10
…Когда запылало по всей нашей лесной округе и ветром понесло горячий пепел, серым стал от него снег, со всех сторон защелкали винтовочные выстрелы, дымом схленулось все, и трудно стало дышать, - к нам в деревню на взмыленной лошади прискакал партизанский вестовой. Он и сообщил нам, что надо уходить в леса, чтобы не угнали в немецкий полон. Весь тот день мы просидели на болоте, а в ночь в глухом бору за болотом вырыли яму, завалили сверху хворостом, чтобы не было видно с воздуха. Там мы прожили до февраля.
С наступлением морозов завьюжило, замело нашу "яму". Замело все проселки, и не было на них следа. Потому что никого не осталось в ближних деревнях, и только в Ольховке, километрах в трех от нас, уцелело несколько семей. Они не ушли в лес, жили в сохранившихся погребах. А так - пусто было кругом. Старухи говорили, что наступают последние времена, все идет но апостольскому писанию, когда будет искать человек человека на земле и след ноги его.
Каждый день тайком от взрослых я и другие деревенские мальчишки ходили за пять верст к большаку проверить, что там.
По большаку нескончаемой колонной двигались отступающие немцы. Автомашины, повозки, солдаты. И эта колонна набухала день ото дня. Уже не хватало всем места на дороге, сползли на обочину, хлынули на проселки, брели по снежной целине. И нам гляделось, гляделось в ту сторону, откуда должны были появиться наши, по всему чувствовалось - теперь-то уж скоро, идут.
А в один день вдруг где-то совсем близко загрохотала канонада и, вторя ей, загудел и закачался лес. Гудело так с полчаса и разом утихло. Затем за лесом, в Ольховке, застрочили автоматы. Потрещали минуту и тоже умолкли. Уж не наши ли пришли? Мы с мальчишками решили сбегать в Ольховку.
Ступая след в след, вышли к лесной поляне. За ней был еще один маленький лесочек, низкий ельничек, а там - и деревня. Вот именно оттуда, из ельника, и выскочил этот старик в одной рубахе, без шапки и валенок, в шерстяных носках. Он бежал на нас, спотыкаясь, падая, широко загребая снег руками и оглядываясь через плечо. Еще издали было слышно, как он громко, тяжело дышит.
- Ах ты, мать родная! Ах ты, мать родная! - Мы поджидали его, не решаясь выйти из ельника. А когда он увидел нас, оказавшись совсем близко, в каких-нибудь нескольких шагах, закричал хрипло: - Бегите!.. Бегите! Немцы. Спасайтесь, немцы там!
Поотставая, вконец обессилевший, он бежал за нами, вскрикивая:
- Всех перестреляли. Всех наших убили. Где партизаны? Где партизаны, мать-перемать?! - Ломая ветки, ринулся в ельник, в самую гущу, и еще долго было слышно, как он лазает там.
И вдруг выстрелили в стороне нашей деревни. Значит, и там были немцы.
У "ямы" нас уже ждали. Все наши деревенские стояли наизготове с мешками за спинами. И, как только мы рассказали о происшедшем в Ольховке, все бросились кто куда: было решено разойтись по лесу человека по три-четыре, если и проберутся сюда немцы, то за каждым по следу не пойдут, кто-то да все же останется жить.
Весь день мы втроем - я, тетя и Сашка - просидели в овраге, вырыв в снегу норку. А на ночь, продрогшие, полуживые от холода, все же вернулись в "яму". И все собрались сюда. Когда совсем стемнело, трое наших деревенских, у которых были в Ольховке родственники, отправились туда. Вернулись они в полночь, и вместе с ними уже знакомый нам ольховский старик. Теперь он был одет. Притащили саночки, а на санках мертвую девчонку, дочь старика. Она умерла от ран, когда ее уже подвозили к "яме". Немного не дотерпела, может быть, и выжила бы возле костра. Я знал эту девчонку, ее звали Манькой. Всю ночь старик просидел в землянке, а Манька лежала на санках, оставленных у лаза. Морозной была ночь, трескались деревья. Злыми волчьими зрачками смотрели с неба звезды. И торчали у лаза в "яму" голые Манькины ноги.
Не дожидаясь рассвета, ушел старик, впрягшись в санки, увез свою страшную поклажу.
Уже начало помаленьку рассветать, уже просинел снег, мороз уменьшился. Тишина была напряженной, хрупкой.
Вот в этой-то тишине и послышались далекие, сначала не очень отчетливые голоса. Шли по направлению к "яме" несколько человек. Говорили по-немецки.
Убегать уже было поздно. Тетя и я укрылись за ствол толстой сосны. Сашка спал в "яме". Тетя стояла впереди меня, плотно прижавшись к дереву, я таился за ней. Шаги становились все громче. И наконец мы увидели их. Человек десять, они проходили болотом. Заметив на снегу свежие следы, остановились, о чем-то посовещались. Тетя чуть подалась в сторону, встав поудобнее, приготовясь, и только теперь я заметил в правой руке у нее топор. Не утерпев, я выглянул из-за сосны: оказывается, немцы сверялись по компасу. Посовещавшись, пошли по целине, мимо "ямы".
И не успели еще затихнуть их шаги, как вдруг полоснуло воздух. Вздрогнул, ахнув, лес. Что-то вспыхнуло над верхушками сосен, стряхнув с них снег. Хрястнув, проломился на "яме" хворостяной настил. Мимо нас, ошалелый от этого гула, промчался большущий лось, оставляя на сломанных ветках клочья выдранной шерсти, ринулся в кусты. Что-то шуршало и шипело над головами. И, захлебываясь, сливаясь в какой-то невообразимый гвалт, совсем близко трещали автоматы. В этом шуме незаметно просветлело, и наступил рассвет. Наступал новый день.
Стрельба разом стихла. Будто оборвалось что-то. Мы стояли и вслушивались, ничего не понимая. Долгой, очень долгой была эта тишина. Тревожной.
И вдруг стало слышно, что кто-то кричит. Бежит к нашей "яме" и кричит.
Это был тот самый ольховский старик. Сначала всем подумалось, что за ним опять гонятся, он был без шапки, в расстегнутом ватнике. Но тут же я понял, что нет, произошло что-то иное.
- Наши, наши пришли! - кричал старик.
Никто не двинулся с места, все будто остолбенели.
- Где? - наконец вымолвил кто-то.
- Там. На большаке! Наши пришли, ребятки! - Он то ли плакал, то ли смеялся.
И мы, мальчишки, бросились бежать. Мы бежали напрямик, не разбирая дороги, ломились через ельник, кричали что-то, кидали вверх шапки, смеялись, плакали, пели. Мы неистовствовали, обезумев от счастья. Никогда не было у меня ничего подобного и уже, наверное, никогда больше не будет. Хотелось кувыркнуться, пройтись на руках, полететь!
Мы выбежали на большак. Он был пуст. И только вдалеке, в нескольких километрах от нас, медленно втягивались на пригорок последние повозки колонны. Дорога была разъезженной, обледенелой. Ноги скользили, бежать было неудобно и трудно. А колонна уходила, уходила от нас. Мы сбросили с себя шубы. Нет, она все-таки уходила. Не догнать нам ее! Не догна-ать! Кто-то первым снял валенки. Бежать босиком по обледенелой колее легче, получается быстрее. Только бы хватило сил! Только бы - сил!.. Родные наши! Милые! Подождите! Постойте! Кра-асненькие!..
Первый солдат, которого мы увидели, сидел на куче хвороста и ел из котелка, стоявшего у него на коленях. Осторожно ложкой водил в котелке, сосредоточенно высматривая там что-то.
- Дяденька, дядя! - Мы бросились к нему. - Дядя!
Мы обнимали и целовали его. А он растерянно оглядывался, говорил что-то по-своему и по-русски.
- Зачем так, товарищ! Зачем плачет! Некрасиво!
Подошли другие солдаты:
- Хлопчики! Диты! А що б ему!.. Не плачьте, хлопцы!
Потом мы сидели на хворосте и смотрели, как солдат ест. Как он крошит в котелок корки и вылавливает их. И как плавают корки в желтоватой гороховой похлебке. Как они намокают и темнеют. Как они набухают, делаются большими. Как они ложатся на ложку. Как он неторопливо несет к губам, а с ложки падают капли…
Он увидел наши глаза, наши губы, наши лица, не донес ложку, не слизнул с нее, рука замерла.
- На!.. (Мы не двигались.) Кушай!
- Так самим вам надо, дяденька.
- Кушай!
Кто-то робко, недоверчиво потянулся к котелку. Откуда-то появились еще котелки. Их набралось штук пять. Корочки хлеба, затертые, замусоленные, в табачных крошках, с налипшими ниточками от тряпиц, в которых они перед этим были завернуты (солдаты - хлеборобы, бережливые мужики - их не выбрасывали), добрые корочки хлеба, я помню их…
11
И вот мы опять рубим. Сегодняшний день показался мне бесконечным.
Проснувшись утром, я услышал, что шумит дождь. Шебуршит высокой крапивой за стеной сарая. В щелку приоткрытой двери был виден кусок серого неба, тускло поблескивающая мокрая трава, кусты с обвисшей листвой. Не хотелось подниматься, вылезать на улицу. Я поспешно закрыл глаза, притаился, надеясь, что мои соседи еще спят и можно еще хоть немного понежиться в тепле. Но все уже проснулись, лежали или сидели, молча, насупясь, смотрели на улицу, ждали, что, может быть, прекратится этот дождь. Но вот ударили в рельс. Пришлось вставать и уходить. Мы проработали целый день. Скоро начнет темнеть, а дождь не только не утихает, но еще усиливается. Мы уже давно выполнили "урок", можно бы и передохнуть, но сидеть холодно. Сырая одежда, словно пластырь, липнет к телу. Мы прислушиваемся и поминутно смотрим в ту сторону, откуда должны прийти за нами.
Однако дождь припускает по-настоящему. Даже сумеречно стало.
- Кончаем! - кричит Борька, и мы бежим в шалашик, который еще утром соорудили из сосновых лап. Сидим скрючившись, уткнувшись подбородками в колени. Шалашик тесен, над головой шаркает по хвое дождь. Омшары затуманились, и лес на ближнем пригорке потерял очертания, превратился в темное расплывчатое пятно.
Так мы сидим долго. За нами все не идут.
Мы поочередно выглядываем из шалашика, чтобы не пропустить наших, хотя и знаем, что если придут, то покличут нас.
- Уверен, там они дрыхнут целый день в шалаше, - говорит Борька. Он, наверное, сильнее нас озяб. Голос у него какой-то незнакомый, хриплый.
И мне приходит мысль: "А может быть, не ждать их, идти! Догонят".
- Да это давно надо было сделать! - соглашается со мной Борька. - Пошли!
- А искать они нас не начнут?
- Конечно, нет! - уверяю я.
- Сообразят. Маленькие, что ли.
- Ну, ладно, прячьте топоры, пошли, - решается Муська и первой вылезает из шалаша.
Мы идем цепочкой. Впереди я, затем Борька и Муська. На открытом месте дождь кажется сильнее, больно хлещет по спине. Мы бежим, пригнувшись.
Где-то далеко позади, заглушенный расстоянием, раздается голос. Это зовут нас.
- Давай, давай, нечего останавливаться! - торопит Борька. - Догонят!..
За три года, прожитых в деревне, я привык к здешним лесам. Мне много приходилось бродить вот по таким же чащобам.
По мере того как мы идем, в душе у меня постепенно начинает нарастать какая-то неосознанная тревога. Она усиливается. И каким-то пятым чувством я начинаю улавливать, что лес не тот, не туда идем. Но я еще не решаюсь сказать об этом, беспокойно осматриваюсь по сторонам. Прислушиваюсь, жду, не догонят ли нас.
Лес заметно поредел, исчах. Стали попадаться одинокие засохшие елочки, будто наспех косо воткнутые в кочки, то слева, то справа в тумане видны их черные остовы.
- Кажется, не туда идем, - наконец сознаюсь я.
- Верно, и мне так кажется, - останавливается Муська. - Вернемся обратно.
- Да все правильно, - упирается Борька.
- Нет, нет, назад! Скорей!
Мы бежим следом за Муськой, нетерпеливо заглядывая вперед. Вот сейчас должны встретиться наши. Вот сейчас!.. Зовем, кричим, но никто не откликается. Только дождь шумит на болоте. Уже по-настоящему начинает темнеть.
- Мимо прошли! - останавливается Борька. - Я же предупреждал, не надо было возвращаться, не послушались меня!
Лохматые черные тучи совсем низко спустились к земле, от этого темнота сгущается не по-летнему быстро. Сечет дождь.
12
В ту первую ночь, когда мы заблудились, нам казалось, что просека где-то рядом и ее легко найти. Может быть, она и была рядом, надо было остановиться, дождаться утра, сориентироваться, но мы очень надеялись, что сейчас найдем ее и потому шли, шли.
Когда рассвело, я вскарабкался на самую высокую ель. Муська и Борька с нетерпением ждали, что я им скажу. Пока я поднимался, спрашивали: "Что там?" Кроме бескрайнего лесного моря на все стороны, до затуманенного дождями горизонта, я ничего не увидел. Молча сполз с дерева. И мы опять пошли.
Сначала казалось, что там, куда мы идем, небо чуть светлее, - значит, на той стороне солнце. Но потом такие же светлые пятна появились во многих местах, и слева, и справа, и позади.
Мы кричали. Кричали до хрипоты. И в одиночку, и разом. Но даже лесное эхо не откликалось здесь, на болоте. Звук будто увязал в сырых мхах. А воздух, туманный, тяжелый, казался густым. Хотелось расстегнуть, разорвать рубашку, она была мокрой, сжимала тело.
Не знаю, как я дождался вечера. Когда мы наконец остановились на ночлег, я упал лицом в мох и лежал так, боясь пошевельнуться, чтобы не стало хуже. Я очень озяб. Казалось, все промерзло во мне, напитавшись болотной влагой. Меня колотил озноб. Кожа на руках и лице стала твердой и шершавой, как наждачная бумага. Скорчившись, подтянув ноги коленями к подбородку, я засовывал руки в карманы брюк, но от этого становилось только холоднее, затем - в боковые карманы пиджака и, наконец, правую руку за пазуху, в потайной карман - может, хоть немножко отогреется там. Неожиданно я нащупал в кармане что-то твердое, крохотное. Это была папина фотография. Та самая, которую я забрал тогда в ларьке у Юрки. Папа!
И что-то заскулило в душе. "Неужели погибнем? - впервые подумал я. - Нет, выберемся. Выйдем. Ведь сколько раз это могло случиться, но ничего, выжил".
Я рассказал Борьке, как нам с бабушкой пришлось вести немцев и как мы чуть не погибли тогда. Как я, ушибив ногу, мог остаться, но не остался и побежал за бабушкой.
- Ну и дурак, - сказал Борька.
- Почему? - удивился такой неожиданной оценке я. - Я хоть ненадолго, а задержал немцев, потому они не дошли до "заслона".
- Да не потому не дошли, что ты задержал, а потому, что случайно выстрелили позади. А могли и не выстрелить. Что тогда? Вот и выходит, что дурак.
Конечно, могли и не выстрелить. Все верно. Я не могу возразить Борьке, но не могу и согласиться с ним. В жизни мы не всегда выбираем наиболее удобные варианты. Почему мы им предпочитаем другие? Чем все можно объяснить?
Уже рассвело, когда нас разбудила Муська.
- Полежим, - просит Борька.
- Пора идти.
Мне тоже не хочется вставать. Я выжидаю, пока первым поднимется Борька, и на этом выигрываю несколько секунд.
- Васек, милый, присмотрись, может, ты сообразишь, куда идти. Ты ведь жил в этих местах, присмотрись, - умоляет меня Муська.
Я внимательно смотрю на все стороны, но разве можно что-нибудь понять на омшаре в такую погоду. Это только в книжках пишут, что, мол, удается определить направление по расположению веток на деревьях, по лишайнику на стволе. Умники! Их бы сюда.
Хочется пить. Ужасно как хочется. Выдрав мох, мы сосем его, выжимаем, слизывая с кулаков капельки. Далеко отстав друг от друга, бредем молча, от усталости нет сил даже произнести слово. Не знаю, сколько мы так ковыляем, но я вдруг ощущаю позади какую-то пустоту. Оглядываюсь - Борьки нет.
- Борька! - зову я.
- Где он?
Спотыкаясь, падая, задыхаясь от спешки, - пот застилает глаза, - мы лезем обратно по еле заметному следу, к счастью, мох не успел совсем распрямиться, кое-где на нем видны вмятины. Борька лежит за кочкой, притаился, прячется от нас.
- Ты чего? - останавливается над ним Муська. - Что? - с трудом переводя дыхание, испуганно спрашивает она.
- А так. Отдохнуть хочу.
- Ты что, не мог нас предупредить?
- А зачем? Я еще сам себе хозяин.
- Вот что, - говорит Муська. - Чтобы это было в первый и последний раз! Чтоб я этого больше не слышала. Пойдем вместе до последней капельки сил. А сейчас - встань!
- Уйди.
- Вставай.
- У меня нога болит. Тебе хорошо, а у меня нога оцарапана, вон вся изувечена.
- Покажи.
- Да вот здесь, высоко.
- Снимай штаны, показывай.
- Ну вот еще, не хватало!
- А если врешь, я тебе всю физиономию исцарапаю. Когтями!.. А вон птица летит! - вдруг вскрикивает Муська. - Смотрите-ка, птица летит! - Действительно, вдалеке над лесом пролетает какая-то птица, кажется, ворон. Куда она летит? Значит, там земля! Скорее, не отставать!
- Не отставать! - вопит Муська, лезет через кочки, не разбирая дороги. - Не отставать!
Но птица улетела. Скрылась за лесом.
Мы останавливаемся, чтоб отдышаться. Осматриваемся. Куда нас занесло?
Болото здесь совсем иное, зыбун, моховой покров упругий, как натянутый хвост. Он не проминается, а проседает под ногами, проваливается куда-то. И все колышется здесь; чуть шевельнешься - вдруг вздрогнет березка вдалеке, совсем в противоположной стороне, задрожит кочка. В ржавых прорехах в осоке сочится грязь, что-то бурчит в торфяной утробе, и по всему болоту кругом будто бы что-то кипит, пузырится, отфукивается гулко.
- Назад! - кричит Муська. - Назад! Топь!
По куда бы теперь ни поворачивали, куда бы ни шли, всюду так, мы будто на каких-то жутких качелях. Нельзя остановиться. Если остановишься, через мох начинает сочиться вода, постепенно поднимаясь до щиколотки, до колена…
Наконец-то попадается хоть небольшой участок тверди. Мы падаем и лежим не шевелясь. В такт с толчками сердца ходит земля.
- Это ничего, - шепчет Муська. - Ничего особенного. Раз птица летела… Хорошо будет… Испугались, да? А еще мужчинами называетесь! Эх вы! Носы повесили.
- Спасите-е-е! - жалобно кричит Борька. - Спаси-те-е-е!
Вырывает щепоть мха, засовывает в рот, начинает жевать. Жует долго, силится проглотить.
- Боря, - зовет Муська. - Боренька, ты слышишь меня?