Он ждал. Ожидание показалось очень долгим.
"Хоть бы кто-нибудь прошел, какой-нибудь колхозник", - подумал следователь. Он был еще очень молод.
Под окном бродили куры, рылись в песке. По стеклу, тревожно бубня, ползал шмель. Следователь чуть приоткрыл окно и выпустил шмеля. И увидел, как к крыльцу идет Филимонов. По тому, как он шел, по его виду, следователь догадался, что все кончилось благополучно.
- Что? - не вытерпев, высунувшись в окно, крикнул следователь.
- Поторопились немного, - сказал Филимонов. - Поспешили, не дождались, когда в настоящий лес въедут. А там нашим хлопцам пришлось бы туго. Я этого и опасался. Ведь теперь им все равно.
- Я переоденусь схожу, - торопливо и тихо сказала Капа, кивнув на дверь задней, темной половины избы.
- Ни в кого не попали? - продолжая смотреть в открытое окно, спросил следователь у Филимонова.
- Обошлось.
- Где ребятишки?
- Я их всех у бригадира оставил. Им здесь делать нечего… Ну, если бы не поторопились, дали отъехать подальше, в болото, так они там всех бы перещелкали. А где эта?.. - спросил Филимонов, войдя в избу и оглядевшись.
- Кто?
Филимонов кивнул на Демида, и следователь понял.
- А-а! Пошла переодеться.
Следователь услышал, как что-то глухо стукнуло в другой половине избы. Он подождал чуть-чуть и постучал в дверь. Но Капа не ответила.
- Разрешите? - вежливо спросил следователь и приоткрыл дверь. Он приоткрыл ее, что-то хотел спросить, наклонился, заглянул в темное помещение и, вскрикнув, отпрянул.
- Что? - вскочил Филимонов.
- По… повесилась!..
14
Наплакавшись в темной избе возле тела дочери, Демид вышел оттуда, покачиваясь, плечи его обвисли, а мокрая борода стала маленькой и узкой.
За Демидом решили следить, не отпускать ни на шаг. Потому договорились, что спать будут по очереди.
- Зря вы так, ребята, не сбегу, - сказал Демид.
- А кто вас знает! Ты теперь, дед, птица важная, можно сказать, главная, за тобой надо смотреть да смотреть, - сказал Филимонов. - Теперь через тебя идет основная ниточка.
- Ничего я не знаю. Она к ним ходила, а я ни разу не был.
- Знаешь! Все вы одним миром мазаны! Ты тоже такой же!
- Нет.
- Такой же!
- Нет. Терпел, а согласен не был.
- Ты и сам, говорят, в молодости руки попачкал.
- Бог мне судья. Иоанн тоже сына своего убил, когда тот против старшинства пошел. Так что я не один.
- Какой такой Иоанн? - удивленно глянул на него следователь.
- Царь Иоанн Грозный. И Петр Великий тоже.
- Так это же… это… цари!
- Не было у нас заведено, чтоб старшему в роду перечили. Исстари так ведется. Мои деды и прадеды, царство им небесное, в леса эти пришли, когда патриарх Никон-богоотступник на старую веру гонение начал. Так и жили. Перед тятей мы, бывало, глазом моргнуть боялись. Слушались во всем. Отец убивал сына-неслуха. Так было. Вон, спроси у Филимонова, он местный, скажет.
- Это ж пережитки феодализма. Это - домостроевщина! - воскликнул следователь.
- Не знаю. А так от прадедов велось.
- Это темный предрассудок! Иван Грозный, это же шестнадцатый или какой там древний век. А сейчас самолеты, электричество, радио. Сейчас все кругом новое, другая жизнь.
- Не нами придумано.
Демид помолился перед образами и ушел на печь, Филимонов, подложив под голову свернутую шинель, пристроился на лавке. Курил и палил цигарку за цигаркой.
Следователю было жарко. Он вышел на крыльцо, сел на ступеньку.
Было сумеречно. Летняя ночь в этот час еще не набирает своей полной темноты, и просматриваются и дома, и дорога, заборы вдоль нее, виден лес. Над лугами чуть просочилась фиолетовая дымка, мягкими округлыми копнами белели на них кроны ракит, а лес был черным и четко выделялся зубчаткой верхушек на фоне неба.
Следователь сидел и смотрел на все это.
Было тихо - первозданная, глубинная тишина. В низинах, в сыром лугу, поскрипывал дергач. Крикнет несколько раз, прислушается - и опять: "ря, ря!" В деревне где-то разговаривали, может быть в доме или во дворе, голоса были глухи и слова неразборчивы. Изредка блеял ягненок. Пахло парным молоком, тонкие ароматы сочили травы, веяло теплом от нагретой дороги. И таким беспредельным, таким трогательно-задумчивым, таким гармоничным был весь этот мир - мир неба и земли!
Следователь сидел, потрясенный всем, что он увидел и что пережил за день, и подумал: "Зачем человеку дается жизнь? Каждый человек своей жизнью доказывает, в принципе, одно и то же, только один использует доказательства от прямого, а другой - от обратного, как говорят, от противного. А теорема одна и та же: для чего надо жить? Надо жить для людей, для добра. Если ты жил правильно, то и люди тебя будут вспоминать добром, а если жил по-иному, то ты тоже доказал теорему, но что о тебе вспомнят! В конце концов все мы умрем, никого не будет, мы - материалисты, знаем это, но как ты прожил, это совсем не безразлично. Ты что-то посеял, и что-то вырастет на том месте, где сеял ты".
Так впервые за все свое существование о жизни и смерти думал следователь. И жизнь представилась ему вдруг заново, другой своей стороной, не просто сочетанием дней и ночей, чередованием ветров, дождей и снегов, а иначе, более существенно и важно.
"А зачем же я живу? - подумал следователь. - Вот я, делаю я самое важное, нужное людям? Может быть, я смог бы делать еще что-нибудь более значительное, более важное? Главное - прожить так, чтобы побольше было добра, чтобы добра увеличивалось, а зла - по-уме пылилось".
Следователь вошел в избу, сел за стол, положил голову на руки. В соседней, задней половине избы, укрытая белой простыней, лежала Капа, в этой половине, за печкой, вздыхал Демид Барканов, на лавке дымил цигаркой милиционер Филимонов.
- Филимонов, скажи, зачем человек живет? - спросил следователь.
Филимонов приподнял голову, подставил под нее кулак согнутой в локте руки, затянулся поглубже, задумался.
- А я так думаю, что он полностью и не исчезает, - сказал Филимонов. - Все же что-то от него остается.
- Как так? - удивился следователь.
- А вот так. Не в физическом смысле, конечно. Вот придумал, скажем, человек колесо. Нет уже этого человека, а колесо осталось. Значит, не пропал совсем человек, раз что-то от него осталось.
- Значит, добро осталось?
- Так вроде бы.
- Но ведь человек и стрелу придумал, и копье?
- А почему-то всегда сначала о хорошем вспоминают.
- Да я все это понимаю. Но ведь есть же в мире еще и зло? Как оценивать свою жизнь?
- Как оценивать, не знаю. А для себя знаю только одно: если соседа ударили по левой щеке, сделай так, чтобы не ударили по правой. Умри, а не дай.
- А если тебе?
- Сосед не даст.
- Лампадку зажечь бы, - сказал из-за печи Демид. - Разрешите?
- Зажги, - ответил Филимонов.
Демид поднялся, нашел спички и, перекрестясь, зажег в переднем углу лампаду. Стали видны темные прокопченные иконы, поблескивали литой медью древние старообрядческие кресты. С икон смотрели темные лики, видел он темные глазницы и большие темные морщины на лбах. Демид стоял перед иконами, молился. Следователь слышал, как он шептал: "Падут возле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя… На аспида и василиска наступишь…"
15
Ранним утром, когда следователь еще спал, Демид сказал дежурившему Филимонову:
- Федотыч, а может, меня оставите?
- Нет, дед.
- Зачем меня на народ выводить, на унижение, лишний позор мне на старости. Хватит!
- Если бы была моя воля, дед, поймал бы твоих сынков, устроил всеобщий показательный суд: "Смотрите все, вот видите, какие звери сидят! Смотрите и удивляйтесь!" А тебя поблизости посадил бы. Хоть, дед, и спас ты мне жизнь, и обязан я тебе. Но и тут есть твоя доля.
Демид ничего больше не сказал Филимонову. Молчал, нахмурив лохматые, клочкастые брови, похожие на жесткий лишайник. Кожа на лице у него по цвету, по твердости, по числу и глубине корявых морщин тоже походила на кору борового дерева.
Филимонов разволновался, разнервничался, он встал, резко оторвал от газеты кусок на закрутку, стоя, скрутил цигарку, отщипнул с одного конца.
- Ты думаешь, я забыл, как моих расстреляли? Мальчонку моего малого? И никакого суда, никакого следствия. Так просто. А за что? Мальцу седьмой год шел. Малец еще скворечники мастерил, на березки развешивал.
Филимонов, высокий, сухощавый, стоял и курил, глядел куда-то в пространство и будто рассматривал там что-то видимое только ему одному.
- Мы, Демид, с тобой большие жизни прожили. Вот о ней, о жизни, и думал, припоминал все. И я уже не молод, хоть и намного моложе тебя. Тоже постарел, голова седая. Все тело в шрамах, пулями да осколками исколото. Пока партизанил, пока сутками да неделями в болотах лежал, комары ведро крови высосали. А разные мы с тобой жизни прожили, по-разному будем отчитываться. Твои по лесам бегают. И я бегал. Только и это по-разному. А мальчонку мне… ох как жалко! Жену жалко. А мальчонку… Сегодня всю ночь плакал. Курю вот… А видишь, табак мокрый.
- Значит, повезешь? Не верите?
- Повезу.
- Смотри, Федотыч, на свою душу грех не возьми!
- Перед кем? Перед тем, кто наверху, или перед теми, кто в землю зарыт?.. Они для меня главный бог. Вот тут, под ребром, день и ночь скребут.
- Тех не вернешь. А хуже нет, Федотыч, когда душа всю жизнь скулит, по себе знаю. Не ошибись.
- Знаешь, сколько на одном нашем поле обелисков поставлено? Считал? А я знаю. И каждый как палец вверх из-под земли торчит: "Не забудь, Филимонов!" И знаешь, дед, если говорить словами твоих святителей, - Филимонов глянул в передний угол, - не дрогнет в моей руке секира… Запомни это!
Следователь проснулся только часу в шестом.
- Ночь прошла спокойно, эксцессов не было? - спросил он Филимонова. - А я, честно говоря, опасался. Сейчас отправимся.
Пришел колхозный бригадир, сообщил, что еще вечером, по указанию Филимонова, отправил в район нарочного сообщить о случившемся и что запряжена лошадь - если понадобится, можно использовать. Следователь сказал, что будут ждать, пока еще кто-нибудь приедет из района. Рисковать не стоит.
Демид переоделся, умылся, приготовил и завернул в салфетку харч на дорогу.
- До обеда еще не скоро, путь дальний. Позавтракать разрешите, - попросил Демид.
- Завтракайте, - разрешил следователь.
Демид вынул из холодной печи горшок, налил в миску щей. Перекрестившись, сел за стол, посолил щи. Намочив палец, собрал им со столешницы хлебные крошки и бросил в рот. Затем взял нож, неторопливо, тщательно соскреб с лезвия присохший, зачерствелый мякиш, приложил большущую, похожую на жернов, буханку хлеба к груди, придерживая левой рукой, начал отрезать, потянул нож от левой ладони к груди. Поднатужился, приноровился, быстро, резко вскинул голову, глотнул громко и, выставив вперед кадык, резанул по шее чуть выше ворота.
Следователь ойкнул и оцепенел. Метнувшись по-кошачьи, Филимонов, опрокинув скамейку, упав на Демида, поймал его руку, а другой рукой, левой, перехватив поперек, вместе с ним повалился на лавку.
- Полотенце! - закричал Филимонов следователю. - Полотенце!
Следователь бестолково заметался по избе, тыкаясь то в один, то в другой угол, не находя полотенца, подвывая испуганно: "Ай-яй-яй!" - и хватая что ни пришлось дрожащими руками.
- Да вот оно! Скорей!
Демид хрипел, пытался еще освободиться от Филимонова, но тот цепко держал его, зажимая рукой рану.
- Эх ты, Демид Никифорович!.. Зачем же так?..
- Что, все? Все? - мельтешил рядом следователь.
- Коня запрягай!.. Еще полотенце!.. Коня скорее!..
16
Егор и Степан шли на добычу, пробирались лесом. Ночь была темной, морозной. Небо забило тучами, ветер сек по хвое ледяной крупой, было слышно, как она, будто крупная дробь, скатывается по ветвям, постукивая. Стволы елей постанывали, и весь лес гудел. Но только в такую ночь и можно было идти, чтобы сразу замело след.
После убийства Кудрявчика Баркановы, понимая, что их будут искать и наверняка уже ищут, подались в леса под Красные Струги, за сто верст, и там перебивались несколько летних месяцев, не задерживаясь на одном месте больше суток - путали след. Но в чужих незнакомых местах было особенно тревожно, боязно, и по чернотропу они вернулись обратно, полагая, что когда-то ведь должны прекратить поиск. Укрылись на Черных мхах, выбрав среди топи единственное сухое место, вырыв там землянку. Сутками не вылезали из нее, чтобы не следить снег, зябли, не решаясь развести костерок, - по болоту запах дыма держится долго.
Жили впроголодь, но все равно скудные запасы скоро кончились - и надо было где-то доставать жратвы. Без этого не просидишь. Однако страшно было выходить за болото. Вот уже больше недели держались на одной клюкве. От нее обожгло все во рту, узлами связало кишки. Но терпели, ждали непогоды, а как только разыгралась она, завихрило, подняло ветром снег, отправились на добычу.
Они вышли еще днем и шли мимо деревень, напрямик, снежной целиной. А теперь оба уже не знали, куда идут, - темнота была густой, лес казался бесконечным, и лезли они почти на ощупь. Не разговаривали. Лишь изредка, упав в яму или скатившись куда-нибудь под елку, откуда повыветрило снег, Егор поминал бога и всех святителей. Степан отставал. От усталости у него дрожали и подгибались в коленях ноги, ветром забивало дыхание. Степану казалось, что они повернули и идут обратно, в сторону землянки. Он сказал об этом Егору, но Егор сурово молчал, лез и лез через валежник. Степан понял, что Егор и сам не знает, в какую сторону и где сейчас идет.
- Слышь, посидим, - попросил Степан, с трудом перевалив через ствол рухнувшей ели.
- Нельзя садиться, закоченеем. Вон, я весь мокрый!
- И я мокрый.
- Ну, идем, идем. - Егор подождал Степана. - Пить хочется. - Подцепил на рукавицу и полизал снег, - Как пить хочется!
- Вроде кричит кто-то, - сказал Степан, прислушиваясь.
- Где? - Оба притихли, насторожились.
- Да нет, - сказал Егор, - не слышно.
Но они все еще ждали, не двигались.
- Кричит, - сказал Степан. Теперь уже отчетливо был слышен звук.
- Волк, - сказал Егор. - Тоже, сука, пожрать ищет. Пойдем!
Они опять полезли, разгребая снег. Теперь скользили куда-то под уклон.
- В такую погоду обычно не воет, - сказал Степан. - В морозы, когда тихо, воет.
- Хрен его знает, чего он.
- Слышишь, не туда идем.
Егор опять ничего не ответил.
Они миновали низкорослый ельник, шумящий на ветру, как пожар, и вышли в поле. Здесь мело вовсю. Снизу, из-под ног, задирая полы шуб, вздымало снег и тянуло куда-то вверх, высасывало со свистом. А вверху метало, кружило. Холодный ветер пробивался под одежду, обжигал кожу. Егор и Степан шли, повернувшись к ветру боком, наклонившись, почти падая. В лесу все-таки теплее, а здесь будто бежишь раздетый. Тепло не держится.
- Может, в лес свернем? - крикнул Степан.
- Го… га… ло… лу, - прокричал что-то Егор в ответ. Он побежал, и Степан поднажал, чтобы не отстать.
Так они еще долго бежали по картофельному полю, под ногами хрустела сваленная в кучи картофельная ботва. Степану казалось, что он закоченевает. В лесу он вспотел, а теперь до боли прихватило пальцы рук и кожу на лице. Егор вдруг остановился, и Степан ткнулся в него.
- Что?
Они всмотрелись и различили черные ветлы и небольшое черное строение. Пахнуло дымком и разопревшим в кипятке березовым листом.
- Баня, - сказал Егор. Они подошли с подветренной стороны, осторожно ступая, обошли с угла. Егор открыл дверь в сенцы. - Натопленная, кажется. Недавно мылись, еще пар есть.
- Что, суббота сегодня?
- А шут ее знает.
- Вот хорошо! Хоть погреемся!
В мыльной было жарко и сыро - чувствовалось, кто-то недавно здесь парился.
- Отдохнем, - сказал Степан. - Хоть немного.
Егор присел возле тусклого окна, снял из-за спины винтовку.
- Вот где рай-то.
Но за стенкой вдруг что-то стукнуло и раздались голоса. Егор и Степан разом испуганно вскочили, ринулись в сенцы.
- Идут!
Бежать уже было поздно, они прижались в углу за дверью.
- Давай на чердак! - скомандовал Егор, став на скамейку. Он помог Степану, подтянув его, вцепившись в воротник шубы. Степан тяжело упал на живот, пополз, осыпая с чердака сухую глину.
- Ой, тут кто-то есть! - испуганно воскликнула девчушка, приоткрыв в сенцы дверь и услышав, как что-то прошуршало. - Кто тут?
- Никого там нет, - сказала вторая девчонка и, светя фонарем, прошла вперед. - Есть кто или нет? - заглянула в мыльную. - Никого нет, вечно ты боишься! Раздевайся, вон, еще каменка горячая.
Они разделись и стали мыться. Егор и Степан слышали плеск воды, их приглушенные, веселые голоса, смех.