- Что это? - кинул на стол листок. Капа быстро взглянула на письмо, на Демида и побледнела. - Что это? - медленно надвигался Демид, и так же медленно поднималась Капа. Лицо ее будто окаменело.
- Письмо, - сказала Капа.
- От кого?
- От Степана.
- Так что ж тут… Что написано, правда? - еще не веря в случившееся, спросил Демид.
- Правда.
Она стояла, плотно сжав губы, белая, будто мел, и лицо ее было таким же белым, только в мелких крапинках веснушек. А Демид, разом вспыхнув - таким он всегда бывал в гневе, - сорвал с гвоздя вожжи.
- Ах ты, потаскуха!
- Не трожь, батя! - угрожающе крикнула Капа.
- Я тебя проучу!
- Не трожь! - отскочила Капа. - Хуже будет!.. Хуже будет! Может… я ребенка жду…
- Что? - остановился Демид.
- Ударишь - скажу, от тебя. С тобой прижила.
- Ты что? - заорал Демид. - Что выдумала?
- А вот ударишь, так и скажу. Истинный бог! Лучше уж не трогай!
Демид, ослабев, опустился на лавку. И в первый раз тогда Демид понял, что все в этой жизни нарушилось и ничего ему уже не сделать. Все стало не так, как раньше было, в старину, при отце Никифоре, все теперь по-другому. Нет его власти…
Капа и сообщила Степану и Егору о том, что пришел в деревню Кудрявчик, ходит с какими-то бумагами по домам и о них расспрашивает. А чего ему здесь делать, ведь недавно был? У ребят выпытывал. Об этом сказал ей сынишка, с которым днем Кудрявчик играл в рюхи. Вернулся перед ужином и говорит:
- Мамка, когда папаня придет?
- Зачем тебе он?
- Да Кудрявчик спрашивал.
- Что он тебе говорил?
- Спросил: "Батька дома?" А правда, что он полицаем был, наших стрелял? Все ребята дразнятся.
- Ты их больше слушай…
- Мамка, правда это или нет?
- Не приставай, - прикрикнула на него Капа. А сама, не дожидаясь, когда стемнеет, взяла веревку, косу, будто пошла осоки на подстилку корове накосить, да лесом, лесом, болотом, да в нужное ей место.
Дорогой вспомнила, как совсем недавно приходили к ней из района, интересовались: не знает ли чего-нибудь она о муже, не слышала ли? Значит, просочилось что-то, кто-то подметил, сообщил о них. А кто бы это мог?
- Понятно, - выслушав Капу, сказал Егор и поскреб давно не бритый подбородок. - Значит, поплыло. Только из-под низа одно бревно выдерни, и вся лежанка рухнет, это-то я знаю.
- Да ведь ходим, отбираем у людей хлеб и овец берем. Люди сообщают. Довольны нами, что ли? Благодарность пишут? - сказал Степан.
- У ближних мы не берем, далеко уходим. Нас там в лицо не знают. А если у полустанка шарим… Так мало ли там всякой шушеры, кроме нас, может шляться!
- Все равно узнается, куда ни уходи. Надо вообще уезжать отсюда да как-то устраиваться. Может быть, в Латвию или еще куда уйти. Попробовать начать по-другому жить. Или идти сдаваться. Чего ждать!
- Иди! Сдавайся! Мало ты понатворнл, все припомнят.
- Что сделал, покаюсь. Признаюсь.
- По головке тебя погладят!
- Не погладят. А и бегать мне надоело. От каждого куста так и шарахаешься. Ночью дождь зашумит, думаешь, не крадется ли кто. Птичка засвистит, опять прислушиваешься. А заболеешь, никакой тебе помощи. Как волки мы. Только волки рвут своих, а все остальные помогают. И родные детишки теперь меня стыдятся. Придешь ночью, тайком на них посмотришь да и боишься, что проснутся, отца увидят. Ни приласкать их, ни побаловаться с ними, ничего. Вон, твой батька… Родной… Не хочет с тобой встречаться. Отвернулся. В одном доме с Капой живет, а отдельно питаются.
- Плевать мне на него. Здесь я сам себе хозяин. Хочу - сплю, хочу - на елку смотрю. А там подчиняться будешь. Надо перехватить эти бумаги, которые он там носит. Да узнать, кто и что про нас пишет. А там уж мы разберемся!.. Где Кудрявчик сейчас? - спросил Егор, обращаясь к Капе.
- Мишка говорил, что к Власьевне шел. И вправду, выходили бы, сдавались. Сколько раз уже говорила…
- А ты не скули… У Власьевны, говоришь? - на минуту призадумался Егор. - Вот мы к ней и сходим, проверим.
- А может, ничего у него и нет?
- Тем лучше. Убедимся.
- Не стоит лишний раз на глаза лезть, зачем это! - возразила Капа.
- Молчи! Думаешь, тебе хорошо будет, если нас поймают? Кто нам помогал, кто харч приносил? Ты! И со Степаном, и с ребятишками расстанешься.
- Никуда ребят от меня не денут.
- Жди!
- Мне лучше смерть, чем без них.
- Не торопись… Мы сходим, проверим. Кудрявчика не тронем.
Капа знала многое.
Она сидела сейчас на лавке, рядом с Демидом, и думала о том, что ведь это она навела на Кудрявчика, она подсказала, она натолкнула Егора, а оказалось, что Кудрявчик не знал, не ведал ни о чем и ничего у него не было, никаких бумаг. И зря все, напрасно. Зачем так! Зачем Егор это сделал! Видел, что нет никаких документов, ну и оставил бы.
"А теперь, - думала Капа, - теперь и меня судить будут. И я виновата. Не увижу больше Степана. Теперь ему еще хуже будет".
- Батя, - позвала тихо Капа; следователь и Филимонов были сейчас на крыльце, а оставшийся в избе милиционер что-то писал, низко склонившись к столу.
- Ну?
- Возьми на себя вину.
- Ты что? - повернулся к ней Демид.
- Возьми! Хоть мне да Степану полегче будет.
- Помешалась ты на Степане.
- Не житье мне без него да без ребятишек - возьми.
- Нет.
- А ты ведь заставил тогда Егора, уговорил.
- Тогда другое дело было.
- Все равно, все едино.
- Позор другой.
- Все одно. Что тогда, что сейчас. Трусишь?
- Нет. Позор брать на себя не хочу.
- Ну, смотри, батя, хуже будет.
Милиционер недовольно покосился на них, Капа умолкла и больше Демиду ничего не говорила.
- Миш, - позвала Кана сынишку, игравшего на улице под окном.
- Нельзя переговариваться, - заметил милиционер.
- Да я ничего и не скажу, по головке только поглажу. Мишук, расти большой да умный. Да характером потверже будь, не как твой батька. Да своей головой думай. Ишь ты какой, и к матери не приласкаешься.
- Да ну! - застеснялся Мишка.
- А в школу ходишь? - спросил у него милиционер.
- Нет. Пойду осенью.
- Хочешь учиться?
- Хочу.
- А буквы знаешь?
- Знаю. Мало.
"А ведь все равно не помогло бы, если бы и согласился батя, - подумала Капа. - Ведь Власьевна Степана видела, рассказала уже. Бежать надо. Одному бате да ребятам ничего не будет. От него ничего не узнают. А я Степана предупрежу. Уйдем куда-нибудь в чужие края, жить будем. А если и погибну… А может, и ничего".
- Иди на улицу, погуляй, - сказала Капа Мишке.
- Не пойду, - сказал Мишка. - Не хочу!
- Почему?
- Там мальчишки сидят за изгородью да сюда смотрят. Дразнятся.
- Ну, побудь со мной, - сказала Капа. - Рубашку новую одень. Которая получше.
- Зачем?
- Так… Надо.
Капа встала, прошла по избе и увидела в углу на стене, возле печки, темный сучок.
"Давыдкин, - подумала она. - А мое-то что, что останется?"
И Капа побежала.
Она не обдумывала долго и тщательно, как это удобнее и лучше сделать, она просто решила, что побежит. И побежала.
"Ну, смотри, батя, хуже не было бы", - почему-то подумала и повторила про себя она перед тем, как выскочить в сени.
Выскочила, почти ничего не видя перед собой, только услышала, как позади загрохотали упавшие со скамейки пустые ведра, как хлопнула дверь.
- Стой!
Капа бросилась не на улицу, а во двор. Спрыгнула на навоз, метнулась к калитке, что вела в огород. А там, за огородом, Капу уже не поймаешь! Оглянувшись мельком, она увидела милиционера, который ухватился за косяк дверей, сделал движение вперед, собираясь прыгнуть следом за Капой, но замешкался, оглянулся в избу, где оставался Демид.
"Уйду! - мелькнуло у Капы, она толкнула калитку, ударила в нее, рванула скобу. - Закрыта!.."
- Стой! Ни с места! Стрелять буду!
Но Капа все-таки еще ударила в дверь, нащупала и рванула щеколду. Но сзади ее схватили за плечи, она попыталась вывернуться, упала лицом в солому.
- Спокойно, гражданочка! Не уйдешь!..
И когда ее вели обратно в избу, и когда подсаживали на крыльцо, он все повторял: "Спокойно, гражданочка! Напрасно… Вы-то нам как раз и нужны".
"Дура!" - подумала Капа и будто сама себя хлестнула по лицу, зажмурилась, сжалась. И сразу поняла, что своей попыткой к побегу она все погубила: теперь не скажешь, что ничего, мол, не знаю, - и этим она как бы предала Степана.
"Любовь моя, Степа!.. - ужаснулась Капа. - Зачем бежала! Теперь мне лучше погибнуть, один выход. А его спасти!"
12
"Та-ак, - думал Филимонов. - Теперь главное - не упустить. Теперь мы на верной дорожке. Где-то вы рядом, братцы Баркановы. Не упустить, не прозевать. Не дать вам улизнуть. Чтобы кому-то другому вы не попались. А мне, мне… Мне-то вы и нужны. "А там уж мы побачим!" - как говорил слепой. Лишь бы вы попались…"
После войны Филимонов поселился у себя в Ольховке. Построил избу на пепелище и жил одиноким вдовцом. Жил замкнуто, с соседями особенно не общался, не чурался, но и не шел просто поболтать, позубоскалить, что-то произошло с ним, на народ его не тянуло. Все один сидел, став неразговорчивым, угрюмым. "Будто подменили человека, - говорили о нем односельчане. - Разве же раньше он таким был". И внешне он изменился, особенно за последние годы, не то чтобы постарел, а вроде бы усох весь, спалил себя изнутри от частого курева.
Хозяйства Филимонов никакого не вел, живности не держал, в огороде ничего не сеял, дважды в лето скашивал там траву, и все, а что росло в саду, ягоды да яблоки, обрывали деревенские ребятишки. Это его вроде бы и не касалось. Чаще всего его не было дома, отсутствовал по служебным делам, уезжал в район или еще куда-то. Начальство, зная о его неприкаянной одинокой жизни, неоднократно предлагало ему перебраться в районный центр, предоставляло там новую работу и жилье, но Филимонов всякий раз отказывался, чем удивлял многих. Он не объяснял причину отказа, того, что удерживало его здесь. И держало крепко, не давало уйти.
Всю зиму он жил как бы оцепенев, словно все спеклось у него в груди, - нет, не ощущал он там боли, а только какую-то постоянную давящую тяжесть. А когда наступала весна, и начинал оседать снег, и белым "гуськом" покрывались вербы, и появлялись на взгорках первые проталины, все большее и большее беспокойство охватывало Филимонова, ноющая неуемная тревога и боль появлялись у него в душе, и уже не мог он ни есть, ни спать, а все ждал и нетерпеливо прислушивался в ночи, до рассвета вставал, выходил на крыльцо, всматривался вдаль, в еще тихое и темное пустынное поле, в голые ветки берез, усыпанные черными, с каждым днем все набухающими узелками почек, стоял, подняв голову, слыша, как нетерпеливо частит сердце. Ждал он и весь день, и вечер. И следующую ночь. И так - несколько ночей. Хотя и знал, что это случится на заре, ранним утром, но обязательно ждал, думал, что, может, произойдет все в другое время, ждал каждую минуту. И наконец дожидался.
Случалось это всегда утром. Откуда, как он появлялся, Филимонов никогда не мог уследить, но он вдруг оказывался на приступке у летка скворечника, этот первый скворец. Он вскидывал головку с острым длинным клювиком, встряхивал крылышками, вскрикивал: "чи-и-и", осматривал все, что находилось вокруг, - оттаявшую землю, избы, стоящего на крыльце, замершего там сухощавого человека, по щекам которого катились слезы, и начинал щебетать громко, радостно, топорща на грудке перышки, и Филимонов, смутно видя его сквозь слезы, шептал: "Сынок…" И хоть не верил Филимонов ни в бога, ни в существование какой-то иной жизни, но всегда ему чудилось, что это пришла к нему какая-то весть от семилетнего Сережки, который своими ручонками сделал вот этот самый скворечник и повесил его на березу, и теперь, вспоминая все это, никак не мог удержать слезы и повторял: "Сынулька… Сынок…"
Второй, похожий скворечник висел на кладбище над Сережкиной и Тоськиной могилами. Его сделал и повесил там Филимонов. Он ходил туда девятого мая, в День Победы. Приходил всегда рано, когда по-настоящему еще не рассвело. Один, совершенно один в этот час сидел у могил. И как только он приходил, хотя солнце не успело еще подняться из-за леса, - на березе неизменно появлялся скворец. Филимонову казалось, что это прилетал тот самый, из Ольховки, проследив, куда и зачем он пошел, прилетал следом, суетный, возбужденный, садился у него над головой, вскрикивал: "чи-и-о, чи-и-о", - и Филимонов, обращаясь к нему, и к могиле, кланялся ей, зная, что она все видит и все чувствует своим особым земным чутьем, говорил: "Здравствуй, сынок… И ты здравствуй, Тося…" И, не стесняясь, что он уже немолод и подглядит кто-нибудь, лбом касался земли.
Ходил он сюда еще в троицын день, когда по древнему обычаю в деревнях во всех избах вывешивались а окнах свежие полотенца, избы обставлялись молоденькими березками, гибкие веточки у которых заплетались в колечки, и сидел тут до тех пор, пока не приходили "испроведать своих" другие деревенские с ветками березок, с кутьей, завернутой в салфетки. Обтыкали березками могилы, а кутьей посыпали землю на них, верша какой-то древний языческий обряд. Многое здесь совершалось по-древнему. Но появился и новый обряд.
Посидев, Филимонов шел к бетонному обелиску в середине кладбища, поставленному здесь уже после войны. На обелиске крупными буквами были нанесены фамилии и имена тех, кто не вернулся домой, пропал без вести или чьи могилы остались в чужедальней стороне, не сходишь к ним, не навестишь. И к этому обелиску приходили их жены и старые матери, ставили на землю в рядок выцветшие фотографии по числу тех, кого не дождались, - бывало в этих скорбных рядках и по три, и по пять фотографий, - и, пав перед ними на колени, заламывая руки, рыдали, и никто не утешал их, в этот день надо было дать выплакаться, хоть раз в году, и лишь когда кто-нибудь слишком надолго затихал в обмороке, того оттаскивали чуть в сторону и из приготовленного заранее ведра плескали в лицо водой.
Филимонов, сняв кепку и склонив голову, стоял тут молча минут десять, затем так же молча, ни разу не оглянувшись, уходил. А вернувшись домой, выпивал рюмку водки и из избы смотрел, как суетится на березе скворец, шныряет туда-обратно, носит своей многочисленной шумливой малышне еду.
А теперь Филимонов будто очнулся от долгого оцепенения. Очнулся и засуетился, встревожился, поняв, что или - теперь, или - никогда. Настал его час. Пришла долгожданная минута. Представилась возможность расквитаться ему сразу за все.
Как только услышал он, что Власьевна назвала: "Баркановы, Егор и Степан", то будто задохнулся в первое мгновение: "Неужели они?.. Здесь?" - и не поверил, боясь ошибиться. "А ты не обозналась, Власьевна?" - "Да где ж обознаться, Федотыч, они!"
И Филимонов напрягся. Филимонов будто приготовился к прыжку.
Он и раньше догадывался, что завелась какая-то пакость в ихних местах, кто-то шастает по деревням, но уж никак не мог предположить, что это - они.
Их вина была в гибели Тоськи и Сережки. Пусть не прямая, не они расстреливали их, это сделали другие, но отправляли в гарнизон, знали, на что отправляли.
"А теперь наши дорожки сошлись. В войну не сходились, так теперь. Только не проморгать, не упустить. Всю жизнь тогда этого себе не прощу! Но не спешить, чтоб не спугнуть. И медлить нельзя. Пробил твой час. Давай, Филимонов!.."
13
Посоветовавшись между собой, следователь и Филимонов решили, что Капиных ребятишек и Власьевну надо отправить в район сразу же, на милицейской подводе, а Демида и Капу отведут попозже пешком - у следователя еще были здесь дела. Необходимо было уточнить кое-что.
- Может быть, подождать да и поехать всем вместе, - предложил Филимонов. Он и говорил, и делал все неторопливо и казался следователю совершенно спокойным. "Очевидно, привык к подобным переделкам. Или нервная система такая замечательная", - думал следователь.
- Зачем же ждать? Детей нужно оформить в детдом, по-моему, там работают только до семи вечера, - сказал следователь. - В семь канцелярия закрывается. Кроме того, придется еще в дороге делать остановки, дать отдохнуть детишкам, накормить их. Дорога дальняя.
- Наши ребята привычны к таким дорогам.
- Дети есть дети.
- Ну, смотрите, - неохотно согласился Филимонов, и словами, и интонацией голоса как будто о чем-то предупреждал следователя.
Следователь подождал настороженно, но Филимонов больше ничего не добавил.
Однако следователя тоже что-то тревожило, но он еще не мог понять, что именно.
Детей и Власьевну отправили в сопровождении второго милиционера, который был прислан сюда вместе с Филимоновым, и колхозного бригадира. Следователь сам снаряжал подводу. Вернувшись, он сел к столу, взял авторучку. И только лишь склонился, только приготовился, чтобы писать, раздался выстрел. Близко, кажется, на краю деревни. Из винтовки - бах, бах! Все вскочили. Только Демид остался сидеть, лишь повернулся к окну.
- Так и есть! - вдруг догадавшись, что его смущало, воскликнул следователь. - Напали!
- Они, - прошептала Капа, но этого никто не расслышал.
Щелкнуло несколько пистолетных выстрелов. Филимонов выскочил на улицу. На бегу расстегивал кобуру.
- Сидеть и ждать! Никуда без меня! - крикнул Филимонов следователю. Он побежал почему-то не в ту сторону, где стреляли, а в противоположную.
Следователь торопливо закрыл окно. Перестрелка, редкая, все еще продолжалась.
"Значит, налет им не удался", - подумал следователь. И тут же увидел, как по дороге верхом на неоседланной лошади проскакал Филимонов. "С тыла заходит. Правильно", - подумал следователь. Он прислонился плечом к наличнику и посматривал то в окно, то на присутствующих в избе.
Капа стояла, прижав плотно сцепленные руки к груди. Рот у нее был приоткрыт, а глаза блуждали.
- Сядьте, - сказал следователь, но Капа или не слышала, или не подчинилась - она не села.
А Демид вдруг будто потяжелел телом, попригнулся, и вроде бы чем-то невидимым, многопудовым его придавило к лавке. Он и дышал, как под тяжестью, редко и гулко, и смотрел под ноги.
Перестрелка прекратилась. Щелкнул еще несколько раз пистолет, и стало тихо. Пистолетные выстрелы были последними. Это обнадежило следователя.