Он разворачивал лошадь, схватив за решетку, заносил сани. Чувствовал, как нарастает в нем, накапливается все ослепляющая, душащая злоба, какая бывает, когда нечего сказать, возразить, - чувствуешь, что не прав, что терпишь поражение, а признаться не хочешь.
- Проси прощения!
- Выкуси! Я всегда честным был, не юлил. И помру таким.
- Ну, помирай!
Егор рухнул в сани, пошарил по сену, отыскивая кнут. Снежными комьями из-под копыт ударило в лицо. Оглянулся. Он надеялся увидеть, что Давыд смотрит в его сторону, но тот уходил к лесу.
- Начальников много развелось, а я сам начальствовать хочу! - прорычал Егор.
…А Степан выбежал за околицу.
- Братцы! - кричал Степан. - Братцы! Да что это такое!
Он увидел, что едут обратно. Отскочил в сторону, замахал руками.
- Стойте, стойте!
Но Егор был один.
- Да что же это? - растерялся Степан. И не знал, куда бежать, - вперед, назад. Глянул в сторону леса, побежал туда и остановился как вкопанный, переводя взгляд то туда, на отдаленный ельник, прикрывший поворот дороги, то себе под ноги.
- Кровь!..
Дорогу пересекал звериный след, вмятины от лап и, такие яркие на снегу, капли крови. Кровавый след пересекал Степану дорогу. И Степан, будто поняв что-то, чего не понимал раньше, и испугавшись этого, смертельно испугавшись, побежал к деревне, оглядываясь, будто за ним могли гнаться.
6
А тем временем Демид, развязав чересседельник и рассупонив хомут, накинув на мокрую спину лошади теплую попону и взяв кошель, пошел в сарай за сеном.
- Вот как… Стало быть… - повторял Демид, но мысли путались в голове и он не мог сосредоточиться. Душа беспокойно металась. Демид не мог понять, что его так взволновало, чем вывел из равновесия приход Давыда. Эти ли брови и глаза и завиток волос на затылке? А может быть, голос? Или то, что происходило рядом и что молча терпел, но не хотел принять Демид?
Демид взял железный крюк и стал дергать сено из заруба, повторяя все: "Так, стало быть…"
Он набил сено в кошель. И когда вышел из сарая, то увидел, как по сугробам, торопясь, лезет соседский мальчишка.
- Дед Демид! Дед Демид! Скорее! Волк! В капкане сидит.
- Где? - спросил Демид, хотя знал, где это могло быть. Несколько дней назад Демид выбросил в овраг подохшего ягненка, а рядом поставил капкан.
- За бочагом! - кричал мальчишка. - В ельнике! Сам страшный, с гривой. Пасть оскалена.
"Почему в ельнике?" - подумал Демид, выдернув из сена крюк.
- Домой ступай, - велел он мальчишке, взглянул на отполированный до белизны острый конец крюка.
Демид лез по снегу, оставляя позади широкую траншею. С веток, прошуршав, обрушивался снег, но рассыпался, не долетая донизу. Промерзшая хвоя, будто железная проволока, гулко царапала Демида по полушубку. Демид раздвигал, ломал ветки, лез через кустарник, и чем ближе подходил к тому месту, где стоял капкан, тем крепче сжимал крюк, приподнимался, заглядывал через кусты. Демид знал, что увидит его сейчас, сгорбившегося, со вздыбившейся седой на гриве шерстью, с пеной на белых и острых, как шипы, оскаленных зубах. И мальчишкин след мелькнул в стороне. Дальше мальчишка не ходил. Вот он… Демид увидел растоптанную площадку, замызганный след. Но волка не было.
- Где ж он? - Демид оглянулся и зябко поежился. - Где?
А сам все приближался, подходил к площадке, укатанному снегу. И он увидел капкан, черный на снегу. И оставшуюся в капкане волчью лапу.
- Отгрыз лапу. Сам себе… Погиб! Все равно гибель. Свои разорвут…
Вернувшись в избу и мельком оглядев ее, пустую, притихшую, ничего не спросил у Капы, тяжело сел на лавку и стал выдирать из бороды намерзшие ледяшки.
Егор вошел почти следом за ним.
- Морда, не можешь снег с крыльца соскрести! - крикнул Капе, ткнул винтовку в передний угол, схватил ковш и стал жадно пить. Пил, а сам искоса смотрел на стену возле печи.
- Сучок! - размахнулся и ударил ковшом по бревну. - Запомнил! А-а! Я его так, так! Я так его! Так!..
Отбросил исковерканный ковш, мгновение смотрел на сучок и, как будто прячась или защищаясь, закрыл ладонью лицо.
Тогда Демид поднялся, побледнев, шагнул к Егору:
- Щенок! Волчье семя! - и ударил Егора.
- Ты что? - оробев, вскрикнул Егор.
Демид ударил еще раз. Отступил и прохрипел глухо, почти нечленораздельно:
- Я по пьянке тогда, по дурости. Мне - бог судья! Пусть меня бог карает! А ты? Ты?.. Ты что?.. Иуда!
7
"Теперь мне нельзя сидеть, некогда, - стоя у изгороди, думал Филимонов. - Знакомы мы или нет?.. Да еще как знакомы-то!.. Ну что ж, братаны Баркановы, наши дороги пересеклись. Раньше бы знать, что вы здесь!.. Да куда вы могли деться, где вам спрятаться?!"
Он швырнул выгоревший до ногтей окурок, наступил на него и долго тер, ввинчивая в землю каблуком.
"За самосуд наказывают, - подумал очень трезво и спокойно, как о само собой разумеющемся. И тотчас вроде бы спросил кого-то, кто еще пытался вразумить, предостеречь его от ложного шага, спросил резко, запальчиво, с укором: - А что, разве я не наказан?.. Мало мне?.. Да может ли быть что-нибудь больнее и горше?.. А?.."
Первые полтора месяца после начала войны для участкового Филимонова не делились на дни и ночи, это было нечто сплошное, без сна и отдыха, проведенное в суете, в тревоге, в горячей дорожной пыли, в чаду, среди машин, велосипедов, телег, среди пеших и конных, среди лоснящихся от пота лошадиных крупов, коровьих спин, прущих на тебя, давящих, горячих, тяжелых, среди крика, стонов, плача, блеяния, мычания, песен, мата, грохота, лязга, среди женщин, стариков, детей, красноармейских гимнастерок, красноармейских шинелей, среди всего того, что ехало, шло, находилось на большаке, среди чего он, поставленный на мосту через маленькую речушку Уда, охрипший, обессилевший, исхудавший, обязан был и пытался навести порядок. Позднее все это вспоминалось ему будто какой-то тяжкий долгий сон, из тех страшных снов, в которых ты бежишь, бежишь куда-то, стараешься изо всех сил - и остаешься на одном месте: не убежать, не уйти! Он, наверное, и перечислить бы не смог толком, что там было, в какой последовательности, - все смешалось, спуталось. И почему-то одно и то же всегда виделось ему во всех подробностях, четко, как на фотографии.
Он стоит на мосту, седой от пыли, заскорузлая жесткая гимнастерка на нем присыпана теплым пеплом, кожаные сапоги полопались от зноя.
А напротив него - высокая пожилая дама, стройная и величавая, в темном, до земли, крепдешиновом платье с короткими рукавами, на руках длинные, до локтя, перчатки. Она держит над собой зонт с гнутой большой ручкой, прикрывающий ее от солнца. А к ней лепится белокурая девочка в белом платьице, такая нежная, чистенькая вся, будто херувимчик.
- Уважаемый товарищ, здесь есть ателье по ремонту обуви? - спрашивает она.
- Что-о? - недоуменно переспрашивает он. - Какое ателье? - Он вопит во все горло, потому что видит через ее плечо, как над дорогой, приближаясь, летит самолет, неслышный еще, кажущийся издали черной точкой. А дорога, будто расстегиваемая черная застежка "молния", раскалывается на две половинки.
- Ложись! - кричит он. - Ложись!
Шаркнуло по настилу, брызнула щепа. Кто-то закричал истошно: "А-а-а!"
- Что это?.. Боже мой, что происходит? - шепчет побелевшими губами женщина. А у ног ее валяется распоротый пулями зонтик.
Тем же днем, в сумерки, когда чуть поуспокоилась дорога, поубавилась жара, отяжелев, осела пыль, и стало легче дышать, и птицы засвистели в кустах, потому что была еще середина лета - самое время для их песен, - прибежала к Филимонову жена Тоська, привела с собой семилетнего сына Сережку. Верно, и запомнилось все Филимонову только поэтому…
Полыхали дальние пожарища, и, хорошо видимые в этот час, вздымались по горизонту фиолетовые дымы.
Филимонов спустился с моста. Держа за руку сына, с ним подошел к реке. Вода была багрово-красной, отсветы пожаров горели на ней. Она была теплой, будто нагрелась от этих пожаров. Он зачерпнул горсть багрово-красной воды, сполоснул лицо - впервые за день сполоснул, ощущая, как приятна вода, ловя ее потрескавшимися губами. Сполоснул лицо и сынишке, намочил ему волосенки.
- Жарко, сынок?
- Жарко.
- Ну, пойдем в холодок.
Они сели под кустом, все рядом, втроем.
- Митя, что же делать? - встревоженно спросила жена, пришедшая к нему за советом. - Ведь фашисты близко… Что же делать?.. Может, уйти?
- Куда?
- Не знаю куда. Многие уходят… Я за себя не боюсь, мне за Сереженьку страшно, за маленького нашего.
- Не паникуй. Паникер - помощник врагу. Скоро все наладится, день-два.
- Да уж близко совсем!
- Ну и что! Где-то их остановят. Должны остановить. День-два…
Как думал, так и говорил Филимонов.
А на второй день оборвалось движение на дороге. Опустела она. И час, и больше никого не было - ни одной машины, ни повозки. Странным показалось это Филимонову. Он уже намеревался сбегать в ближайшую деревню, в сельсовет, позвонить в район, воспользовавшись паузой. Но позади, совсем в противоположной стороне, загрохотали пушки. И туда полетели одна за другой эскадрильи немецких самолетов.
Позднее он узнал, что немцы, обойдя их участок дороги, прорвались к станции Дно.
Ночью Филимонов на минуту забежал в свою деревню, чтобы проститься с семьей. Сережка спал. Лежал на кровати, широко разметав руки, скинув одеяло. Филимонов не решился его будить. Постоял рядом, посмотрел, а затем, торопливо склонившись, поцеловал в лоб. Сережка проснулся.
- Папка? - спросил, глянув и узнав Филимонова. - Да ну тебя, я спать хочу! - Отвернулся к стене, обхватив подушку, просунул под нее руку.
- Спи, спи, сынок.
- А я сегодня скворечник сделал, - не утерпев, в полудреме похвастался Сережка. - Хороший.
- Ну, молодец! - похвалил его Филимонов, погладил по голове.
- Я еще сделаю.
- Молодец!.. Повесим весной.
- Митя, так что же нам делать? - на прощание опять спросила его жена. Крепко обхватив за шею, повисла на нем. - Одна остаюсь! Одна!.. Может, уйти? Говорят, еще можно пробраться через Белебелку. Боюсь я, боюсь!
- Не бойся. Много людей остаются. Вон посмотри, вся деревня.
- Так они что… А я - жена милиционера.
- Мирных не тронут. А я скоро вернусь. Мы скоро вернемся. Вот подожди…
Филимонов пытался пробраться к своим, но это ему не удалось, фронт отодвинулся далеко. От надежных людей он узнал, что на станции Дедовичи для работы в немецком тылу осталась группа знакомых ему районных активистов. Но когда пришел в Дедовичи, выяснилось, что все оставшиеся схвачены немцами. Тогда он ушел в лес.
"Ничего. Хоть и один, но буду драться", - решил Филимонов.
Так началась для него иная, новая жизнь. Начался тот первый, самый тяжкий период его долгой партизанской одиссеи, который он никогда не сможет забыть. Каждый, кто начинал так же, как Филимонов, подтвердит, что не было в их жизни ничего труднее, чем те, первые дни.
8
Эту карательную экспедицию фашистское командование планировало провести широко, большими силами. Мыслилось блокировать Ругодевские леса и уничтожить всех, кто в них находится. Успеху должно было способствовать то, что на снегу следы хорошо видны, никуда не спрячешься.
К Ругодеву, к Выбору и Посадникову еще заранее были подтянуты специальные воинские части, стояли там и ждали указания о начале действий. Но ни Филимонов, ни его товарищи по отряду ничего не знали об этом. У них были свои планы. Свой человек из Посадникова сообщил, что там немцы плохо охраняют склад с горючим. Расположен он на отшибе - у леса, за оврагом. И постовых всего два-три человека. Проверили - так оно и есть. Недопустимо было бы этим не воспользоваться. Ночью, разбившись на три группы, подползли к складу с разных сторон, бросились по сигналу. Все было проделано так быстро, что охрана даже не отстреливалась - кинулась наутек. Но когда грохнул взрыв и в черное небо взметнулось пламя пожара, вот тогда-то все и началось. Будто только и ожидавшие этого момента, из поселка хлынули каратели, вмиг окружили маленький отряд.
Во время боя, в кромешной тьме, Филимонов каким-то образом оказался в стороне от товарищей. Пришлось отходить одному. А за ним по пятам неотступно следовало человек десять - пятнадцать немцев - так думалось Филимонову. В ночи он почти непрерывно слышал их громкие возбужденные голоса: они знали, что он один (определили по следу) и не очень-то скрытничали, зная свое превосходство. А когда порассвело и стало далеко видно, Филимонов убедился, что немцев не десять и даже не пятнадцать, а в несколько раз больше. Поднявшись на лесной пригорок и оглянувшись, он увидел, как они, растянувшись длинной цепочкой, гуськом идут по болоту. А позади, слева и справа, далеко и близко, вздымались дымы, горели деревни. Вздымались они и по ту сторону леса - оттуда, приглушенная большим расстоянием, доносилась стрельба. Но там вели бои уже какие-то другие отряды, не их. И только теперь он понял, что нет, не просто взбудораженный их налетом отряд карателей идет по его следу, а предпринято нечто более значительное, серьезное.
Над лесом кружил "костыль", маленький разведывательный самолет с непомерно длинными, нелепо торчащими в разные стороны шасси. Стрекоча мотором, он несколько раз пролетел над Филимоновым, и так низко, что Филимонов хорошо видел летчика в коричневом шлеме и больших очках, который, склонившись, заглядывал вниз.
Идти по снежной целине было тяжело, Филимонов выбивался из последних сил. Он будто плыл через этот снег, загребая то правой, то левой рукой, падая в него лицом, вскакивая, судорожно хватаясь за торчащие впереди хрусткие прутики. Сверху, стряхнутый с деревьев, валился на него снег, сползал лавинами, шурша и глухо бухая на землю, будто сбрасываемые с воза мешки с зерном. Немцам было легче, они шли, поочередно меняя переднего. И хотя, по-видимому, не очень-то спешили, но постепенно настигали Филимонова, он понимал, что еще немного - и они догонят его.
И, однако, он ушел.
Филимонов выбрел на Черный мох, громадное гибельное болото. Оно не замерзло даже в эти морозные дни. На снегу здесь и там проступали ржавые заскорузлые пятна - это значило, что под снегом стояла вода. И действительно, под ногами у Филимонова сразу же затрещала тонкая наледь.
Немцы не решились идти по болоту, долго неистово обстреливали его. Пули сшибали над Филимоновым ветки, сухой тростник. Затем стихло. Голосов не стало слышно. А он лежал на кочке, обессилев, лизал снег. Шапка скатилась с головы. Он лежал и смотрел, как из его шапки, будто из горячего открытого горшка, валит пар.
Передохнув, поднялся и пошел дальше. Да, собственно, оставаться здесь было невозможно. Кочки, с виду большие, надежные, хрустнув, оседали, как только он ступал на них. А в том месте, откуда только что убирал ногу, выпирало что-то темное, грязное и гулко бурчало в торфяной болотной утробе.
Так он шел долго. Выбравшись на твердь, сориентировавшись, направился к Лискиным хуторам, где накануне базировался отряд. Но еще издали - на подходе к хутору - услышал однотонное пиликание губной гармоники, - на хуторе были немцы. Тогда он пошел на мельницу, что находилась в трех верстах правее. Но и там - немцы. И в Замоице, в Куневе - везде.
А надо было зайти куда-то в дом, в тепло, сменить или просушить одежду. Валенки обледенели, он передвигал их как тяжелые тумбы, брюки примерзли к голенищам.
"Попробую пройти за большак. Может, там никого нет", - решил Филимонов.
Он знал, за большаком находится заброшенное одинокое гумно. Там, забравшись в прокопченный дымами темный рей, возможно, удастся развести костерок да хоть немного обогреться.
Начинало смеркаться, когда он вышел к большаку. По эту сторону большака рос мелкий ельник. Его почти завалило снегом, торчали лишь остренькие верхушки отдельных елочек, будто пики, пробившие снежную толщу. По ту сторону - поле в километр шириной. Кое-где это поле пересекали межи. Сейчас они были обозначены редкой темной щетинкой кустарника.
Филимонов прислушался, прикидывая, как удобнее перейти дорогу, не оставляя слишком приметного следа. И уловил далекое, еле слышное поскрипывание. Сначала ему подумалось, что это потрескивает на морозе лес. Но, подождав, он понял, что кто-то едет по большаку. Теперь он уже не сомневался: скрипели полозья. Поудобнее пристроив винтовку, лег за елочку, замаскировался снежком, притаился, ждал, напряженно всматриваясь в ту сторону, откуда ехали.
И неожиданно почувствовал запах табачного дыма. "Что за леший? - удивился Филимонов: едущий был еще слишком далеко, а дым ощущался совершенно явственно. - По морозу разносит, не иначе. Но на такое расстояние!.."
Похрустывание, скрип полозьев делались все громче, стало слышно всхрапывание лошадей, позвякивание уздечки.
И вскоре он увидел едущих. Это были немцы. По трое, по четверо они, зябко нахохлившись, сидели на дровнях. Одна подвода появилась из леса, другая, третья… И пошли, пошли… Передние уже приближались к тому месту на большаке, где собирался перейти его Филимонов.
И в этот момент впереди Филимонова, в каких-нибудь семи-восьми метрах, поднялся из кустарничка кто-то в маскхалате и что-то громко произнес. Ему ответили с дороги.
"Постовой!" - обмер Филимонов. Осторожно, осторожно, пока не слышно было его движений из-за шума повозок, начал отступать к лесу.
"Как же так получилось? - не со страхом, а с каким-то затаенным удивлением, словно о ком-то другом, думал Филимонов. - Чуть не напоролся! Еще каких-нибудь несколько метров… Как же он меня не заметил?!. Наверное, дремал".
Стало ясно: и туда, за большак, идти незачем - там тоже немцы. Везде они.
"Наверное, и у нас в Ольховке, - с горечью подумал Филимонов. - А что с Сережкой и Тоськой? Что?"
У него была такая договоренность с женой: будут спрашивать, где он, отвечай всем: "Не знаю, сгинул в начале войны, и все". Но поможет ли это?
Кругом немцы. Во всех деревнях.
"Надо переждать, - подумал Филимонов. - Пересидеть где-то. Мудра пословица: час минешь - и день живешь, а день минешь - и век живешь. Верно сказано! Особенно для такого времени, как сейчас, для войны".
Отойдя километра на два в лес, Филимонов выбрал овражек у реки, под вывернутой сосной утоптал снег и соорудил что-то наподобие шалаша. Зажигалка у него была, всегда носил в потайном кармане, застегнутом на булавку. Настелив по снегу в несколько слоев елового лапника, накидал на него сушняка, бересты, развел костер. Понимал, что это слишком опасно, но надо было хоть немного обогреться. Став на колени, чиркнул зажигалкой, а когда огонек, еще белесый, прозрачный, робко побежал по сучкам, выбирая, которые посуше, поймал его в ладони, оберегая, а затем, когда огонь уже поразросся, распахнул полушубок, склонился и стоял так, на коленях, жадно ловя ноздрями горьковатый дымок, стоял до тех пор, пока не запахло паленым.
- Хорошо!.. Ах, как хорошо-то, - шептал Филимонов, согреваясь.
Ему показалось, будто крикнул кто-то. Схватив винтовку, отпрянул в угол, замер. Ждал, затаив дыхание, вслушивался. Но было тихо - ни звука, ни шороха. Осторожно выполз из шалаша, прилип к стволу сосны, притаился… Тихо… Звонкая, какая-то прозрачная тишина…