журавлев, ничего плохого не может случиться!..