- Подвезете? - попросил Филимонов. - Мне до Кипрова.
- Садись.
Он сел. А пока садился, старухи опять переглянулись и затихли, как притаившиеся мышки.
- В Кипрове нет немцев?
- Да нет, не было.
- А вы куда ездили?
- Да тут… Так… По делу…
- Ну как там мои?
- Твои-то?.. А чего им… Так. Ничего.
- Привет передавайте. Скажите, видели, мол. Жив. Кланялся.
- Ладно, передадим.
- А это что у вас? Лопаты? Зачем?
Бабы заерзали, всхлипнули, возница поскреб бороду, потупился:
- Федотыч… А ведь нет больше твоих. - И вытер глаза. - Хоронить мы их возили…
9
- Не виновата, не виновата я, не виновата. Если бы знать, так я… Ох, матушки, ох! - всхлипывала Власьевна и подолом юбки, склонившись, вытирала глаза. - Испугалась я. И сапоги его тогда же вот убрала… С испугу…
- Где сапоги?
- Тут они.
- Принесите, - велел следователь.
Они спустились в подпол, сырой, пропахший гнилью. Власьевна пробралась в дальний запаутиненный угол, повторяя: "Ох, горе мне, горе", постанывая - у нее болели от ревматизма суставы, - разгребла сырую землю и достала завернутые в тряпку сапоги. Стряхнула с тряпки землю, но сама развязывать ее не стала, передала следователю:
- Страшно было, - сказала Власьевна. - Как случилось все, вроде худо мне сделалось. Во рту сладко, а грудину сдавило, дыхнуть не дает. Вот тут. Хватаю, хватаю воздух, как рыбина. А сердце, так оно и сейчас еще все места не найдет, не успокоится. Само не свое. Когда очнулась я, гляжу, в избе никого нет. Это уже второй раз так со мной сделалось… В сенях кто-то ходит. "Кто там?" - говорю. Молчит. А потом и ходить перестал. Только на крыльце постукал. А чего там делалось, кто там был, не видела. Кое-как добралась до лавки, села, рукой-то вот так по глазам провела… Ох, господи! Что хотите со мной делайте!.. Вспомнить страшно! Открыла дверь в сени, на кровати никого нет, занавеска на жердь закинута. Вышла я на крыльцо да прямо об него и споткнулась. Так двумя руками и сунулась…
- Значит, на крыльце труп лежал? - уточнил следователь.
- На крыльце.
- Кровь уже была обмыта, не помните?
- Не помню.
- Продолжайте…
- А сапоги… его сапоги… Ну вот… Их и спрягала. И пол сама мыла… Испужалась я, сама себя не помнила. А не виновата.
- Если невиновны, так чего же бояться! - рассудительно заметил следователь. - Если совесть чиста, бояться нечего.
- Ужасно. Ведь такое дело.
Власьевна помолчала, подождала, пригорюнясь.
- С собой-то можно мне чего-нибудь взять? Как повезете-то? - спросила следователя.
- Что именно?
- Карточку сынову, Викторкину? Одна она у меня.
- Гм, - следователь почесал карандашом лоб.
- Пусть возьмет, - сказал вернувшийся в избу Филимонов. - Спрячь только подальше.
- Одна у меня и есть, последняя осталась.
- Ты чего-нибудь пожевать возьми с собой, дорога дальняя, - порекомендовал Филимонов.
- Федотыч! Третий день в горло ничего не лезет. Божьей росинки во рту не было… Козу мою, Маньку, пусть кума подоит, скажи.
- Об этом не волнуйся, - сказал Филимонов.
- Федотыч, ведь будто во сне хожу. Так и видится мне все. И его, Кудрявчика, вижу. И не верится даже, что так. И что говорил он, так вроде бы все и слышу, и слышу, как наяву…
- Власьевна, а что, ежели я прилягу у тебя в пологу, - покемарю? - спросил Кудрявчик.
- Да ложись… Только мухи дадут ли уснуть.
- Ничего, Власьевна. У меня нервная система крепкая. Мне только лечь, а уж как только глаза закрою, хоть из пушки пали - не разбудишь. Вот это-то все, старенькая, меня и страшит.
- А что?
- Да ведь жениться собираюсь. А ну, как с молодой женой усну! Сама понимаешь!
- Тьфу! Болтун ты! Все одно у тебя на уме. Ложись уж ступай!
- Сейчас лягу. За столом - как в раю. Верно сказано. Настроение у меня такое… Эх, гармонь бы! До вечера только дождусь, ух и спляшу! Я, бабка, в армии плясать поднаторел. Да! В самом деле! В самодеятельности участвовал, первые места занимал, грамота есть. В армии, кто в самодеятельности или в спорте результаты показывает, - милое дело! Не служба, а малина! Возят тебя на всякие выступления, то репетиции, то еще что-нибудь. Я, например, цыганочку бацал, так меня, чтобы цыганский колер принял, специально на полтора месяца отправляли загорать, в принудительном порядке.
- Что ж ты в армии, только и плясал?
- Нет, конечно. Я ведь минером служил. За войну знаешь сколько всего в землю понатыкали! А оно поотлежалось, заржавело. Вот и давай крути-верти. С башкой надо! Разминировал. Один раз у причала работали, там такая фенька, наверное, килограмм на сто лежала. Я с ней возился. Все как надо закрепил, подкоп сделал. Мой напарник мне говорит: "Давай я тебя сменю, передохни". Ну, я из ямы вылез, отошел метров на двадцать, на бережок сел. А погода такая, что просто чудо: солнышко светит, водичка голубая-голубая, облака плывут… И вдруг как ахнет!.. Подобрали меня в воде. Без сознания был, когда вытащили. Плыву и за какое-то бревно держусь. Не дурак, а? Сам ничего не соображаю, а держусь! Я, Власьевна, жутко счастливый. Просто удивительно. Другим там одно, другое, а мне хоть бы что! Все мимо! В рубашке мама родила.
- Значит, и мамка твоя счастливая.
- Счастливая! Когда родила меня, так, говорят, перво-наперво в юбку завернула.
- Зачем же это? Я о таком никогда и не слышала.
- А это чтоб девки больше любили. И я их! Эх, какой парниша, матка боска! А никто не ценит… Пойду посплю.
- Пойди, пойди, полежи.
- Ты разбуди меня, Власьевна, как на гулянку будут собираться. А то ведь я продрыхну до морковкина заговенья.
- Разбужу…
10
Демид и Капа говорили следователю примерно одно и то же:
- Не знаем, не видели ничего. И не слышали ни о чем. Приходить они раньше приходили, действительно, а в этот раз дома не появлялись. Где они находятся, откуда приходят - не знаем, нам об этом не говорят. Приходили редко, когда им вздумается. Придут и уйдут, а куда - неизвестно.
- Я с ними не согласен давно, - сказал Демид.
- В чем же вы не согласны? - спросил следователь.
- А во всем. Все теперь поперек пошло.
- Давно они здесь?
- Давно. Через год после войны… появились.
- И все время в лесах жили? Четыре года?
- В стужу иногда жили дома. В задней избе сидели. Без окон она у нас, а вход только отсюда, через переднюю половину дома.
- А как же они кормятся, где берут?
Демид на это ничего не ответил, а Капа сказала, что иногда брали кое-что из дома. И хлеб, и мясо. И молока иногда им носили. А вообще она не знает.
- Кто носил? - насторожился следователь.
- Никто ничего не носил.
- Но ведь вы сказали "носили".
- Нет, сами брали.
- А ведь вы говорите, что приходили редко.
- Редко. Где теперь находятся, не знаю.
- И вы не знаете? - спросил следователь Демида.
- Нет, - ответил Демид, прямо и спокойно глядя следователю в глаза, и это смутило следователя.
- Как же так? Вы, видевший все, что здесь происходило во время войны, все знавший, вы после войны записались в колхоз, вы лично? До войны не били колхозником, а здесь вступили. И прятали изменников?
- Так ведь они не сразу пришли. Когда я вступал, их еще не было.
- А может быть, вы хотели тем самым замаскироваться? Может быть, вы струсили и хотели скрыться, спрятаться?
- Нет.
- А почему же тогда?
- Куда мир, туда и бабин сын.
- А если один тут все мутил, верховодил, а другие были только рядом? Что, все равно всем едино, одна кара? - спросила у следователя Капа, и чувствовалась во всем у нее такая заинтересованность, надежда на что-то.
- Все понесут наказание в меру содеянного.
- Но если один - рохля? Кто посильнее за руку схватит, тот и потащит. Неужели и ему то же? Не разбирая, какой он? Разве правильно это?
- А вы, гражданочка, раньше бы проявили сознательность, не дожидались крайней точки. Пришли бы и сообщили, куда следует. Тогда могло быть все по-иному. Ваш муж ведь давно здесь?
- И что?
- Вот и сообщили бы!
- Только и собиралась, - сказала Капа. Она сказала это резко и будто отвернулась от следователя, так показалось ему, хотя и продолжала смотреть на него.
- Помешалась ты на своем Степане. О себе да о детях думай, - пробурчал Демид.
- Значит, вы еще раз утверждаете, что не знаете, где находятся сейчас ваш брат и муж? - спросил следователь.
- Не знаю… Не знаю, и все…
"Знает, - подумал следователь, выйдя на крыльцо. Он интуитивно почувствовал это, хотя и работал совсем недавно и был неопытным. - Именно она-то все и знает! Знает!"
11
И следователь не ошибся. Капа знала все. Она знала, где находятся Степан и Егор, часто бывала у них. Она много знала и многое могла бы порассказать…
В те дни, когда Давыдка и Степан сбежали из деревни, Капа была единственным человеком, кто заранее знал об этом. Неправда, что якобы никто не знал, - Капа знала.
Капа и Степан любили друг друга и к тому времени уже примерно с полгода тайно встречались. Началось это еще до убийства Еграхи, началось неожиданно, и было в этом что-то несуразное, непривычное, как было оно во всей Капиной жизни. Да и в ней самой.
Еще в детстве Капа поняла, как она некрасива, и, может быть, поэтому она обособилась, отъединилась от всех. Нет, она не была робкой, застенчивой, но всегда оказывалась как бы в стороне от других. А ей всегда, до слез, хотелось, чтобы ее видели, чтобы звали к себе, любили, ласкали, хотелось чего-то еще - необычного, редкого. И, рано оставшись без матери, в большой семье, среди суровых мужиков, Капа болезненно и ревниво следила за тем, как ласкают и любят других девчонок. Капе самой иногда так хотелось броситься кому-нибудь на шею, обнимать, целовать, смеяться. Случалось, оставшись одна дома, Капа бродила по избе, будто заблудившись, кружила на одном месте и словно бы искала что-то, подходила к зеркалу и в нем видела какую-то незнакомку, чужую, с разноцветными глазами, некрасивую. Капе казалось, что она что-то подсмотрела, что-то узнала такое, чего не знают и что не могут увидеть другие. И Капа молчала. Когда она подросла и стала ходить на деревенские гулянки, это чувство обособленности, напряженного ожидания, тревоги еще больше усилилось в ней.
За Капой никто и никогда не ухаживал, не приглашал танцевать, не провожал до дому. Не было такого случая. Обычно, придя на гулянку, Капа, подняв воротничок кофты и придерживая его уголки возле подбородка, одиноко сидела на краю бревна возле забора, слушала гармонь, смотрела, как балуются ее ровесницы с парнями. Набаловавшись, они садились рядом с Капой, от их горячих тел так и веяло на нее жаром, ей и самой хотелось вскочить, ворваться в круг, в общую, веселую, шумную суматоху. Но это у нее не получалось.
После танцев Капа шла одна. Заложив в карманы кофты руки, нервно покусывала сухую травинку, стараясь казаться как можно более равнодушной, проходила мимо неторопливых парочек, ее окликали, но она не оборачивалась, будто не слышала. И так доходила почти до дому, затем сворачивала в прогон, где никого никогда не бывало, выходила в поле и, теперь уже медленнее, машинально брела по тропке, под гору, обивая с травы росу. Шла, устало переставляя ноги, до тех пор, пока не оказывалась у ручья. У нее бывало такое ощущение, как будто опять ей чего-то не досталось, как и всегда. Садилась на берегу, обхватывала колени, упиралась в них лицом и чувствовала, как у нее горят щеки.
- Пусть, пусть, - успокаивала, уговаривала себя Капа.
А самой казалось, что кто-то ищет, кто-то ждет ее.
- Пусть, пусть, - повторяла Капа.
И однажды, когда Капа на гулянке, как и обычно, сидела возле забора, к ней подошел тракторист, парень из дальней деревни. Он заговорил с ней. Капа как будто сжалась вся в комок, затвердела, и сердце, будто мяч, упавший в пустую кадку, гулко застукало у нее в груди. Она отвечала парню что-то. Он весь вечер не отходил от нее, не танцевал ни с кем, сидел рядом. И Капе казалось, что сегодня что-то должно случиться, что у нее начинается новая жизнь.
Но когда кончились танцы и молодежь стала расходиться с площадки, парень быстро поднялся и торопливо, не глядя на Капу, попрощался с ней и так же торопливо зашагал, догоняя двух девчонок, Капа слышала, как он сказал им:
- Разрешите присоединиться?
Он просто не умел танцевать.
Капа вышла на берег, к ручью. Луг был выкошен, в сумерках видны были похожие на сараи стога. Капе, как никогда, было одиноко сейчас, на этом скошенном лугу. Она сидела, упершись ладонями в землю, прищурясь, всматривалась в темноту. И вдруг вдалеке услышала тихое побрякивание колокольчика-лопотня, который вешают на шею лошади. Потом стало слышно пофыркивание и топот копыт. Копыта зачавкали по сырой болотистой земле. И наконец из тумана прямо к Капе выскакал большой белый стреноженный конь. Увидев Капу, он остановился, подождал и задрожал ноздрями, будто что-то сказал. Покачал головой и пошел, мелко переступая передними, спутанными веревкой ногами. Где-то вдалеке раздалось тихое призывное ржанье. Конь вскинул голову, попрядал поднятым ухом и поскакал, высоко подбрасывая передние ноги.
- Стой! - вскочила Капа. - Стой! - крикнула она коню и побежала за ним, решив расстреножить его, будто впервые и неожиданно увидев, как ему неудобно передвигаться со связанными ногами. Но конь не подпустил ее к себе, заторопился и ускакал в кусты. - Стой, глупый! Куда ты? - крикнула Капа.
Но конь не послушался. И тогда Капа почувствовала в душе такую обиду и такое отчаяние, что ей захотелось заплакать. И она заплакала. Она рыдала громко, зная, что никто не видит ее и не слышит, колотила по земле кулаками, царапала ее. Вдоволь наплакавшись, нащупала в кармане кофты коробку спичек.
- Спите! - со злобой сказала она кому-то в темноту, со злобой и упреком. - Спите! Не знаете обо мне! Смеетесь! А чего смешного-то?.. Я сейчас вам… - И она решительно, быстро пошла к ближнему стогу сена. - Сейчас я вам! - повторила кому-то.
А вдалеке лязгал колокольчик-лопотень. Капа чиркнула спичкой и сунула ее в сено. А когда, разрастаясь, огонек захрустел сухими травинками, испуганно отпрянула и побежала. Она бежала долго, спотыкаясь, царапая кустарником колени и, остановившись в ночи, с колотящимся сердцем смотрела на пламя, ожидая, увидят ли, побегут ли люди на пожар или нет. И шептала, будто в бреду:
- Бешеная я, бешеная. Отчего я такая?.. А чем я других хуже? Я ведь тоже баба, баба, всего хочу…
С того дня Капа перестала ходить на гулянку. Но вроде бы никто и не заметил этого, не удивился. Никто не пригласил, не позвал ее.
Так прошел год, другой…
Капу стали называть старой девой. Она и сама, кажется, примирилась с этим. И вдруг вот - как ночной осенний пожар в лесу - пришла к Капе любовь…
Капа уговорила Степана не рассказывать об этом никому. У нее было такое предчувствие, что если узнается, то все погибнет, все разрушится. Она не говорила об этом Степану, скрывала, но у нее были для боязни основательные причины: во-первых, Степан был на семь лет моложе Капы, во-вторых, они были родственниками, и если бы узнал об этом старый Никифор… и, в-третьих, Капа была некрасива.
А после убийства Еграхи и вообще это стало немыслимо.
- Нельзя, - говорила Капа Степану, - не надо, чтоб люди знали. Кому какое до этого дело, любим мы, и все. А им-то что? Только разговоры начнутся. Скажут, двоюродные, сродственники спутались. И вообще всякое. Для чего это? Я-то вытерплю… Дурашка ты. Слабенький…
Она не верила, что у Степана все это серьезно, что не пройдет со временем. Ведь семь лет разница!.. Она разноглазая… Начнут потешаться, подсмеиваться. Да еще Демид… Нет!..
О том, что Давыдка и Степан уходят из деревни, Капа узнала накануне вечером. От самого Степана. Тем летом Капа спала на сене в повети за амбаром. И гуда к ней приходил Степан.
Темнело.
Капа лежала одетая, укрывшись шубой и ждала. Она прислушивалась к шорохам, неясным ночным звукам, смотрела в темноту. Услышала торопливые шаги Степана и подалась навстречу.
- Ты? - спросила она у Степана тихо, протянула руку, помогая ему забраться на сено. - Холодный-то какой.
Степан ничего не ответил, был он в этот вечер напряженным, неразговорчивым, и Капа сразу же почувствовала: что-то случилось. Она стала расспрашивать, Степан долго уклонялся, но наконец рассказал все. Только потребовал, чтобы Капа поклялась, что никому не передаст.
- Уходим мы, - сказал Степан.
- Куда?
- А, все равно, уйдем…
- Сгинешь ты…
- Я не один. Я с Давыдом. Ничего не будет.
- И я с вами.
- Нельзя.
- Почему нельзя? Куда вы, туда и я!
- Давыд просил никому не рассказывать… Скажешь, Давыд один уйдет, а тогда что я тут… Я за тобой приеду.
- Не отпущу!
- Нельзя мне.
- Не отпущу! Ты один мой! И больше нет у меня никого, ни батьки, ни брата. Никого, кроме тебя!
- Да подожди, не души!
- Как ребенок ты слабый. А я такого и полюбила. Разлюбишь ты меня, бросишь.
- Да что ты!
- А я - однолюбка. И люблю, как и живу, один раз. Что ты мне такой попался! Не отпущу! Сама сбегу!
- Перестань ты, Капка.
- Клянись, что меня не забудешь!
- Клянусь.
- Да разве так клянутся! Разве это клятва! Говори, что любишь меня.
- Люблю.
- И я тебя. Ах, теперь все равно мне! Все едино!
- Чего ты?
- Не бойся…
- Чего?..
- Да не бойся!.. Не бойся… Мне еще страшнее, я девка… Помнить будешь… Ну?
- Что ты?
- Не бойся…
Степан и Давыд уехали. Капа писала Степану письма и носила отправлять их в соседний сельсовет. Степан отвечал ей, писал на дальнюю Капину родственницу по матери, которая жила на полустанке. Капа ходила туда за письмами. Ходила редко, потому что до полустанка далеко и лишний раз туда не сбегаешь…
Но, как говорят, сколько веревочка ни вейся, а кончик выйдет - все же попалось Степаново письмо Демиду. Капа читала письма по нескольку раз в день, носила их с собой и вот где-то выронила.
Дело было зимой. Она сидела возле стола и штопала носок. Демид вошел в избу, снял шапку, рукавицы, швырнул их в угол на лавку и грозно приблизился к Капе.