- Твой дед Сафрон на днях будет в петле болтаться вместе с Федоткой.
- Найдется и на вас управа.
- Ничего, Наташенька, обломаешься, попривыкнешь. Не ты первая, не ты и последняя. Время камень точит и скалы рушит.
- Не-на-ви-жу!
- Посмотрю, птаха, что после венца запоешь. Не ерепенься!.. Царицей будешь, в собольи меха одену. Вот покончим с большевиками и закатимся в Харбин…
Николай отошел, достал пачку японских сигарет, закурил. Вздрагивая от негодования, Наташа пошла искать хозяина. Проходя по двору, она увидела подседланных коней под навесом, тачанку с пулеметом и растянувшихся на соломе всадников. Казаки спали. Встревоженная Наташа быстро вбежала в дом. За столом сидел ухмыляющийся хозяин, перед ним лежала какая-то бумага.
- Едемте! Сейчас же едемте! - крикнула Наташа.
Савва потянулся, зевнул.
- Мне не к спеху… А тебе - тем более. Просватали, девка. Бабье дело - жрать да детей рожать.
Наташа ахнула, опустилась на скамейку. Савва бережно уложил в бумажник долговое обязательство Жукова и пошел запрягать коней.
Раздался стук подков. Наташа подошла к окну. На взмыленном коне во двор влетел чубатый казак в заломленной на затылок папахе с желтым верхом. Что-то сказал Жукову и, огрев мерина нагайкой, умчался.
Вошел Николай. Снял фуражку, повернулся к костлявому мужику, бросил отрывисто:
- На короткое время съездим в недалекое место… Девку беречь пуще глаза. Невеста моя… Понял, Дормидонт?
- Будь надежен, Николай Селиверстович, сбережем, - хмуро отозвался Дормидонт, поглядывая на девушку.
Наташа огляделась. Прямо из окон - вид на речку, на поросшие лесом горы. Через овраг - мостик, за ним тропка. На опушке кленового леса паслись кони.
Николай перехватил ее взгляд, задержавшийся на статном жеребце, что-то шепнул работнику.
- От меня не уйдет, - поскребывая волосатую грудь, успокоил его Дормидонт. - Плевое дело!
Вошла старуха, поставила на стол миску щей, напластала ржаного хлеба.
У Наташи засосало под ложечкой. Со вчерашнего полдня во рту росинки не было, закружили гости.
- Хозяйке отдельный прибор! - крикнул Николай.
Старуха поставила перед Наташей деревянную чашку.
Та с аппетитом стала есть.
- Огонь, паря хозяин, невеста-то, - одобрительно крякнула старуха.
Николай Жуков в ответ только усмехнулся.
Вошел обвешанный оружием казак.
- Готовы, ваше благородие!..
Николай вышел во двор. Рябой казак набросил на его плечи черную бурку, придержал беспокойного жеребца, подал стремя. Николай вскочил в седло, подъехал к окну.
- Не скучай, Наталочка. Готовься к свадьбе.
Ударил жеребца и умчался.
…Светало. Шафрановая заря чуть теплилась на еще синем звездном горизонте. Разгораясь, она окрашивала снежные пики гор в огнисто сверкающие блестки.
Наташа очнулась, соскользнула с постели. Присела на крыльце, тихо посвистела. Угрюмый, с волчьим блеском в глазах пес подбежал к ней, лизнул горячим языком руки.
- Морж, Морж! - ласкала собаку легкая девичья рука.
Но каждый раз, когда Наташа хотела подняться, Морж угрожающе скалил желтые клыки. Наташа садилась, и Морж, помахивая пушистым хвостом, растягивался у ее ног. Вся стая собралась у крыльца. Собаки расселись полукругом.
- Морж, Морженька! - ласкала Наташа вожака стаи.
Медленно тянулось время. Сквозь приоткрытую дверь доносилось всхрапывание Дормидонта.
Наконец Наташа решительно поднялась, сняла с гвоздя уздечку. Но не успела сделать шага, как Морж бросился на нее с глухим рычанием, вскинул на плечи когтистые лапы, прижал к перилам.
Наташа изловчилась, с размаху ударила удилами Моржа по морде.
- На место! - властно крикнула она.
Волкодав виновато вильнул хвостом, отошел в сторону. Наташа отодвинула железный засов, выбежала за ворота. Рядом с ней трусил Морж. Гнедой жеребец, уткнувший морду в дымокур, почуяв чужого, всхрапнул. Не зная, как подступиться к одичавшему коню, Наташа опустилась в высокую траву, Морж растянулся у ее ног. Таежный гнус облепил девушку. Нестерпимый, обжигающий зуд растекался по телу. Отмахиваясь от мошкары, она ползком добралась к дымокуру и притихла. Жеребец отбежал в сторону. Гнус насел на него со всех сторон. Он долго хлестал себя хвостом по бокам, мотал шеей, ляскал зубами и, не выдержав, снова подошел к дымокуру. Наташа сидела, не шелохнувшись. Жеребец обнюхал ее и успокоился. Наташа привстала, потрепала конскую шею. Осторожно накинула уздечку, вложила удила в рот.
Заскрипели ворота. Собачья свора с лаем выкатилась со двора. За ней, вращая одичавшими глазами, выбежал Дормидонт.
- Взять! - крикнул он собакам и, звеня уздечкой, сломя голову кинулся к дымокуру.
Наташа схватилась за гриву, вскочила на неподседланного коня. Тот взвился на дыбы, затанцевал, но сбросить всадницу не смог. Припав к горячей конской шее, девушка ударила по бокам каблуками. Жеребец закинул голову и понес, подчиняясь крепкой руке.
- Слазь, застрелю!
Дормидонт побежал в дом, видимо за ружьем. Тем временем жеребец уходил стремительным наметом. Но лошадь догнали собаки.
- Взять! - откуда-то издали несся голос Дормидонта.
Собаки окружили коня, хватали за ноги. Над головой Наташи пропела пуля. Она хлестнула поводом коня между ушей. Гнедой взвился на дыбы, сшиб копытами несколько собак. На деревянном мосту Наташа спрыгнула. Конь помчался дальше, преследуемый псами.
Она же кубарем скатилась к речке и побежала вдоль обрывистого, густо поросшего ольхой берега.
ГЛАВА 16
Костров возвращался из Москвы. Совет Обороны РСФСР назначил его политическим комиссаром Советского правительства по Дальнему Востоку.
Поезд остановился перед вокзалом.
Костров вышел из вагона на дощатый перрон, оглядел пустынную станцию. Кругом скалы, голые сопки. Вдали чернела тайга.
Звонкий голос за спиной вывел Кострова из задумчивости.
- Ваши документы, товарищ!
Перед ним стояли молоденький военный комендант станции и несколько пожилых красногвардейцев. Он протянул удостоверение.
- Братцы! - вскрикнул комендант, потеряв весь свой осанистый вид. - Гляди-кось, сам Ленин подписал. Вот это да!..
Удостоверение, подписанное Лениным, пошло по рукам. Красногвардейцы не спускали глаз с человека, который видел Ленина.
Завязалась оживленная беседа о Москве, о Ленине, о событиях на Дальнем Востоке. Потом комендант вытянулся, взял под козырек, доложил:
- Вчера по селектору о вас спрашивал из Иркутска председатель Центросибири товарищ Яковлев. Беспокоится. "По железке, - говорю товарищу комиссару, - во Владивосток не проехать, придется в обход на лошадях, а там по Амуру на лодке добираться". Приказано обеспечить вас транспортом. Лошади ждут.
- Очень хорошо! Мне в Раздолье надо, дочка там у меня.
Костров сел в телегу, запряженную парой коней.
Через три дня он въехал в Раздолье. На дворе его встретила Агафья Спиридоновна.
- Митрич, родной мой! - всплеснула руками. - Самого-то нет, в тайге банда объявилась.
- Как Наташа?
- У Шкаевых она жила, теперь к нам вернулась. На поле она, боронит. Обрадуется… Наплакалась, не дай бог.
В это время верхом на коне в воротах показалась Наташа.
- Папка! - вскрикнула девушка и бросилась к отцу на шею.
К вечеру вернулся старик Ожогин. Расседлал запотевшего Буяна, вошел в избу. Запавшие глаза светились лихорадочным блеском, были колючие, жесткие. Поздоровался с Костровым, зло сплюнул, лег на кровать.
- Расколошматили волчью стаю, - сообщил он. - Только Колька-змей уполз. Да и он не скроется. Под землей сыщу. Жаль, что Селиверст ушел в Китай…
Костров одобрительно кивнул головой.
- Американец на наши богатства зарится. Все меры Ленин велел принять, чтобы решить вопрос мирным порядком. Но вдруг они потребуют отдать им весь Уссурийский край? Тогда что?
- Тогда, Митрич, бить их будем, пока дух не испустят. Всем уездом станем на защиту власти. Не устоит супостат.
- И я так думаю…
Костров подошел к комоду, взял фотографию Ольги в самодельной рамочке. Сел на скамью, задумался.
Ожогин поднялся, тронул его за плечо.
- Пойдем покажу!
Они пересекли овсяное поле и по узкой, густо заросшей шиповником тропе вошли в рощу. Одинокий холмик в окружении цветущих лип зарос травой и полевыми цветами.
Костров присел на траву… Какой путь пройден с подругой! И вот теперь лежит она под этим зеленым бугром, самый близкий, самый родной человек…
Он застонал, вспомнив последние слова Ольги о Наташе. Как-то сложится ее жизнь?
Подошел Ожогин с охапкой полевых цветов, положил их в изголовье.
- Любила Михаловна цветы, - глухо покашливая, говорил старик. - Пойдем, Митрич.
Костров устало побрел за Ожогиным. Сели за стол.
- Вот тебе крепкий чай, а вот и расчудесная наливочка. Испей с устатку. Сама варила, а не кто-нибудь! - сказала Наташа и погладила большую руку отца.
Костров вздрогнул: те же слова, тот же голос, те же движения. Сердце забилось и радостно и тоскливо. Вылитая Ольга. Такая же стройная, с милой улыбкой. И та же едва приметная родинка над вздернутой бровью. В волнении он привлек дочь к себе.
- Ну собирайся, чуть свет поплывем.
Наташа собирала вещи. Костров, покуривая цигарку, смотрел на нее.
…Медленно уплывало Раздолье. Волны бились в борт лодки.
Сидя на корточках, Наташа опустила растопыренные пальцы в воду и наблюдала, как сквозь них прорывались с журчаньем струйки. Вот она их сомкнула, вода с силой ударила по ладоням, вскипела белыми пузырьками.
Костров, не выпуская из рук весел, оттопырил палец, погрозил им.
- На реке не балуйся.
С каждой верстой Уссури становилась все шире.
Вскоре лодку подхватила стремнина, толкнула вперед. Лодка, проскользнув через сжатую отвесными скалами горловину, вылетела на широкий простор.
- Ух, какая ширь! Вот он, Амур-батюшка!
Наташа растянулась на отцовской шинели, закинула руки за шею, вполголоса рассказывала о Жукове. Амур уносил ее далеко от селения, которое она и любила и ненавидела, к какой-то новой жизни.
Лодку качнуло. Крупная белуга ударила хвостом по воде.
Наташа ахнула.
- Струхнула? - засмеялся Костров. - На Амуре еще и не таких зверей увидишь.
Смеркалось. Из-за хребта потянуло прохладой. Облака густели, сбивались в черные тучи. Желтый всколыхнувшийся Амур засеребрился чешуйчатой рябью.
Костров поднял парус. Лодка, словно конь от удара хлыстом, рванулась вперед. Большая птица камнем упала в воду и быстро взмыла вверх. В когтях трепетала рыба.
- Непогода будет, - определил Костров, оглядывая из-под ладони тускнеющие дали.
Птица снова появилась и снова скрылась в расщелине скалы с большой рыбой.
- Запас делает, видишь, снова рыбу закогтила, - объяснял Костров. - В просторечии эта птица рыбаком называется. Народ приметил: если рыбак начинает хватать рыбу - будет затяжная непогода. Придется заночевать.
Ветер крепнул. Лодка зарывалась носом в воду. Костров, налегая на рулевое весло, направил лодку к невидимому в тумане берегу.
В речной излучине, на берегу которой теснились исполинские сосны, они пристали к берегу. Запылавший в расщелине скалы костер пригрел Наташу, и она уснула. Костров долго прислушивался к посвисту шторма, но сон сломил и его.
…Через два дня за мысом показались купола церквей. Донесся гул пароходов. Бесконечной вереницей потянулись причалы и цейхгаузы. Воздух был насыщен запахом гниющей рыбы.
Николаевск-на-Амуре прилепился у заросших хвойным лесом обрывистых хребтов. Сто сажен - и дремучая, непролазная чаща еловой тайги. Все в этом городишке - и дома, и лодки, и чахлая зелень - пропитано запахом рыбы. По тихим улицам бродили редкие прохожие. В лужах, подернутых плесенью, рылись свиньи. Сонная одурь глядела из окон приземистых домиков, лепившихся один к другому по склонам сопок.
Костров вытащил лодку на берег, и они пошли улицей. Перед глазами знакомые места. На пригорке собор, за собором винокуренный завод, а дальше - здание каторжной тюрьмы.
- Узнаешь? - спросил Костров. - Два раза ты с мамой была здесь.
- Узнаю. Кажется, совсем недавно это было… - не сводя глаз с тюрьмы, тихо сказала Наташа.
Улица взбежала на взгорок. На площади, около здания Совета, стояли несколько моряков.
- К товарищу Шадрину? На второй этаж.
Наташа присела на скамейку. Костров поднялся на второй этаж. Он знал одного Шадрина еще по зерентуйской каторжной тюрьме. Не без волнения открыл двери. Тот ли это Шадрин? У большой карты стоял рослый, плечистый мужчина. На стук он повернулся и, широко улыбаясь, шагнул навстречу.
- Богдан? Получил твою телеграмму - и сон потерял, все гадал, ты ли это.
- И я думал…
Они поцеловались по русскому обычаю, сели рядом.
- А я в Донбасс писал, молчат. Ведь ты когда-то уголек рубал?
- Было дело! С прапрадедов шахтеры. Рассказывай, Родион, как дела.
- Тяжело: ни денег, ни хлеба. Спасибо Суханову за оружие, а то хоть волком вой. Сейчас человек пятьсот вооружили, обучаю военной мудрости. Кончили банду Орленко, поджали хвост казачки.
- Правильно! Ты ведь и раньше, Родион, увлекался, кажется, военным делом? И книги вот…
- Без этого нам, большевикам, нельзя. Почитываю. - Шадрин указал на стол, заваленный книгами. - Суханов снабжает.
Костров взял книгу Кинайо о русско-японской войне.
- Вникаешь в тактику и стратегию японских армий и дипломатов?
- Умная книга! Кинайо - главнокомандующий сухопутными и морскими силами Японии. Есть чему поучиться. Крепко у них и военная разведка поставлена.
Они испытующе посмотрели друг другу в глаза.
- Ты хорошо знаешь Суханова? - спросил Костров.
- Костю? Как тебя. Орел! Не смотри, что молод, в царской тюрьме ковался. Только здоровьем слаб. Чахотка.
- Жаль. Ну, а как ты с немцем воевал?
- После побега из Зерентуя мне в комитете хорошие документы сфабриковали, по ним попал в Петроградское военное училище. Последнее время эскадроном командовал. Два "Георгия" схватил.
- Заместитель у тебя надежен?
- Вполне. Большевик из матросов.
- Вот и отлично. Собирайся в дорогу. Большевику-офицеру надо быть в армии. Во Владивостоке серьезные события назревают, придется обороняться.
- Что ж, я не возражаю.
Ночью Костров, Наташа и Шадрин спустились к причалу. Военный катер пограничной охраны направился во Владивосток.
ГЛАВА 17
Окраина Владивостока - Миллионка. Здесь ютились постоялые дворы, харчевни, опиокурильни, трактиры, всевозможные притоны. Полиция редко заглядывала сюда, опасаясь внезапного удара ножом в спину.
Днем здесь царили тишина и покой. На затасканных кошмах, лениво позевывая, сидели постоянные обитатели окраины. Контрабандисты в синих кофтах с коралловыми пуговицами и в черных шелковых шапочках сговаривались с купцами. В тенистых углах резались в карты и кости.
Но как только гасли лучи заката и ночь окутывала Владивосток, окраина оживала.
В глухом лабиринте переулков Миллионки притаился неприметный трактир с бумажным фонариком перед дверью. В зале с низким потолком шумно. У буфета на старой, разбитой шарманке полунагая девица наигрывала "На сопках Маньчжурии". Ей вторили пьяные голоса. Табачный дым сизой тучей плыл над столиками. Слышались крики и споры на всех языках. Здесь были и русские белогвардейцы, и китайские спиртоносы, и японские контрабандисты, и корейские перебежчики, и монгольские монахи, и тибетские купцы, и американские матросы. Они вместе с гейшами и проститутками хлестали водку, тянули из трубок опиум.
Здесь-то около пятнадцати лет помещалась конспиративная квартира японской контрразведки. Во главе ее стоял японский лейтенант Нооно.
"Большой знаток русского вопроса. Обладает всеми качествами разведчика и резидента, - так было записано в его служебной аттестации. - Владеет искусством проникать в сердце неприятеля и производить тайную разведку, оставаясь незамеченным".
По окончании специальной школы юнкер Нооно был направлен в Корею. Там, на границе русского Приморья, на бурной речке Тюмель-Ула, можно было встретить охотника за корнем женьшень. Нооно часто появлялся на русской территории, заводил знакомства, дома содержателей кабаков были для него открыты в любое время.
После русско-японской войны Нооно, как русский подданный, обосновался в качестве владельца трактира в Миллионке. То в лохмотьях нищего он протягивал руку, к прохожим, то фланировал по многолюдной Графокутаисовской улице в элегантном костюме с тросточкой в руке, то в одежде китайского рабочего слонялся по вокзалу, то с шарманкой переходил из двора во двор. Везде он имел знакомых, везде у него собутыльники и должники, везде свои глаза.
В опасный для Владивостока вечер в Миллионку направился связной с приказом.
Нооно сидел за стойкой. Безбровое лицо было сосредоточенно. Он покуривал трубочку с длинным чубуком из слоновой кости и смотрел куда-то поверх столиков. Но ничто не ускользало от его цепкого взгляда.
Из дальнего угла донеслась грубая брань, в тусклом свете керосиновой лампы сверкнул нож, предсмертный крик повис в воздухе.
- Наму Амида Бутсу, - по привычке зашептал Нооно древнее заклинание, - пусть примут твою душу в сады мейдо.
Убитого вытащили из кабака. Через десять минут все в кабаке было по-прежнему, будто ничего не произошло.
И чем глубже становилась ночь, тем напряженнее становился Нооно. Час Свиньи приближался. Вчера посланец из консульства предупредил Нооно - быть готовым к выполнению приказа.
И вот раздался условный сигнал. Нооно взял фонарь, вышел во двор. Моросил дождь. У амбара стояла плотно закутанная фигура. Нооно узнал связного. Обменялись паролем.
- Две горы голубые и крест меж ними.
- А над ним вишня в цвету, источает аромат.
Нооно взял из рук связного запечатанный сургучными печатями пакет, вскрыл его, при свете фонаря прочитал несколько раз, запоминая каждое слово, расписался.
Вошел в дом, переоделся. К нему пришел его помощник лейтенант Цукуи.
По темным безлюдным улицам свищет ветер. Дождь барабанит по крышам. На судах бьют склянки: четыре часа. Бесшумно скользят по Пекинской улице две тени.
В Маркеловском переулке остановились, нашли нужный дом, перелезли через забор. Нооно постучал в дверь. Здесь было жилище Мацмая, видного японского коммерсанта.
- Кто там? Что за люди?
- По приказу божественного микадо, - ответил Нооно.
Мацмай долго возился с замком. Открыл двери - и изумился. Нооно он знал как владельца трактира, через которого приказчики его фирмы сбывали контрабанду. Но того, что Нооно облечен доверием императора, у него и в мыслях не было.
- Ты, Нооно?