5
"Нет военачальника храбрее Есутая. Ни у одного военачальника нет таких качеств, как у него. Он не устает от долгих походов, никогда не чувствует ни голода, ни жажды. Но он думает, что его воины отличаются теми же качествами. Поэтому он не годится в большие военачальники. Он должен знать существование голода и жажды и понимать страдания своих подчиненных. Он должен беречь силы людей и животных…"
За раскрытым окном в тополиной листве возились воробьи, кто-то упражнялся на баяне - грустный мотив просачивался сквозь пол и стены, пробуждая в памяти знакомые слова из новой песни ефрейтора Стрекалина о сгинувшем белом кораблике, и Ермаков, в который раз пробегая взглядом страницу, никак не мог проникнуть в смысл наставлений древнего восточного повелителя своим полководцам, уяснить, отчего некий Есутай не годился в большие военачальники.
Сегодня нет тебя со мной
У старого причала -
Нежданной бурею ночной
Кораблик твой умчало.
Нежданной бурею ночной…
Тихо выговаривал баян, чьи-то шаги поминутно раздавались в коридоре, пищали подравшиеся птицы, далеко засмеялась женщина… "Он должен знать существование голода и жажды и понимать страдания своих подчиненных…"
В морях не сыщешь и следа,
В морях - такое дело:
Одна лишь белая вода,
Одна лишь белая вода…
Ермаков захлопнул книгу по истории военного искусства, бросил на стол. Кажется, он понял, отчего некий Есутай не годится в большие военачальники. И понял песню Стрекалина. И что творится в последние дни с его ефрейтором Стрекалиным тоже понял. Но это потом, потом… Вовсе не белая, а зеленая вода бурлит в горной реке под каменным мостом, где Тимофея Ермакова будет ждать девушка в бело-голубом платье. И довольно наставлений древних повелителей, довольно убеждать себя, что близкая встреча мало волнует - пора спешить, ведь и опоздать можно!..
Его встретил сердитый взгляд.
- Вы всех заставляете ждать? - И, видя его смущение, Рита знакомо рассмеялась: - Дайте мне руку, здесь круто.
С высокого откоса он спускался, как заговоренный, чувствуя лишь прохладу Ритиной ладони и легкую, странную тяжесть, когда девушка оступалась. Глаза слепли от белого солнца, желтого песка и зеленой воды. Купальщиков здесь было немного, и они уселись на песке недалеко от тропинки, по которой сошли на берег. Рита о чем-то спрашивала, он отвечал, не слишком вдумываясь в ее вопросы и свои ответы - ему просто было чертовски приятно, что она с ним здесь, на берегу, и что все уже решено ею за него. Не зная, куда деваться от нахлынувших чувств, он с разбегу бросился в воду и долго плыл в упругой, зеленовато мерцающей глубине. Вынырнув почти на середине реки, обернулся и сразу увидел сквозь радугу брызг испуганное лицо Риты. Она испугалась за него, он понял. Ему стало радостно, и, борясь с течением, он быстро поплыл назад.
Рита минуту постояла у воды в нерешительности, потом, испуганно ахнув, бросилась в реку и тут же с криком выскочила на берег.
Река бежала с гор. Ее снеговая вода, напоенная солнечным светом, казалась неопытному глазу мягкой и теплой. Разгоряченного человека она могла убить своей внезапной ледяной стужей.
- Что с вами? Ушиблись?..
- Ушиблась! - Рита дрожала от холода и возмущения. - Это ты меня соблазнил нырнуть. Сказал бы хоть, что у вас за холодильник! Брр!.. Нет, купаться я пока не буду. Давай просто позагораем, а то мне все некогда было: сессия, потом практика… Пойдем вон туда. - Она махнула рукой вдоль реки.
Ермаков подхватил свою одежду и босоножки Риты - платье трогать не осмелился - и пошел вперед. Песок кончился сразу, дальше по всей пойме лежала синеватая галька с редкими полянками сухой, жесткой травы.
- Ой, ноги больно! - Рита остановилась. Ермаков шагнул к ней, протянул босоножки.
- Надень, - сказала она, слегка выставив вперед ногу.
Галька была острая и раскаленная, но Ермаков не заметил бы сейчас под собой и горящих углей. Маленькая белая ступня слегка покачивалась перед самым его лицом, и он торопливо и неловко насунул босоножку, кое-как застегнул ремешок.
- Мне туго, жмет, - сказала она, пошевелив пальцами. - Ослабь.
Поднялся он с заблудившимися глазами, и Рита отвернулась, пряча улыбку. Потом, когда снова сидели у воды, она вдруг спросила:
- Ты не сердишься, что я тебя вроде бы утащила? Ты не думаешь обо мне плохо?.. Вчера в машине, правда, наслушалась о тебе. А потом в кино к нам пристал этот… твой Игорь - он раньше был знаком с Топей - ну и назвал тебя. Только поэтому я и зашла сегодня - любопытно стало. Тимофей Ермаков, думала, этакий суровый богатырь казачина - я ведь будущий историк.
А ты… обыкновенный. Даже босоножки готов застегивать. Игорь, тот бы не стал.
- Игорь? Почему?
- Больно самонадеян… Бедная Тоня, она, кажется, влюблена в него по уши.
- Ты как будто век знаешь Линева, - хмуро обронил Ермаков.
- Таких и не надо - век. Я не школьница, Тимоша, мне на днях двадцать исполнится, пора своим опытом жить.
Что его задело больше - "Тимоша", произнесенное почти с тем же ласкающим небрежением, какое сквозило в голосе Линева, или Ритин намек на собственную многоопытность, - Ермаков не знал. Только почувствовал: в последние два с половиной часа делает что-то не то - и у себя в комнате, когда пришли девушки с Линевым, и позже, когда решил отправиться на свидание, и. наконец, когда бултыхнулся в ледяную воду. Но нельзя же подняться сейчас, вдруг, для того чтобы уйти…
- Надень платье, - сказал озабоченным голосом. - Здесь страшное солнце. И вообще, может, пойдем отсюда?
Она не услышала его вопроса, не шевельнулась, смотрела мимо него на одну из заснеженных вершин, испещренную тонкими синими гранями, почти прозрачную в расплавленном небе.
- Вы там были? - спросила словно издалека, снова переходя на "вы".
Он взял свою рубашку, прикрыл ею покрасневшие плечи Риты:
- Был однажды… Вообще-то я солдатом служил в горах. Тайгу больше люблю. Чтоб лес, река, озеро в лесу… Горы вызывают почтение, в них много величия, но мало души. Может, это мне кажется…
- Хм. - Она улыбнулась: - А Блок-то, выходит, не случайно на вашей полке.
Он поймал ее внимательный взгляд искоса и не отвел глаза.
- У нас ефрейтор Стрекалин здорово стихи пишет. Она расхохоталась:
- Боже, ефрейтор Стрекалин - и Блок! Но я не упрекаю: военное училище не филфак. Наши институтские историки и то вон недавно дискуссию устроили, кто талантливее из русских поэтов. Чудаки! - Минуту смотрела на сияющую вершину, похожую на странный цветок, живой в раскаленном небе, потом неожиданно и тихо прочла:
А ты заплачь или засмейся -
И я в немыслимом долгу
За каждый лучик эдельвейса
На обессиленном снегу…
Давайте завтра махнем в горы!
- Завтра я уезжаю, - ответил Ермаков хмуро.
- Надолго?
- На недельку, наверное.
- Жалко. Еще скучать стану. Вы удобный спутник. - Она словно испытывала его, вызывала на дерзость. - А вечером сегодня?
- Вечером у меня дела.
- Их нельзя отложить? Любопытно.
- Что же тут любопытного? Я солдат. И не вам бы говорить…
Рита чуть отстранилась - на нее словно посмотрел не этот Ермаков, сидящий рядом, а кто-то другой, недоступный для насмешек, непреклонный в том, что он решал.
- А вы мне нравитесь, Ермаков, - сказала, помедлив. - Вот такой… Неужели я вас обидела? - И вдруг встала, бросила ему на колени рубашку, подхватила платье. - Догони!..
Он догнал ее не сразу, она брызнула на него водой, негромко и отчетливо сказала:
- Поклянись не преследовать меня ухаживаниями, не мозолить глаза папе и маме, не ревновать, не опаздывать на свидания, не болтать с другими о наших встречах и думать обо мне лишь на досуге.
- Ну клянусь. - Ермаков засмеялся.
- Без "ну"!
- Клянусь…
Ей пора было домой. Они шли рядом возле самой воды, ветер трепал распущенные Ритины волосы, и Ермакову это нравилось. Он жалел, что нельзя вот так идти рядом с нею в другую сторону, в дымчатую долину - к самым горам.
Игоря Линева он даже не признал сразу, хотя столкнулся лицом к лицу. В легкой распахнутой рубашке и светлых шортах тот стоял у края пляжа, дружелюбно посмеиваясь, - похоже, Игорь давно наблюдал за ними издали.
- Вот так встреча! - Игорь полуобернулся. - Девушки, идите сюда, общие знакомые нашлись.
И тут Ермаков увидел Полину. Она поглядывала в его сторону и зачем-то рылась в сумочке. Потом повернулась и быстро пошла по тропке. Быстрей, быстрей - по крутому откосу.
- Это ты привел? - спросил Ермаков, ощущая жесткий холодок внутри. - Ты?
- Что ж, ей и позагорать нельзя? - Линев усмехнулся с тем же добродушным видом. - И потом я предупреждал: у каждого своя тактика…
* * *
Вечером в казарме шумно: танкисты вернулись из кино и последний перед отбоем час проводили в той счастливой беззаботности, которую знают они в свое личное время накануне воскресенья; утюжили брюки и кителя, драили пуговицы - это те, на кого в столе ротного старшины заготовлены увольнительные записки на завтра; другие устроились перед телевизором, но большинство толпилось в коридоре. Ермаков кивнул дневальному, подошел к столпившимся. Посреди пятачка стоял Петриченко, самый разбитной в роте солдат. Он был в трусах и майке, на ногах чьи-то широченные сапоги, из которых нелепо и смешно торчали его тощие ноги. Голосом Стрекалина, нажимая на "о", Петриченко угрюмо бубнил под смех слушателей:
- Гироскопы-то мои напрочь разрегулированы, оси-то за рамки параметров выпирают, поршни-то ходят сикось-накось, установки-то сбиты напрочь, в белый свет гляжу как в копеечку, пульты грызу и собственные локти кусаю, а броня истончала - ужас! Не глядите на меня, девки-бабы, а то ведь вся моя противопожарная автоматика нарушилась, и, чем это кончится, рота родимая только из печати узнает.
Петриченко выхватил из-за спины солдатскую газету, растягивая слова и подвывая, закончил тираду четверостишием стрекалинского стихотворения:
Я молчу настойчиво,
Тайну хороня,
Что от взгляда точного
Не спасла броня!
Стрекалина в коридоре не было. Ермаков, увидев ротного старшину - тот шел ему навстречу, - смеясь, тихонько удалился. В канцелярии прапорщик усталым жестом кинул на стол фуражку, приказал солдату, рисовавшему заголовок стенгазеты, удалиться, сел и грустно "осмотрел в лицо Ермакова:
- Опять у нас ЧП, товарищ лейтенант. И опять Стрекалин. Своей властью засадил Петриченку под арест - три часа продержал.
- Как это "под арест"? - удивился Ермаков.
- А так, на дровяном складе в каптерке запер.
- Он что, белены объелся?
- Вы его сами спросите.
Ермаков сел. "Вот он, твой черный день. Завтра непременно вызовет Ордынцев и скажет свою сакраментальную фразу: "По Сеньке - шапка, то бишь каков командир…"
- Кому докладывали?
- Линев только что ушел, он знает. Вызывали мы обоих: Стрекалин молчит как пень, Петриченко твердит: сам, мол, зашел в каптерку подремать, а кто-то из соседней роты подшутил. Хороша шутка - его целый взвод искал, вместо того чтобы кинокартину смотреть.
- Но для чего Стрекалину это нужно было?
- Я вот что узнал, товарищ лейтенант. Петриченко умудрился поллитру из города притащить! Одному-то пить скучно, потянул, значит, за собой двух солдат из молодого пополнения. Пошли к дровяному складу - там сейчас никого. Только устроились - Стрекалин вот он. То ли случайно наткнулся, то ли заметил - знаете же, какой он! Ну, бутылку вырвал у Петриченки - и об камень, а молодых отправил в казарму. Они говорят, будто слышали, как Стрекалин пригрозил Петриченке об его голову в следующий раз бутылку кокнуть, если тот молодых станет сбивать с пути истинного. И еще будто сказал: сейчас пойдем вместе к комсомольскому секретарю, все дело выложим и немедля бюро соберем. Тот обозлился - чуть не в драку. Ну, этот черт железнорукий схватил его за шиворот, запихал в складскую каптерку и дверь подпер… Полчаса как выпустили. А Петриченко пришел в казарму и прямо клоуном вокруг Стрекалина вертится: "Ох, Васенька, и наведу ж я нынче пародии на твою угрюмую силу, ох и потешится родимая рота вместе с уважаемым старшиной товарищем прапорщиком Зарницыным!" Вон до сих пор народ потешает…
"Действительно, черт ведь этот Стрекалин! - подумал Ермаков о своем наводчике. - И что же мне с ним теперь делать? Ведь ради него и пришел…"
Старшина словно угадал мысли офицера.
- Отчего он такой стал? Эта история с дневальным. Теперь опять. Был же золото парень… И ведь добра он вроде хочет, а заносит его черт-те куда! Как мы ротному-то объясним?
- Прежде чем объяснять, надо самим разобраться.
- Старший лейтенант Линев, по-моему, мудро рассудил, по-человечески: раз молчат - их дело.
- Как это их дело?! - зло вскинулся Ермаков. - Да они нам завтра знаете что устроят!
- Ничего они не устроят, товарищ лейтенант. Петриченко-то, видно, первый раз почувствовал, что выходки его до добра не доведут. И не признается он ни за что. Да что там говорить!.. Они со Стрекалиным, глядишь, еще дружками станут. В конце концов, и Стрекалин упрется - что с них возьмешь?
- Мне Стрекалин признается.
- Вам - пожалуй. А толку? Потерпевший молчит. А насчет порядка не бойтесь. Даже наши любители на донышко глянуть и те Петриченку не одобрили. Если молчат, так оттого, чтобы Стрекалину беды не было. Поговорить вам со Стрекалиным, конечно, не худо. Но если он даже публично сознается, ради него самого все сделают вид, будто не поверили. Любят его. И молодцом считают за то, что пьянку сорвал. А уж как… Попробуйте вы наказать человека, за которым люди вины не признают. Видите, как тут дело поворачивается. Да и беды-то большой не случилось… Хотя как ведь повернуть дело…
Ермаков слушал, зло играя фуражкой. В суждениях старшины была логика, но она не укладывалась в те правила, которых Ермаков привык держаться: виновен - отвечай, прав - докажи, заслужил - получи. Странно ему было другое: уставник и службист Зарницын, оказывается, мог поступиться кое-какими принципами ради такой вот "справедливости". К тому же Ермаков пришел не наказывать Стрекалина, а совсем наоборот - и это еще сильнее смущало.
- Так как же решим, товарищ лейтенант?
- Сначала разберусь.
Зарницын вздохнул:
- Уйду я с роты, товарищ лейтенант. Прав ротный: старею, трудно за такой оравой доглядывать. Попрошусь куда-нибудь на склад.
- Зря вы это, Сергей Федорович… А поверку начинайте без Стрекалина, потолковать с ним хочу.
Вышли вместе. В коридоре было тихо, зато рядом комната гудела.
- Встать! - гаркнул Петриченко, первым заметив вошедшего лейтенанта, потом, сияя хитрой физиономией, позвал: - К нам, товарищ лейтенант, на партию козла. Ну-ка, парни, потеснись!
- Где Стрекалин?
Наступила неловкая тишина.
- Где ж ему быть, - натянуто улыбнулся сержант, заместитель Ермакова. - В сушилке, Пегаса небось объезжает.
Летом сушильная комната пустовала, и с тех пор как в окружной газете появилось первое стихотворение ефрейтора Стрекалина, командир роты вручил ему ключ от комнаты и назначил ответственным за порядок в ней, сказав при этом: "Вот тебе заодно поэтическая лаборатория. Раз таланты образуются в покое, в личное время можешь здесь сочинять сколько душе угодно". Поступив так, капитан Ордынцев не только проявил поразительное внимание к доморощенному поэту, но и обнаружил знакомство с методикой подготовки талантов. Как знать, не увлекался ли он сочинительством в молодости? Стрекалин скоро отплатил: написал для солдатской газеты стихотворный репортаж о ротном учении, где главным героем, естественно, был командир. Потом выдал маршевую песню, которую теперь распевает весь полк. Ее-то и услышал Ермаков, когда отворил дверь:
По тревоге ночью серой -
Есть обязанность такая -
Заслонить броней и сердцем
Тополя родного края…
Ермаков любил слушать Стрекалина, негромкий его баритон. Стрекалин пел просто, как поет в забывчивости русский человек: поет, потому что в эту минуту песня - необходимое дело, частичка жизни, которую нельзя прожить по-другому.
Сейчас Стрекалин сидел на краешке стола, спиной к лейтенанту, и медленно пощипывал струны гитары. Мелодия внезапно сломалась, гитара загудела басовыми струнами в отрывистом и резком ритме:
Случится тонуть и гореть -
Шути над бедою неправой:
С улыбкой легко умереть,
И все-таки лучше со славой!
А слава - достойный наряд
К последнему в жизни параду.
Ты вспомни десантный отряд,
Однажды попавший в засаду…
Тревога, обида, злость Ермакова глохли и умирали, пока он слушал Стрекалина, смотрел на его склоненную темноволосую голову, на тугие плечи. Они были друзьями - лейтенант Ермаков и ефрейтор Стрекалин.
В армии подобная дружба не столь уж редка. Знают о ней обычно лишь сами друзья - знают по взаимной симпатии, по особым взглядам и улыбкам, которыми обмениваются тайком, да еще по тому, что на дела особо важные командир непременно выбирает такого вот своего дружка. Рубит приказание командным голосом, а за холодком тона, за прищуром глаз сквозит: "Ты знаешь, почему я выбрал тебя, Василий. Каждый может это сделать, но ты лучше всех. Солдат исполняет службу по долгу, а старается он для командира. Я знаю: для меня ты постараешься!" Вот тут уж Василий лоб расшибет, но службу на зависть исполнит. И благодарности не надо ему никакой, только б росла взаимная приязнь с командиром, только б оставалось понимание с полуслова, с полувзгляда, с полуулыбки, только б укрепилось это его право на особого рода задания.
А слава - достойный наряд
К последнему в жизни параду…
Стрекалин умолк, подергал струны, с хрустом потянулся. Ермаков шагнул к нему, и Стрекалин обернулся, вскочил, начал торопливо застегивать воротник, смущенно, словно оправдываясь, заговорил:
- Никак новая песня не выходит, товарищ лейтенант.
- А вы не про десантников, вы про танкистов - сразу выйдет.
Стрекалин несогласно качнул головой.
- Это не имеет значения. Да вы же сами говорили: между танкистами и десантниками небольшая разница.
- Бывает, - кивнул Ермаков. - Вошли в прорыв - никаких тебе запасных рубежей. Слева - враг, справа - враг, спереди - враг и сзади, бывает, тоже враг. А путь один - к цели.