Въехали в старинный город Торжок и ужаснулись. Город был полностью уничтожен с воздуха: сожжен, взорван, изуродован. Немцы до последнего времени не бомбили прифронтовой городок, и торжане решили, что война их миновала. Они рассуждали так: "А что есть в нашем городе, кроме церквей? Ни заводов, ни военных объектов - для чего же немцам тратить бомбы?"
Темной ноябрьской ночью на беззащитный городок налетели сотни бомбардировщиков и стали не просто бомбить, а методически уничтожать городские постройки - квартал за кварталом. Люди были застигнуты врасплох. Ночной город превратился в море огня, от осколков бомб и под обломками зданий погибло много торжан…
Мы были потрясены. Все молчали, и только Зуев, сняв кубанку, тихо проговорил:
- Ах ты, бедный закройщик из Торжка…
Медсанбат остановился в большой пригородной деревне Голенищево. Усталые, расстроенные, мы улеглись спать, а утром стали устраиваться.
- Ну, Чижик, - сказал мне Зуев. - Похоже, что станем надолго. Дивизия заняла позиционную оборону. Довольно тебе путаться под ногами. Надо придумать, куда тебя пристроить.
Мы хлебали суп из одного котелка, когда пришел комбат. Он, как всегда, был вооружен до зубов.
Зуев заговорил с ним обо мне. Товарищ Товгазов всегда решал сразу:
- В хирургический взвод. Агрегатом заведовать…
"Каким еще агрегатом? - подумала я. - Уж не автоклавом ли?" Делать нечего - автоклав так автоклав, и я отправилась в хирургию. Там всё сверкало белизной: потолок и стены были обтянуты простынями, на окнах поверх светомаскировочных циновок висели марлевые занавески. Посередине стояли два высоких стола, покрытых белыми клеенками.
В операционной никого не было. Я заглянула на кухню. Там на ящике из-под медикаментов перед маленьким зеркальцем сидела Зоя Глазкова. Она расчесывала свои великолепные волосы. В зубах у Зои торчали шпильки. На мое приветствие она кивнула головой и улыбнулась одними глазами. Я поискала агрегат, но ни на кухне, ни в операционной ничего похожего не обнаружила. В сенях на лавке стоял закопченный примус, ведра с водой. В углу направо две пары носилок, налево мешки с ватой и шинами, и всё.
- Зоя Михайловна, а где же мой агрегат? - спросила я, не закрывая двери в сени.
Зоя, не вынимая изо рта шпилек, показала пальцем на примус.
- Вы смеетесь! Ведь это же просто примус!
- Ага, примус. Будешь инструменты кипятить…
- Вот тебе и на… - проговорила я упавшим голосом. - Примус накачивать. Да не буду я! Ну его!
Но военфельдшер Глазкова умела ставить на место и не таких чижиков. Зоины глаза стали вдруг очень холодными. Она вскинула узкий подбородок и сложила губы в ироническую усмешку:
- Ты, Чижик, может быть, хирург? Или фельдшер? Нет? Так что же ты хочешь?
Я молчала. А Зоя, ядовито улыбаясь, продолжала:
- Я разрешаю тебе обратиться к комбату и обжаловать его приказ…
"Обратиться к комбату! Нашла дуру!"
Я схватила свой агрегат за тощие ножки и часа два остервенело купала его в тазу. Потом натерла толченым кирпичом, и он засиял, как бабушкин медный самовар.
Что делать? Надо было приступать к обязанностям фронтовой Золушки.
Я дежурила двенадцать часов, а потом целые сутки была свободна. Но во время дежурства, даже если не было раненых, не имела права никуда отлучаться.
Зуев дразнился: "Попался бычок на веревочку"…
Если раненые не поступали, я садилась на табуретку у порога операционной и готовила к стерилизации блестящий металлический барабан - бикс, наполняя его марлевыми тампонами. Если раненых было немного, то тоже ничего: за всё дежурство вскипятишь два-три стерилизатора с инструментами да чайник чаю на всю нашу смену, и всё. Но когда на переднем крае начинался очередной "сабантуй", мне приходилось солоно. Проклятый агрегат не хотел гореть нормально: однобокое желтое пламя лениво лизало дно стерилизатора, инструменты долго не вскипали, а Зоя Михайловна торопила:
- Чижик, ты копаешься, как черепаха!
Будто это от меня зависело! Я то и дело прочищала примус иглой, но это мало помогало. Кроме того, он ужасно коптел, отравляя мне жизнь. После каждой смены я стирала свой халат, но всё равно ходила в саже. То и дело кто-нибудь говорил:
- Чижик, поглядись-ка в зеркало…
До зеркала ли тут!
Но вот инструменты наконец вскипали. Я натягивала на рот марлевую маску, брала с примуса стерилизатор, толкала ногой дверь в операционную и ставила стерилизатор на кирпичи. Снимала крышку и пятилась подальше от Наташиного стерильного стола. Пока Наташа Лазутина выбирала из стерилизатора инструменты, я наблюдала за операциями. Работали на двух столах: Александр Семенович Журавлев с доктором Верой и новый доктор Бабаян с доктором Григорьевой. Наташа успевала подавать инструменты на оба стола сразу. Леша Иванов теперь заведовал наркозом, он же и бинтовал. Раненых вносили и выносили два санитара: Власов и Ибрагимов. Общим порядком командовала Зоя Михайловна. На ней же лежали все хозяйственные заботы нашего хирургического взвода. Вот и вся наша смена.
Александр Семенович работает, как всегда, молча. Только изредка бросает слово-другое доктору Вере или Наташе. Когда доктор Журавлев опасается за жизнь раненого или проводит особо сложную операцию, на острых скулах его перекатываются желваки, а губы выпячиваются вперед, оттопыривая маску.
Доктору Бабаяну всегда жарко - лицо блестит от пота, белый колпак сбит на затылок. Он косит на меня черным глазом и спрашивает:
- Это ты, Тижик, так натопила?
Нет, это Власов.
С градусником в руке подходит Зоя Михайловна и говорит:
- Температура нормальная.
Доктор Бабаян машет рукой в резиновой перчатке:
- А, нормальная там… Как в банэ…
"В банэ", - передразнивает его Зоя. - Натопишь тут, как в бане! Черти какие-то жили: на такую хоромину игрушечная печурка. И кухня на отшибе.
- Тижик, будь свидетелем, старшая сестра меня перэдразнивает!
- Ну довольно болтать, Арамчик! - кричит доктор Григорьева. - Проверьте анестезию! Можно начинать?
Арам Карапетович постукивает пальцем по замороженному месту и подмигивает мне:
- Ну, Тижик, рэжем?
- Режьте себе на здоровье… - Я забираю пустой стерилизатор и ухожу из операционной.
- Чижик, стол! - голос Леши Иванова.
Значит, раненого сняли со стола на носилки. Мою стол, смываю кровь раствором сулемы, собираю в тазик грязные инструменты.
- Чижик, шину! - а это уже доктор Вера.
- Чижик, бегом в аптеку - новокаин кончается, - а это Зоя Михайловна.
Санитар Власов тоже просит:
- Товарищ Чижик, помоги-ка, друг сердечный, никак не могу раненого разуть - обмотка захлестнулась…
Иногда я получаю сразу несколько приказаний:
- Чижик, беги за ватой! Быстренько!
- Вата успеет, заправь лампу!
- Чижик, отставить! Обложи-ка сначала раненого грелками - у него шок.
Я с минуту стою на месте, соображая, что же надо делать раньше.
Доктор Бабаян посмеивается:
- Тижик, ходи сюда - стой на месте!
Зоя сердится:
- Ну что ты мечешься как угорелая? Ведь всё равно сразу всё не сделаешь! Иди, куда послали. И запомни: ты в моем распоряжении, и только мои приказания для тебя закон! Хоть бы у Лизы Сотниковой поучилась работать…
Лиза Сотникова - моя сменщица. Она-то знает себе цену - лишнего шага не сделает. За это ее не любят санитары.
- Нэ учись, Тижик, у Лизы. Она флегма. Нэ люблю таких…
- Но ведь так можно затыркать девчонку - каждый распоряжается! - возмущается Зоя Михайловна.
- Ничего со мной не станется, - ворчу я.
- Вэрно, Тижик, молодому всё пустяк - час поспал и как умытый. Это вот нам, старикам…
Беспомощный старикашка Бабаян приступил к седьмой операции… - смеется доктор Вера.
При наплыве раненых к концу смены у меня подкашиваются ноги. Подав очередной стерилизатор, я на минуту опускаюсь на корточки возле самого порога и прислоняюсь спиной к стене…
- Тижик!
Вскакиваю на ноги.
- Храпишь, как Аванэс на конюшнэ… Иди поспи на кухню.
- Не хочу я спать. И не храпела я вовсе. Всё вы выдумываете!
- Вах! Вах! Вах! Всегда виноват бедный Карапэт!
Веселый доктор молчал только тогда, когда "рэзал".
А извлекая пули и осколки под местной анестезией, зубоскалил и, как бывало "папенька", грубовато шутил с ранеными:
- Чего вэртишь своим красивым задом! Не поднимайся! Лэжи спокойно.
- Так ведь у вас, доктор, в руках ножик! - упавшим голосом говорил раненый.
- Вах! Это называется ножик! Тижик, что это такое?
- Это медицинский скальпель.
- Слыхал? Убэдился в собственной сэрости? Ну и лэжи. Нэ тряси стол - зарэзать могу…
С санитаром Власовым мы подружились сразу. Был он уже не молод - молчаливый и всегда грустный. Садясь на скамейку в перерыве, горбил спину и шумно вздыхал:
- Эх, тех-тех-тех-тех…
- Отчего вы всегда скучный, Иван Васильевич? - как-то спросила я его.
- Власов страдальчески сморщился и стал потирать правую руку:
- Нет причины-то веселым быть, товарищ Чижик.
- Рука болит?
- Нет, дочка, не рука. Сердце ноет, душа болит…
- Хотите, я принесу вам капель?
- Не вылечат капли мою болячку… Немцы у нас дома. Из-под Новгорода я… Два сына в первый день добровольцами ушли и как в воду канули. Потом меня призвали. Одна хозяйка дома да четверо ребятишек. Как-то они там! Живы ли… Ноет у меня нутро, и сосет, и сосет…
Я ничего не ответила, да и можно ли было найти слова утешения. Я и сама часто думала о доме, о бабушке, о ребятишках, но думы свои поверяла только доктору Вере да Зуеву. Зуев старался перевести разговор на другую тему:
- Ладно, Чижик, мы с тобой мужчины, надо держаться…
Его родные были тоже в оккупации в Молдавии. И доктор Вера ничего не знала о своих близких, хотя куда только не писала. У доктора Григорьевой в осажденном Ленинграде остались мать и сестренка-школьница. Не очень-то много насчитывалось в нашем медсанбате счастливцев, которые могли быть спокойны за судьбу своих близких. Но что толку было жаловаться друг другу, вспоминать и плакать? Мы предпочитали молчать и надеяться…
С другим нашим санитаром Ибрагимовым у меня произошла стычка в первый же день. Он вдруг схватил самый большой стерилизатор и хотел насыпать в него картошку, Я вырвала, но Ибрагимов схватил за другую ручку и потащил к себе, заругался:
- Па-чему не даешь? Варить хочу. Какой шайтан девка!
- Нельзя в нем картошку варить! - кричала я и тянула стерилизатор к себе.
- Можно! - упрямился Ибрагимов.
- Власов пытался нас разнять, хлопал руками по тощим бедрам и кудахтал, как большая курица:
- Иса-бей, товарищ Чижик! Да побойтесь вы бога! Господи Иисусе! Иса-бей, да бросьте вы! Вот мой котелок, варите на здоровье!
Котелок у Власова был узкий и не становился на примусные ножки.
- Не нада! Ноги нет, крышка нет! - кричал Ибрагимов.
На шум вышла Зоя Михайловна. Ну и досталось бедному Ибрагимову! С тех пор Иса-бей стерилизаторы больше не трогал, но на меня еще долго сердился.
Комбат Товгазов ввел день политучебы. Занимались все вместе: врачи и рядовые, члены партии и беспартийные. Занятия проводил маленький политрук Лопатин, откомандированный к нам с переднего края из-за какой-то хронической болезни. Не мудрствуя, Лопатин обычно оглашал свежую сводку Информбюро, читал вслух две-три газеты - вот и всё занятие. А потом мы толпились у огромной карты, находили населенные пункты, упомянутые в сводке, спорили и кричали так, что политрук болезненно морщился и затыкал уши.
А сводки становились всё тревожнее. События развивались грозно и стремительно. Гитлер отдал свой знаменитый приказ: "Учитывая важность назревающих событий, особенно зиму, плохое материальное обеспечение армии, приказываю в ближайшее время любой ценой разделаться со столицей Москвой". Пятьдесят одна немецкая дивизия рвалась к Москве. 18 ноября немцы перешли в решительное наступление с четырех сторон: с юга, юго-востока, запада и севера.
Наши войска сопротивлялись с невиданным мужеством, но всё же вынуждены были шаг за шагом отступать, теряя пространство, но выгадывая время. В начале декабря пульс Центрального фронта бился особенно напряженно. Ценою огромнейших потерь противнику удалось захватить дачный поселок Крюково. Именно отсюда фашисты думали вонзить бронированный кулак прямо в сердце Москвы. В эти дни немцы хвастались на весь мир, что они видят в бинокли самую середину русской столицы. Гитлер готовился принимать парад на Красной площади.
А мы не верили, что Москва падет! Никто не верил. Но на сердце у каждого из нас было тяжело и тревожно.
На одном из занятий политрук Лопатин бухнул кулаком по столу и тяжко, по-мужски заплакал… Никто из нас не проронил ни слова. Несколько минут стояла такая тишина, что у меня звенело в ушах. Мы понимали и не ставили Лопатину в вину его минутную слабость: болен же человек - нервы сдали… К тому же он коренной москвич. В эти дни мы не собирались вечерами в своем клубе-сарае. Какое уж тут веселье!..
Но вскоре всё изменилось.
Однажды, когда я отсыпалась после ночного дежурства, меня разбудила Маша Васильева. Она ворвалась в избу как сумасшедшая, закричала над моим ухом:
- Что ты дрыхнешь, несчастный Чижик! Беги скорее в штаб. Там такое!.. - и убежала.
Я проворно сунула ноги в валенки и понеслась в штаб. Здесь собрался почти весь медсанбат. Ничего не поймешь: кричат "ура", поздравляют друг друга и целуются, а Наташа Лазутина плачет…
Я выхватила из рук политрука Лопатина небольшой листок бумаги и, пробежав его глазами, заорала благим матом:
- Ура! Качать политрука!
Лопатин ахнуть не успел, как оказался в воздухе. Мы не очень-то высоко подбросили его два раза и отпустили с миром.
- Комбата качать! - взвизгнула Катя-парикмахерша. Но комбат - это не безобидный Лопатин. Он крикнул что-то по-осетински и юркнул в сени. Мы догнали его и уцепились за ремни, перекрещенные на крутой спине. Но качнуть начальство нам так и не удалось. Комбат отбивался весьма энергично и визжал неожиданно тонким бабьим голосом. Посмеялись и успокоились, но мне этого было мало. Радость всё еще распирала меня, надо было ее на кого-то излить, и я выбежала на улицу. Я носилась вдоль деревни и кричала встречным и поперечным: - немцев разгромили под Москвой!
Меня пытались остановить и узнать подробности, но я отмахивалась и неслась дальше. Бегала до тех пор, пока не нарвалась на Зуева. Ни слова не говоря, он расстегнул поясной ремень и погнался за мной. Я юркнула в ближайший проулок и чуть не сбила с ног старшину Горского.
Что такое? - удивился старшина и, спрятав меня за широкую спину, растопырил руки.
Да вот ума хотел вложить, - сказал Зуев. - Бегает раздетая.
В такой день экзекуция? - старшина лукаво улыбался. - Отложите, товарищ военфельдшер, до другого раза. Тем более, что я получил официальный приказ выдать ради праздника по сто граммов горючего.
Буквально на другой день войска Калининского фронта перешли в наступление. Наша дивизия с боем освободила станцию Панино и всеми полками успешно продвигалась вперед на Ржевском направлении, вдоль линии железной дороги. Немцев выбили из Нелидова, Оленина, взяли несколько десятков мелких населенных пунктов, - наступление развивалось успешно.
Медсанбат снялся и двинулся вслед за наступающими войсками. Мы останавливались на короткое время и, едва развернув операционную, начинали принимать раненых. К ночи обычно снова снимались и ехали вперед, на запад. Мы валились с ног от усталости. Но какие это были радостные дни! Мы наступали! Немцы не просто отходили, а бежали! Панически бежали, бросая технику и военное снаряжение.
Последний бой наша дивизия вела за деревни Дешевку и Штрашевичи. Здесь у фашистов был сильный промежуточный рубеж, - их так и не удалось сбить с господствующих высот. Дивизия снова заняла оборону.
Мы не получали смены почти двое суток, так как наши сменщики работали в дополнительной операционной. Ночью к нам заглянул комбат. Он вымылся, облачился в стерильный халат, занавесил маской нос и хотел подменить доктора Веру, но она не согласилась и тогда комбат отправил отдыхать доктора Григорьеву.
Операции шли всю ночь. Под утро над деревней зловеще загудели самолеты.
- Это немцы, - сказала я, - ишь как хрюкают…
- Чижик, тебе какое дело, кто там хрюкает! - прикрикнула на меня Зоя. - Иди, держи лампу, Власов проверит маскировку.
Я взяла у Власова керосиновую лампу и встала у операционного стола. Самолеты гудели уже над самой крышей. В операционной было так тихо, что слышалось дыхание каждого из нас. Зоя Михайловна подала Наташе барабан и открыла его. Наташа вытащила из барабана две стерильные простыни: одну подала доктору Вере, другую комбату - это на всякий случай, чтобы было чем прикрыть операционное поле.
Александр Семенович зашивал брюшину. У другого стола доктор Бабаян ощупывал раздробленное колено раненого и, видимо, соображал: "рэзать или не рэзать"…
На деревню будто каменный поток обрушился. Дом несколько раз подпрыгнул и качнулся, посыпались стекла.
- Чижик, не тряси лампу. Я ничего не вижу, - спокойно сказал Александр Семенович.
- Не могу я не трясти, когда пол под ногами ходит! Тут рвануло с такой силой, что я отлетела к порогу и больно ударилась головой о косяк двери. Лампа вырвалась из рук и покатилась по полу, выплескивая керосин.
Едва я успела перевести дух, как рвануло еще раз, и Ибрагимов уронил вторую нашу лампу. На полу загорелся керосин. Мы с Власовым кинулись топтать пламя ногами. Зоя нас отстранила и набросила на огонь одеяло. Она зажгла свечку и крикнула:
- Власов, Чижик, бегом, лампы!
Мы заправили лампы и, получив от Зои по новому стеклу, снова заняли свои места.
Самолеты улетели, не нанеся существенного урона. Прибежали комендант и старшина Горский, вместе с санитарами они спешно заменили выбитые стекла фанерой. Операции продолжались.
К вечеру второго дня поток раненых и обмороженных прекратился, но и наши силы уже были на пределе. Комбат так до самого конца и не отходил от операционного стола. Доктор Бабаян сердито на него покрикивал, но Варкес Нуразович ни гу-гу - тут не он был хозяином.
Я вымыла последнюю партию грязных инструментов и поставила на примус наш семейный чайник. Вышел покурить доктор Журавлев. Он сказал:
- Ну, Чижик, кажется, шабаш! - Присел на мешок с ватой и вдруг потерял сознание…
Александра Семеновича привели в чувство, и он тут же в холодных сенях заснул мертвым сном - вот уж действительно храпел, как "Аванэс на конюшнэ"… Я прикрыла измученного доктора двумя солдатскими одеялами.
Уходя, комбат сказал:
- Всему личному составу хирургического взвода объявляю благодарность в приказе и могу вас поздравить - к нам назначен комиссар.
Мы так устали, что нам было всё равно. Только доктор Вера вяло обронила:
- Ну и что ж! Вам теперь будет легче…