Деятельность нового комиссара началась не совсем обычно. В первый же день он посадил на гауптвахту скромника Лешу Иванова. Комиссар застал его в гостях у Лины-аптекарши и прочитал нотацию. Леша огрызнулся, и комиссар запер его на замок в пустом чулане при штабе, а ключ положил себе в карман. Это было ЧП. Мы и представления не имели о гауптвахте. Мелкие проступки разбирались внутри взводов. За нарушения посерьезнее по-кавказски распекал сам батюшка-комбат да иногда читал мораль политрук Лопатин. Вот и все виды наказаний. Да и не было у нас таких серьезных нарушений, за которые следовало бы сажать под арест. В гости друг к другу и ближайшим соседям нам ходить не возбранялось. От нас требовалось одно: будь на месте, когда ты нужен. Это неписаное правило соблюдать было вовсе нетрудно, потому что в дни затишья действовал строгий график дежурств по сменам, а когда на переднем крае начинался "сабантуй", мы и сами никуда не отлучались - знали, что могут прибыть раненые.
Нашей аптекарше Лине, девушке серьезной и мнительной, казалось, что теперь она опозорена на всю дивизию - ну кто поверит, что Леша читал ей свои стихи! Мы знали Лину и верили ей. Но Лина плакала до самого отбоя, да и ночью, наверное, не осушала глаз, потому что на другое утро Линино лицо было сплошь покрыто красными пятнами.
Леша был на хорошем счету и пользовался авторитетом у комбата. Узнав о его аресте, комбат рассвирепел, сломал замок и выпустил Лешу. Комиссар снова его арестовал и на сей раз приставил часового.
Комбат бесновался, как Чапаев, топал ногами и пронзительно кричал:
- Моих людей под арест?! Да как он смеет?!
Обычно на нового человека устрашающий внешний вид комбата и его гнев действовали, как ледяной душ, но комиссар Сальников и бровью не повел. Наш народец призадумался…
В тот же вечер около одиннадцати часов раздалась команда:
- Выходи на вечернюю поверку!
Это тоже было новшество. Собирались долго, строились у штаба, в темноте путали взводы. Комбат нервничал и то и дело на кого-нибудь кричал. Наконец построились. Толстый писарь Вася освещал фонариком наши лица и считал нас по пальцам. Он несколько раз сбивался и начинал счет сначала.
Комиссар вдруг выразил неудовольствие.
- Ноев ковчег, а не воинская часть! - сказал он негромко, но так, что услышали все. Луч Васиного фонарика нечаянно скользнул по лицу нового начальства и выхватил из темноты тонкие, плотно сжатые губы.
С этого вечера поверка была узаконена. Она отменялась только в дни наплыва раненых.
Я теперь жила вместе со всеми девушками-сандружинницами: комиссар разлучил нас с Зуевым, - он нашел предосудительным мое пребывание под одной крышей с мужчиной…
В хирургическом взводе над этим откровенно смеялись. Доктор Бабаян меня поддразнивал:
- Значит, твой Зуев мужчина? Скажи на милость!.. А я и нэ знал.
Зуев сказал:
- Чижка, ты не очень-то радуйся: моя родительская длань тебя и на расстоянии достанет…
Мой опекун по обыкновению шутил, но я-то знала, как возмутило его распоряжение комиссара.
Комиссар Сальников был затянут в скрипучие ремни, как строевой конь. Он ежедневно брился, а подворотничок его гимнастерки по белизне мог соперничать со свежевыпавшим снегом. Несмотря на холод, комиссар носил не валенки, как мы все, а хромовые щегольские сапожки. Он не курил и, по выражению старшины Горского, пробки не нюхал, питался из солдатского котла, отказался от ординарца и от квартиры, спал прямо в штабе на голой лавке, подложив под голову полевую сумку. По этому поводу Зуев сказал:
- Как бы от стольких добродетелей нам не пришлось плакать…
И верно. С самого первого дня мы начали бояться комиссара, хотя он никогда не повышал голоса: молча ходил из подразделения в подразделение, внимательно ко всему и ко всем присматривался и почти не делал замечаний, но под его осуждающим тяжелым взглядом человек вдруг начинал говорить и делать совсем не то.
Старшина Горский возмущался:
- Ну что он стоит над моей душой? Стоит и молчит. Уж если считает меня вором, так и сказал бы прямо. Нет, раз ты комиссар, ты не молчи, а помоги вот мне раздобыть теплые конверты для тяжелораненых… Все ноги обил…
К сожалению, всегда и во всем комиссар оказывался прав. Но нам от этого было не легче. Не любили мы его… В особенности Зуев. Он говорил:
- Сухарь. Черствый сухарь.
Как-то очень поздно во время дежурства я несла уз аптеки новокаин и возле штаба встретилась со своим бывшим опекуном. Зуев дежурил по гарнизону. Он сказал:
- Чижка, я тебя подсажу, а ты загляни в окошко, погляди, что делает наш праведник. Может быть, спит, - так я тогда и докладывать не пойду. Душа не лежит.
Маскировочная штора на штабном окошке была задернута неплотно - в левом углу на улицу чуть-чуть пробивался тусклый свет. Я встала Зуеву на согнутое колено и, заглянув в окно, от неожиданности полетела в сугроб. Комиссар плакал!..
Зуев не поверил и, взобравшись на завалинку, сам заглянул в щелку, тихо сказал:
- В самом деле плачет. Фотографию какую-то рассматривает… Ох, Чижка, трудно живется таким людям и другим с ними трудно…
А утром рано комиссар пришел к нам в хирургию: застегнутый на все крючки, сухой и неприступный, точно закованный в броню. Не человек - кремень!
Вскоре Зуев добился перевода в отряд особого назначения. Мой друг собирался почти весело, а я не осушала глаз.
- Зуенька, миленький, не уезжай!
- Не нравится мне, Чижка, такая война. Не мужское это дело. Да и скучно у нас стало. Э, рева-корова! Утри глаза. Ты теперь совсем большая и не так уж во мне нуждаешься.
Провожал Зуева весь медсанбат. Девчата откровенно плакали, а я ревела белугой. Пришла машина, Зуев со всеми перецеловался и поставил ногу на колесо. В это время подошли комбат и комиссар. Зуев низко поклонился комбату:
- Прощайте, Варкес Нуразович! Не поминайте лихом.
Толстые усы комбата дрогнули, он крепко поцеловал Зуева.
Зуев залез в кузов машины, крикнул мне сверху:
- Я напишу при первой же возможности! - и укатил…
С отъездом Зуева в медсанбате поселилась зеленая тоска, не было слышно ни шуток, ни смеха, ни песен. Молодые сестры бродили вялые, как сонные мухи. А у меня работа валилась из рук. Дни не шли, а тянулись медленно-медленно: серые, будничные, безрадостные. Погасил строгий комиссар живинку, так необходимую в солдатском быту…
Я теперь не только не ходила по гостям, "как поп по приходу", но даже не имела возможности выбраться к своим самым закадычным друзьям: в артснабжение и редакцию дивизионной газеты.
Артснабженцы - инженеры, люди пожилые и серьезные, очень меня любили и баловали, В особенности их начальник - майор Воронин. Я ему напоминала умершую до войны дочку, и Иван Сергеевич не раз предлагал меня официально удочерить. Я отшучивалась: "Очень надо, чтоб вы меня пороли ремнем!" Но в принципе иметь такого приемного отца была бы не против. Я пела артснабженцам песни и Соколовские частушки - это Зуев и именовал ядовито "плановыми концертами". В награду, кроме похвал и аплодисментов, получала что-нибудь вкусненькое.
В редакции обитал суматошный веселый народ, и там я тоже чувствовала себя как дома. Газетчики звали меня не Чижиком, а лавреневской Марюткой за то, что я умела рифмовать подписи под карикатурами на гитлеровских генералов. Получалось не всегда удачно, но зато смешно: "Гром гремит, земля трясется: на Москву фашист несется. Артиллерия гремит - от Москвы фашист бежит".
Меня настойчиво приглашали и артснабженцы и газетчики, но я отказывалась: самовольно уйти было немыслимо, а просить разрешения у комиссара духу не хватало. Комбат же Товгазов теперь этим не ведал. Они с комиссаром поделили власть пополам: комбату хозяйство и строевая подготовка, комиссару - вопросы быта и воспитания. Лучше бы наоборот…
У меня теперь часто бывало мрачное настроение.
И вдруг приехал начсандив! Я давно не видела милого Ивана Алексеевича и очень обрадовалась.
- Что с тобой, малышок? - ласково спросил он меня. - Похудела, осунулась… Да уж не больна ли ты?
И я заплакала.
Начсандив решил, что мне необходимо проветриться. Он сказал:
- Не хочешь ли прогуляться на передний край?
У меня забилось сердце. У нас частенько кого-нибудь посылали в командировку в полки: уколы делать или что-нибудь проверять, но я на переднем крае не была ни разу. Как-то заикнулась об этом комбату, так еле ноги унесла. А тут сам начсандив предлагает командировку! Ну не чудо ли? Конечно же я согласна! И задание было очень простое: надо было во всех трех батальонах одного полка обследовать источники водоснабжения, посмотреть, что пьют бойцы, и проверить, хлорируется ли вода. Иван Алексеевич сказал:
- Учти, Чижик, что это очень важно! В полку вспышка брюшняка. Всё проверяли, и не раз. А вот на днях пять случай тифа, и всё там же. Гляди внимательно! Это проверка не официальная, а лично для меня. Видишь, как тебе доверяю?
Иван Алексеевич! Да я для вас что хотите сделаю! от на этом самом животе всю передовую оползаю! - Я чмокнула начсандива в круглый полный подбородок.
Ладно, ладно, подхалимка, - засмеялся Иван Алексеевич. - Ишь расхвасталась!
Я додежурила свою смену и стала собираться. Возмутился доктор Журавлев:
- Кого-кого, а уж Ивана Алексеевича я считал нормальным человеком. Ребенка под огонь посылать!
- Александр Семенович, да какой я ребенок?! Зоя Михайловна неопределенно пожала плечами:
- Чижика в полк? Странно…
А доктор Бабаян, как всегда, балагурил:
- Тижик, если убьют, домой нэ приходи. Рэзать нэ буду!
Потом я выдержала целое сражение с доктором Верой. Она хотела, чтобы в полк я шла в ватных брюках и валенках, а я надела праздничную юбку и сапоги. Новая юбка всю зиму пролежала в мешке, и теперь мне захотелось щегольнуть. Заступилась Наташа Лазутина:
- Не поставят же Чижика в траншее на пост. Не замерзнет.
И доктор Вера отступила. Она поцеловала меня в щеку:
- Иди, девочка. Только будь осторожна. Честное слово, я тебе завидую. Совсем мы здесь заплесневели…
На другой день к обеду я была уже в полку. Командир санитарной роты, военврач третьего ранга, неприветливо спросил:
- Что будете проверять?
- С вашего разрешения, колодцы, - важно ответила я.
- А черт бы вас побрал, всех проверяющих и контролирующих! - рассердился доктор, но провожатого мне дал.
Надо сказать, что я была разочарована. Я ожидала чего-то необыкновенного, романтического: опасностей, риска, увлекательных происшествий. Ничего такого не случилось. Я шла по тропинке и не чувствовала никакой войны. Лишь изредка впереди, где-то совсем близко, трещали одиночные винтовочные выстрелы, как на учебных занятиях на стрельбище.
Ну и денек выдался в честь моей командировки! Солнышко прямо ослепляет, и где-то высоко-высоко в небе заливается мирный гражданский жаворонок - какое ему дело до войны.
Спотыкаясь на скользкой тропке, я задирала голову вверх, но так и не могла разглядеть беспечного певца.
Дорожка петляла по болотистому мелколесью, изрытому небольшими воронками. Всюду свежевзрытая земля и черный, местами подтаявший снег.
Глядя на вывернутые с корнем карликовые сосенки с длинными голубоватыми иглами, я вдруг вспомнила, что ветками таких болотных сосен бабушка подметала под русской печки, прежде чем посадить туда хлебы на кленовых листьях. Такой колючий веник назывался помело.
Из далекого детства в памяти вдруг всплыли последние две строчки частушки:
Я схватила помело
Да нарумянила его…
Кого его? Ах да, в частушке говорится о папаше-пьянице, который не разрешает дочери румянить щеки. Гм… Папаша! Я совсем не помню, какое у него было лицо… С самого рождения и до поступления в школу я воспитывалась в деревне - у бабушки с дедушкой. Мать два-три раза в год приезжала меня навестить, а вот отец… что-то не упомню… Зато первое свое знакомство с ним не забуду никогда…
Овдовевшая бабушка привезла меня к родителям в город насовсем. Я сидела под столом и, накручивая на палец длинную бахрому скатерти, пела свою любимую частушку:
Из нагана выстрел дали,
Дролечка заплакала.
По моей белой рубахе
Ала кровь закапала…
Он пришел и вытащил меня из-под стола. Большой, прямоплечий и злой - острые глаза, как буравы… Сам себя спросил: "И в кого она такая некрасивая! Нос курносый, губы сковородником… А это еще что за игра природы? Волосы как лен, а брови смоляные… Гм… Как у белой лошади черный хвост…"
От обиды я заплакала. Бабушка схватила меня в охапку, прижала к теплому животу. "Какая же она некрасивая! Вся в меня, и брови соболиные! Мы, Хоботовы, все чернобровые!" - закричала моя безбровая бабка. В тот же день мы с отцом поссорились. У нас были гости: знакомый инженер с женой, и отец для них играл на скрипке. Услышав что-то знакомое, невыразимо прекрасное, я осмелела и выбралась из-под стола. Немного послушала и вдруг неожиданно для себя громко запела с середины такта:
Судили девушку одну,
Она дитя была годами…
Отец перестал играть, грозно нахмурил широкие брови: "Дура! Это же полонез Огинского! А ты несешь такую пошлятину! Вот скобариха!" - "Не лайся, сам дурак!" - не осталась я в долгу, и родитель пребольно оттаскал меня за ухо… Вскоре он совсем ушел из моей жизни. Исчез, как недобрый сон…
Увлекшись воспоминаниями, я вздохнула так глубоко, что мой провожатый оглянулся. Это был пожилой санитар. Он грустно и пристально на меня поглядел, и его прокуренные, сиво-желтые усы дрогнули в усмешке: точно мысли мои прочитал.
Чтобы скрыть смущение, я спросила, указывая на воронки:
- Значит, не всегда тут так тихо у вас?
Связной поправил на сутулой спине лямку от санитарной сумки и на ходу ответил:
- Когда как… Всё больше по ночам немец ошалевает.
- Палит из минометов почем зря. Всё болото покорябал. А что есть-то в этом болоте? Пущай себе беса тешит - нам ведь евонных мин не жалко…
Дорожка привела нас в глубокий овраг. Похоже, что по дну лощины протекала речушка: снег там был почище и заметно вспучился.
Командир санитарного взвода первого батальона, молоденький военфельдшер, беспрекословно водил меня от колодца к колодцу. Я наклонялась над очередным водоемом и с видом знатока рассматривала темную воду. Военфельдшер котелком, привязанным к ремешку от планшетки, брал пробу. Я отпивала глоток ледяной воды, а остальное выплескивала на снег. Вода везде была одинаково невкусной и пахла хлоркой и болотом.
К ночи все источники водоснабжения были проверены, а в моей записной книжке появились условные значки - обозначения и приметы колодцев. Я "закинула удочку":
- Надо бы посмотреть, как живут бойцы на переднем крае… Начсандив говорил…
Фельдшер, не подозревая подвоха, согласился провести меня по обороне, но сначала предложил пообедать и отдохнуть.
Мы возвратились в блиндаж санвзвода, растопили печку-бочку, разогрели суп со ржаными галушками и уселись обедать.
Я в упор рассматривала милого парня. Он был худ, большеглаз, застенчив: краснел, отводил глаза в сторону и подозрительно быстро наелся.
Я сняла мокрые сапоги и портянки, пристроила их к печурке, извинилась и полезла на земляные нары. Уснула почти мгновенно, а проснулась от грохота.
Где-то рядом не то бомбили, не то снаряды рвались. Землянка вздрагивала, с потолка сыпался песок прямо мне на лицо. Отплевываясь, я села на нарах и огляделась.
Коптила лампа - гильза от мелкокалиберного снаряда, гудела раскаленная докрасна печка. Фельдшер что-то писал за колченогим столиком, по-детски наклонив голову набок.
- Уже ночь? - спросила я.
- Двадцать три ноль-ноль, - ответил он, не гладя на меня.
- Что же вы меня не разбудили?
- А что ночью увидишь? У нас оборона спокойная, мы днем пробежимся.
За пределами санитарного убежища, где-то там наверху, наверное над оврагом, шла нещадная пальба из всех видов стрелкового оружия.
- Это бой? - спросила я.
- Нет. Это просто так. Чтобы не заснуть.
Мина разорвалась у самого входа в землянку. Лампа-гильза заморгала, а дощатая щелястая дверь распахнулась настежь и захлопала-заскрипела на ременных петлях. Хозяин, не вставая с места, протянул руку, схватил дверь за веревочную ручку и посадил бунтовщицу на самодельный крючок.
- Да, у вас очень спокойная оборона, - не без ехидства сказала я.
Фельдшер с улыбкой взглянул на меня из-под пушистых ресниц, но ничего не ответил. Я опять улеглась и проспала до самого утра.
После завтрака мы отправились в поход. Вылезли из оврага наверх и сразу оказались в траншее.
- Главный ход сообщения, - кивнул мне через плечо мой спутник.
Я никакого представления не имела о переднем крае. Вернее, думала, что там палят друг в друга днем и ночью, сходятся врукопашную, бегают и прячутся где попало…
Я была приятно поражена: здесь был полный порядок. Ни дать ни взять - настоящий земляной город каких-то древних поселян. Главная траншея - центральная улица, а от нее к фронту и тылу отходят переулки-тупики. В переулках, ведущих в сторону противника, чего только не понастроено: доты, дзоты, капониры, стрелковые перекрытые ячейки… В тыловых переулочках спрятались под заснеженными крышами жилые блиндажи. Ни сутолоки, ни драки - тишина… Я присвистнула:
- Вот так наворочали! Зарылась матушка-пехота.
- Фор-ти-фикация, - важно пояснил мне фельдшер.
Мой спутник здесь чувствовал свое явное превосходство и довольно толково всё объяснял. Иногда он подавал команду:
- Бегом марш!
И мы бежали там, где ход сообщения прерывался и вместо траншеи была устроена снежная насыпь, замаскированная со стороны противника понатыканными в снег сосенками.
Я всё ожидала чего-то необыкновенного, но нас даже не обстреляли. Я глядела в мальчишеский стриженый затылок своего гида и размышляла на ходу: "Ох, и растяжимое же понятие - "фронт". Сказать: я был на фронте - значит ничего еще не сказать. И где же всё-таки настоящий фронт? Где ему начало и где конец? Медсанбат - фронт, а от передовой восемь - десять километров. Армейский полевой госпиталь тоже фронт, а от него досюда километров двадцать пять - тридцать, не меньше. А ведь есть и такие фронтовики, что воюют за пятьдесят, а то и за все сто километров от переднего края. Вот наш писарь Вася вернется домой после войны и скажет жене: "Я был на фронте", и она ему поверит, и все поверят.
А как же! Ведь упрекает же нас комиссар чуть не каждый день: "Забыли, что вы на фронте?". А мы вовсе и не на фронте, а только около фронта. Вот он где, настоящий-то фронт!.."
В одном месте мы повстречали какое-то начальство: человек семь, и все в белых маскировочных костюмах. Начальство, видимо, прошло высокое, потому что фельдшер вдруг покраснел и, прижавшись спиной к самой стенке траншеи, вытянулся в струнку. Нас, можно сказать, не заметили, и только замыкающий сверкнул на меня цыганскими глазами и удивленно-весело воскликнул:
- Откуда здесь девушка?
- Кто такие? - спросила я своего спутника.
- Новый командир дивизии со свитой.
- Что ж вы мне сразу-то не сказали! Я ведь еще ни разу не видела нашего генерала.