- И нет запасных рубежей, и нет дорог к отступлению… А ведь здорово, товарищ лейтенант! Можем сочинять в соавторстве.
- Мы с тобой, Стрекалин, можем скорее попасть в друзья по несчастью. Садись-ка. - Лейтенант сам пододвинул ефрейтору табуретку. - Скажи, Василий, этот "белый кораблик" из песни у тебя личное или так - символ?
Стрекалин глянул недоверчиво.
- Вам очень важно знать, товарищ лейтенант?
- Не будь важно, зачем бы я спрашивал? Хочу внести ясность в одно происшествие.
- С дневальным?
- Возможно, оно связано с твоей выходкой. Но ты не ответил.
- Да, личное, товарищ лейтенант.
- Помнится, ты говорил тогда, будто на свидание собирался, оттого и легкомыслие охватило. Ну ладно, подшутил над соней дневальным, а заодно и над старшиной, которому досталось ни за что ни про что… За то с тебя спрошено. А потом?..
- Потом я с полдороги вернулся.
- Значит, с девушкой так и не увиделся?
- Разумеется. - Отвечая на вопросы Ермакова, Стрекалин становился все мрачнее.
- Ну, а после? После?..
- Что после, товарищ лейтенант! - Стрекалин не выдержал, заговорил, словно обиженный ребенок. - Как же я с нею могу увидеться после, если Ордынцев меня увольнительной лишил в тот раз, и вот уж скоро месяц…
Ермакова охватила досада. Из-за выходок Стрекалина и его упрямого молчания. Из-за собственной недогадливости - считай, месяц не мог сообразить, отчего Стрекалин сам не свой. А история-то банальная, хотя из-за таких вот историй иные молчуны жизнь и себе и другим ломают… И надо было Ермакову самому попасть в неприятную историю с девушкой, чтобы стать чуточку сообразительней. От вспыхнувшей досады сердито сказал:
- То, что тебя лишили увольнительной, я хорошо знаю. Но существуют способы встретиться и без увольнительной записки.
- Товарищ лейтенант! - У Стрекалина даже голос сорвался. - И вы могли подумать? Разве вы меня не знаете?.. Да чтобы я из-за девчонки, из-за юбки в самоволку?..
- Стоп! - Ермаков, дав выход чувствам, заговорил резко: - Во-первых, не о самоволке речь. У нас еще никто и никому не запрещал видеться с родными и знакомыми, когда они приходят в полк. А во-вторых… что же это выходит, "белый кораблик" у вас или… просто юбка?
- Да нет, я вообще… - Стрекалин покраснел.
- "Вообще", - оттаивая, передразнил Ермаков. - Мы разбираемся в конкретной истории Василия Стрекалина, а не вообще. Так вот, слушайте. Значит, пообещал некто одной девушке прибыть на свидание, назначив точный день и час. А сам по недомыслию проштрафился, свидание сорвалось, очередной увольнительной тоже лишили… - Ермаков сделал паузу, как бы предлагая собеседнику продолжить разговор, но Стрекалин молчал, и Ермаков знал: будет молчать, пока говорится правда. - А девушка стеснительная, сама искать не пойдет, общих знакомых тоже нет. И стыдно тому некто перед нею, и душа болит: вдруг обиделась, решила - все кончено, чего доброго, другой встретится…
- Товарищ лейтенант!
- Что-нибудь не так? Только откровенно.
- Вы как будто все знаете…
- Я и знаю. Взводному ведь не только о технике, тактике да количестве проступков думать приходится. И о песнях своих подчиненных тоже… Так вот, спросить хочу: что же лучше в положении того некто - ходить бирюком, то и дело срываясь, или подойти к начальнику да по-человечески все объяснить? Чего молчишь? Как хоть зовут эту… юбку?
- Товарищ лейтенант!
- Твои слова повторяю, терпи. Так как ее зовут?
- Светлана…
Ермаков теперь с улыбкой смотрел на потупленную голову парня, на руки его, неподвижно лежащие на столе: тяжелые, темные от загара, они казались сейчас беспомощными, и странное чувство охватило Ермакова: "Откуда в нас эта гордыня: мои беды - только мои беды, и никого они не касаются. Подошел бы к Зарницыну, ко мне, даже к Ордынцеву - разве не выслушали бы его, не помогли? Где там! Не на службу ведь отпрашиваться надо, а на свидание…"
Ермаков встал. "А мне-то к кому пойти?" - подумал он. Вскочившему Стрекалину суховато сказал:
- Завтра я уезжаю. Может, и задержусь, если проскочу в первую тройку на отборочных. Надеюсь, завтра в увольнении вы не станете искать бродячего верблюда, чтобы затащить его на стадион для скачек, а найдете занятие более приятное. Хотя срок вашего "домашнего ареста" истек, старшина, конечно, вправе был не выписывать вам увольнительную: немало претендентов и более достойных. Так что отпуском в город вы обязаны вашей Светлане. Непременно разыщите ее. И вот что еще: разговор наш состоялся лишь наполовину. Мы его продолжим несколько позже.
- Но… как же?.. Товарищ лейтенант, я…
- Не волнуйтесь, Стрекалин, никто за вас не просил, никто о ваших делах не рассказывал. Все. Марш на поверку!
* * *
Поверка заканчивалась. Ермаков сказал старшине, что сам поведет роту на прогулку, и попросил выписать на завтра увольнительную для ефрейтора Стрекалина. Зарницын нахмурился, однако промолчал.
…По городку уже грохотали шаги рот. Будто волны, бегущие с разных сторон, налетали одна на другую строевые песни, сплетались, расходились и снова смешивались; временами над этой толчеей отчетливо взмывала, росла песня какой-нибудь особенно голосистой роты, но другая песня, усиленная стоногим шагом, тут же глушила ее, чтобы через миг потонуть в новой песне.
При свете электрических фонарей Ермаков как-то враз перехватил устремленные на него веселые взгляды солдат и понял: рота знает все, и его первое решение по делам Стрекалина рота готова одобрить. С непроницаемым лицом он стал во главе строя и почувствовал всем существом своим, как отвердел угластый прямоугольник роты. "Р-р-рах-тах-тах-тах!" - загремел ее шаг по твердому ночному асфальту, и лейтенант радостно вбивал в этот грохот свои шаги, дивясь их четкости и силе. Он взлетел бы, наверное, сейчас, не будь необходимости задавать размеренный, рубленый ритм движению солдатской колонны. Не ожидая команды, два голоса в середине строя завели стрекалинскую песню:
По тревоге ночью серой -
Есть обязанность такая -
Заслонить броней и сердцем
Тополя родного края…
Не было за спиной ни Стрекалиных, ни Разинковых, ни Петриченко - была рота, сколоченная, слившая плохих и хороших, слабых и сильных, робких и отчаянных. Она растворила их маленькие радости, огорчения, надежды и судьбы - так мартен растворяет сырое железо, присадки и всякий металлический хлам, чтобы родить броню высшего сорта. Так и боевой комплекс соединяет множество разнородных механизмов с тою лишь разницей, что в нем один механизм не может действовать без другого, одна негодная деталь приводит в негодность весь комплекс, а рота существует, пока существует хотя бы один из тех, кто ее составляет, кто свою маленькую судьбу растворил в ее большой судьбе. Потому что все они - от правофлангового до левофлангового, от направляющего до замыкающего - спаяны одной дисциплиной, одной командой, одной волей - волей командира, и каждый будет нести ее в себе до конца.
Сегодня у Ермакова только взвод. Быть может, когда-то у него будет полк или даже дивизия. Но раньше у него будет рота. Не эта, так другая. А где, как не в роте, ощущаешь слитность с мощным строем солдат и машин, и силу этого строя, и послушность его. И нет разницы - шагают солдаты за тобой вот так, в прогулочной, парадного вида колонне, или катят в броне развернутой линией.
За горами взвоют смерчи,
В тучи скроются вершины,
И к победе или смерти
С нами ринутся машины…
Когда Ермаков и Зарницын шли домой, прапорщик спросил:
- Так, значит, Стрекалина вы простили?
- Нет, не простил. В их деле с Петриченко пока не разбирался. С командиром посоветоваться надо, а у меня времени нет. Тут случай особенный, его по-особому и решать будем. Только, я думаю, после его увольнения в городской отпуск разбираться в этом деле нам станет куда легче.
* * *
Утром холодная трезвость еще сохранялась, и, чтобы не растерять ее, Ермаков решил, не дожидаясь вызова Ордынцева, уехать первым поездом. Знакомый офицер, бывший в тот день помощником дежурного по части, согласился подбросить на машине до вокзала.
Ермаков сидел в кузове, придерживая рукой фуражку, - уже весь там, в дороге, но, когда проезжали мимо дома, где жила Полина, забарабанил кулаком по кабине, не глядя на удивленного помощника дежурного, выпрыгнул из кузова…
Всего он ждал, только не этого, протяжного, как вздох: "Тима?"
- Тимушка! - повторила Полина изумленно. - Ты всегда как снег на голову. - Одетая в ситцевый халатик, с длинными распущенными волосами, она выглядела совсем иной. - Входи, раз уж пришел…
Он отрицательно покачал головой.
- Ты можешь меня проводить немного? Я подожду внизу.
В воскресное утро улицы были пустынны. Тимофей и Полина шли густой тополиной аллеей.
- Поля, я должен тебе сказать, - начал Ермаков, но она прервала его:
- Не надо, Тимушка, это должно было случиться… И я не виновата во вчерашнем, ты знаешь… Да… это неважно. Только выбирай себе друзей поосмотрительней… А она очень симпатичная и совсем еще молодая, эта твоя Рита.
- Поля, там ничего не было и, конечно, теперь уж не будет… Как солнечный удар, я где-то слышал про такое. Вернусь и сразу к тебе зайду. Обязательно выиграю, привезу тебе первый приз.
- Хорошо, Тима, я подожду. - Она как-то отстранение улыбнулась. - Но довольно об этом… Вот мы сколько уж раз встречались, а я ничегошеньки не знаю: кто же ты, Ермаков? Откуда взялся? Где тебя ждут? Расскажи.
Ермаков не знал - то ли голос Полины, то ли тополиный шелест пробудил в его памяти ропот волн у песчаной косы… Или воспоминаниями хотел оправдаться за вчерашнее? Рассказывал о детстве, о большом поселке над крутояром сибирской реки, который по утрам далеко будил тайгу гудками двух заводов… О том, как безнадежно и горько плакал мальчик Тима, когда уезжала соседская девочка - кажется, ее звали Маргариткой, - и мать потом долго в награду за послушание обещала свозить к Маргаритке в гости… И как плакал другой раз от испуга, когда сунул палец в рот принесенной отцом щуке, а та сжала челюсти. Больше он не плакал никогда, даже в день похорон отца, - видно, не понимал случившегося…
- Отчего он умер?
- От войны. Привез с фронта два ордена и еще осколок танковой брони в теле. Хирурги операцию не решались делать, но отец, говорят, настоял. Осколок сидел в шее, делал отца инвалидом… Стыдился он в тридцать лет получать пенсию. И машины любил…
Она сжала его руку. Ермаков взял ее ладонь и, забывшись, покачивал в своей.
- Почему ты военным стал?
- Понравилось, - усмехнулся Ермаков. - А если всерьез - после службы на границе решил. Насмотрелся и понял, что нам без хорошей армии дня прожить не дадут…
- А потом… после отца, как ты жил?
- Потом?.. Школа. Матери со мной трудно было. Она вышла за отца девчонкой и ничего не умела, кроме домашней работы. Переживала долго. Второй раз вышла замуж, когда я уже в седьмом учился… Не знаю, почему она его выбрала. Он был уже пожилой и краснорожий. Трезвым я видел его раза два - не больше. Заведовал какой-то базой, весь поселок называл его вором и пьяницей. Я, конечно, не судья матери, но и ненавидел же его!.. Бил он мать потихоньку от меня и соседей. Она молчала, но синяки не спрячешь… Один раз приходит, как всегда, налитый водкой, сует мне прямо в рот своей лапой горсть ворованных леденцов - честь оказывает. Я его по руке, он меня за волосы, трясет изо всей силы: "Брезгуешь, щенок, бьешь по руке, которая тебе кормит!" Швырнул в лицо конфеты, завалился в сапогах на койку. Я - в прихожую: там отцовское ружье висело и патронташ…
Полина охнула, остановилась.
- Не бойся, - усмехнулся Ермаков, - Одумался, пока ружье заряжал, а жаль…
- Тима!
- Когда его потом судили, многое размоталось. И как по поддельным накладным получал товары в городе, где раньше обретался, и как от суда скрылся, сменив фамилию и бросив семью, и как в нашем поселке товары с базы отпускал за взятки, и как с собутыльником своим сжег киоск, чтобы скрыть разворованное, а пожар на мальчишек свалил. И еще там кое-что было… Знаешь, Поля, по-моему, паскудство войны еще и в том, что она кое-кого из рода человеческого мельчит до предела. Герои, те добровольцами идут под пули, а вот такие паразиты, как мой отчим, в любые щели забиваются, чтобы уцелеть. И выживают… Когда его посадили, мать ко мне часто ходила, домой хотела вернуть - я ведь ушел после того случая. В профессионально-техническое - было такое в нашем поселке, а директором там фронтовой друг отца. Знал он нашу историю. Без лишних слов взял за руку, привел в интернат, познакомил с ребятами, а с утра - на занятия. Даже в школу сходил и все уладил сам… Домой я так и не вернулся больше. Плохо это, наверное, только не мог простить матери второго муженька.
- А теперь?
- И теперь. Понимаю, все понимаю, но сидит это во мне, и, видно, ничего не поделать.
- Нельзя так… Ну ладно, а в ПТУ?
- Что в ПТУ? Почти тот же детдом, ты знаешь.
- В детдоме у меня остались самые близкие люди.
- Меня ребята поначалу колотили.
- За что?
- Замухрышкой рос, сдачи не умел дать. Она засмеялась:
- Эх ты, чемпион гарнизона!..
- Слушай, Полина. - Он остановился. - Скажи правду, я вчера большим негодяем выглядел? Только правду.
Она долго молчала. Ермаков ждал.
- Ладно, спортсмен, езжай. Только возвращайся победителем. А впрочем, не настаиваю: как выйдет…
Уже в поезде он с удивлением отметил: ему самому безразлично - вернуться победителем или побежденным. Значит, победы ожидать нечего.
6
Сборы спортсменов внезапно прервали через двое суток. Утром начальник сборов, седоватый майор с фигурой юнца, вместо порядка работы объявил:
- Немедленно разъезжайтесь в свои части. Устраивайтесь как хотите, но чтобы через час каждый из вас ехал, летел, скакал - все равно, только бы двигался со скоростью не менее семидесяти километров в час.
- А в чем дело? - заикнулся кто-то, но майор оборвал:
- Военные люди таких вопросов не задают.
Ермаков торопился в гарнизонную гостиницу за чемоданом, когда его окликнул знакомый капитан-артиллерист из команды тяжелоатлетов:
- Погодите, Ермаков! Нам с вами по пути, а я на своей "Волге". Вместе махнем…
Взяли еще двух попутчиков - сержантов срочной службы…
Желтая, с редкими пятнами зелени, равнина уходила в бесконечность. Черные маленькие жучки, словно пули, били изредка в ветровое стекло, оставляя на нем чуть заметные желтые брызги. Слева в знойном мареве плавали буроватые округлости степных холмов, впереди и справа над затянутым грязноватой дымкой горизонтом парили тонкие серебряные пики гор. Уже полчаса стрелка спидометра держалась за цифрой "100", но горы ничуть не приблизились и даже вроде отдалились. Чем упорнее смотрел на них Ермаков, тем прозрачнее они становились, очертания их растворялись в небе, и надо было отвести глаза, чтобы потом, глянув вдаль, убедиться: горы - живая реальность, а не мираж.
- Интересно, чего нас разогнали? - нарушил молчание один из сержантов. - Может, какой международный кризис? По газетам вроде не слышно.
- Самые скверные кризисы начинаются в тишине, - ответил капитан, не поворачивая головы.
Сержанты примолкли. Молчали и офицеры, погруженные в свое. Короткий разговор в летящей по степи машине переключил мысли Ермакова на взводные дела: он пытался вспомнить прорехи в боевой подготовке экипажей, не находил их, и все же душа болела. Отчего она болит? Техника исправна. Стрельбы, вождения, тактико-строевые занятия в составе взвода прошли нормально… Механик-водитель Зайцев?.. Вечно он перестарается, этот Зайцев! То машину чуть не угробил на тактическом занятии - повел с поломкой, чтобы только экипаж не отстал в атаке. Хорошо, комбат оценил его добрые побуждения и не позволил отстранить от должности. То, выручая Стрекалина, вызвал огонь на себя. А теперь вздумал рекорд поставить на полосе препятствий, руку вывихнул. "Неужто я научил их стараться не в меру?.."
Зайцев еще не выписан из госпиталя, и вояка из него никудышный, но только ли из-за него тревога в душе? Нет и нет! Просто тебе надо сейчас в свою роту, которая теперь, быть может, поднята по сбору, - и тогда все пойдет хорошо и правильно, а пока тебя нет там, кажется, будет неладно.
Накатанный твердый суглинок желто-серой лентой летел под колеса с бетонным гулом, редкие встречные грузовики только изумленно и весело ахали, бесформенно мелькнув в боковом стекле. Наверное, состояние капитана было еще тревожнее, потому что его ждала целая батарея.
Контуры горных вершин стали четче, теперь они уже не парили над полосой дымки, а прочно опирались на массивные тела гор. Ермаков вспомнил, как весной с отрядом альпинистов гарнизона поднимался на одну из тех серебряных вершин и где-то у самой границы снегов, на лугу, залитом звонкой пузырящейся водой, увидел странные цветы среди голых камней. Они походили на маленькие светлые кораллы и в первый момент показались невзрачными после ярких лилий, тюльпанов и маков, оставшихся далеко внизу. Но только в первый момент. Ермаков никогда не видел их прежде, однако узнал сразу и нарвал букет. Цветы стояли на его окне в стакане с холодной водой. Игорь Линев, увидев их, пошутил: "Откуда такие рогульки? Лучше купить не мог?" "Не мог", - ответил Ермаков, не вдаваясь в пояснения. "Что ж, подари Полине - она и таким будет рада от тебя". Ермаков смолчал.