Так вот что обозначала эта странная, нехорошая тишина: немцы шли в разведку. Добро ж! Мы вас попутаем! Расчет был правильный: едва первая ракета погаснет, немцы, используя паузу между ракетами, зашевелятся в темноте, поползут. Не мешкая, Сергей выпустил вторую ракету. Немцы распластались, затаились, однако было уже поздно. Из прилаженной на сошках винтовки Сергей посылал пулю за пулей. Поддерживая его, длинной очередью простучал "дегтярь". И справа, и слева от Сергея над нашей обороной взмывали осветительные ракеты, и стреляли пулеметы, автоматы, винтовки. Разведчиков как смыло из лощинки. Из немецкой траншеи открыли ответный пулеметно-минометный огонь. Пошла потеха!
Утром, едва Сергей переступил порог, Пощалыгин дурашливо вытянулся, взял под козырек:
- Сергуне ура! Разогнал фрицевскую разведку! Откудова известно? Известно!
- Не столько я разогнал, сколько ручной пулеметчик, - сказал Сергей.
- А-а, Шубников это. Который вчерась запевал.
- Так его фамилия Шубников? Боевой старик! Пощалыгин ревниво покосился:
- Чего обрадовался, Сергуня? Старикан как старикан.
Сергей позавтракал, улегся, прикрывшись шинелью. Но уснуть не успел: пришел связной и увел его к Чередетскому. У ротного уже находился капитан Наймушин, покручивал усики, барабанил пальцами по столу.
Следом спустился Шубников, встал рядом с Сергеем. Комбат сказал:
- За бдительную службу объявляю благодарность!
Шубников выгнул грудь, пальнул:
- Служу Советскому Союзу!
Сергей замешкался, нескладно повторил то же. Комбат пожал руку Шубникову, затем Сергею, мельком взглянув на него.
Во взводной землянке Сергей услышал оживленный разговор.
Рубинчик колыхал щеками и спрашивал, ни к кому не обращаясь:
- Одного не понимаю: как удалось Гитлеру околпачить целый народ, повести за собой на такие злодеяния? Умоляю вас: объясните!
- Задурил им башку, - быстро сказал Пощалыгин.
И Чибисов пояснил:
- Во-первых, не весь народ за Гитлера. А во-вторых, чем сильнее мы будем наносить удары по гитлеровской армии, тем скорей и остальные немцы прозреют.
Рубинчик с сомнением покачал головой, а Захарьев круто повернулся:
- Вздор! Немцы никогда не прозреют.
Чибисов смутился, наморщил словно выеденные молью брови:
- Но вы же согласны, что оккупантов следует громить без пощады?
- Согласен!
- Ну вот видите! Я и говорю: задача советских воинов - наращивать удары по врагу!
- Братцы, дайте вздремнуть, - сказал Сергей, внезапно раздражаясь. - Топайте беседовать на свежий воздух.
13
Назавтра об этом дне в сводке Совинформбюро было сказано: "На фронтах ничего существенного не произошло…"
А был этот день приморенный, жаркий. Солнце жгло, тучки, не разрешаясь дождем, откатывали к горизонту; вместо дождичка с неба тек зной, затоплял все окрест.
Листья свисали понурые, колокольчики и ромашки прятались в мураве. А люди норовили укрыться в березовой тени либо в блиндаже. Ни взрыва, ни выстрела, ни голоса. Только мухи, нагоняя сонную одурь, жужжали однотонно. Передний край словно вымер.
Хлопнула дверь блиндажа, и в ход сообщения вошла женщина - крупная, конопатая, чернобровая, в хлопчатобумажных солдатских шароварах, с ромашкой в петлице. Она постояла, сняла берет, пощурилась на солнце, понюхала ромашку, развела пошире плечи и зашагала, по-мужски выбрасывая ноги, улыбаясь.
Она двигалась по траншее вразвалку. Дежурный наблюдатель вытиснулся из ячейки и, позабыв про свои обязанности, завороженно смотрел ей вслед.
В мелком месте траншеи она будто споткнулась, упала. Дежурный наблюдатель ничего не понял, пока с немецкой стороны не цокнул с запозданием одинокий выстрел.
- Ой! - крикнул наблюдатель и побежал к женщине. Она лежала на дне траншеи, запрокинувшись, берет валялся в ногах. Наблюдатель склонился над ней, затормошил. Она была еще теплая; увидел черную дырку над переносицей, забрызганную кровью ромашку и визгливо закричал:
- Ой! Катю-связистку убили!
* * *
Свежий могильный холм на опушке. Наймушин переминался поодаль, без фуражки, со сжатыми губами. Ушло отделение автоматчиков, давшее прощальный залп, разбрелись после похорон офицеры и подруги Кати, а он все глядел на холм, наспех обложенный дерном, на фанерный обелиск, на распластанную мужскую фигуру в изголовье и думал: "Вот и окончилось твое счастье, старший лейтенант Муравьев. Что у вас было? Некоторые говорили: фронтовая любовь, вкладывая в это определенный смысл. Но вы оба были счастливы. Поэтому и почернел ты от горя и не прячешь его. Подойти к тебе, Юрий, поднять, увести? Разве это утешит? Лучше оставайся здесь, погорюй. А я пойду, чтобы тебе не мешать, я пойду". Муравьев словно обнимал не ее могилу, а ее самое - горячую, отзывчивую на ласку. Словно прижимался щекой не к дерну, а к ее шершавой щеке. Словно вдыхал не земляной дух, а запах ее волос, только что промытых черемуховым мылом.
Закатные солнечные лучи цедились сквозь листву, пятнили опушку. Пичуга присела на звезду обелиска, чирикнула и упорхнула. Раскатисто, сыто засмеялись на батальонной кухне, и отзвуки смеха поглотила чащоба.
Муравьев был сейчас к Катерине ближе, чем кто-либо. Даже ближе, чем ее мать. Та где-то в Ярославле, а он вот здесь, рядышком.
В сумерках Муравьев, елозя на коленях, насыпал в носовой платок горсть земли с могилы, завязал в узелок. Поклонился холму, надел свою кавалерийскую, с синим околышем, фуражку и, сутулясь, бренча шпорами, ушел с опушки. Он завернул в роту Чередовского, в пулеметную роту, проверил все, что полагалось проверить, и явился к Наймушину. Докладывал четко, кратко, но голос был угасший, как у больного. И румянец поблек, и скулы обострились, и глаза были выцветшие, мутные от слез. Наймушин сказал:
- Добро. Иди отдыхай.
Оставшись один, Наймушин ходил по землянке, останавливался и снова ходил. Да, именно: Муравьев ее по-настоящему любил. И любит. И будет еще, наверное, долго любить,
Он подумал: "А если бы на месте Кати оказалась Наташа? Если бы это ее убил снайпер? А на месте Юрия был бы я?" Весь похолодев, сказал себе: "Не дай бог! Ну а если бы? Как я отнесся бы к этому?" И содрогнулся от боли, горя и страха. "Не дай бог! Я хочу добра этой девушке, добра и счастья. Я не соглашусь, что ее может не быть на свете. Она живет, она близко!"
Назавтра об этом дне агитатор Чибисов, собрав бойцов в кружок, читал вслух из газеты: "Ничего существенного…"
А пока он читал, шелестя газетным листом и напрягая жилы, в траншею прибыл знатный снайпер Черных с напарником. Знатный снайпер был кряжист, степенен, гулко окал, напарник - маленький, как недоросток, бурят - узил и без того узкие глаза, вертелся, частил:
- Кеша, обрати внимание на танк!
Черных поглаживал скошенный подбородок, окал:
- Обращу. А ты, Арсалан, глянь-ко вот туда, где кустик. Правей, правей.
Пестрея маскхалатами, они осмотрели место, где была убита Катя, часа два наблюдали за немецкой обороной. Сошлись на том, что наиболее вероятная позиция снайпера - под днищем подбитого танка; задрав ствол пушки, раскатав у ямы сбитую гусеницу, танк обгорелой тушей маячил перед немецкой траншеей.
Арсалан Батожапов поднял над бруствером каску на палке, и по каске чиркнула пуля. Черных засек: под танковым днищем бледная вспышка выстрела, стеклянный блеск оптического прицела.
Затемно Черных и Батожапов вылезли из траншеи на "нейтралку", отнесли в сторону груду хвороста, вырыли на ее месте окоп, вновь положили хворост на место. Под этой кучей слежавшегося валежника и стал ждать Черных дневного света. А Батожапов на всякий случай оборудовал ему запасную позицию по соседству, в воронке.
Сняв чехол с оптического прицела, Черных прильнул к окуляру. Брезжило утречко, крепчал, наливался светом денек. В перекрестии прицела - танк: крышка люка приоткрыта, броня в окалине, языки копоти зализали цифры на башне, засохшая грязь и трава на траках, под днищем - сумеречь. Никто не приходил к танку, никто не уходил из него. Либо немец смотался до рассвета, либо ночь прокоротал в танке и сейчас там. Никаких признаков фриц не подает: не блеснет окуляром, не стрельнет.
В полдень Арсалан Батожапов суетливо показал на палке пилотку - пуля тут же пробила ее. И тут же Черных выстрелил под танковое днище. И промахнулся, ибо ответная пуля ударила в кучу валежника. Черных уронил голову и остался недвижим.
* * *
Солнце жарило, пылил ветер, по коричневатому дубленому лицу ползали мухи, муравьи лезли в склеившийся рот - он лежал не двигаясь, с раскрытыми глазами.
Предвечерний туман закосматился на ничейном поле, и немецкий снайпер выбрался из-под танка, прячась за катком, размял затекшее тело, закурил сигарету. Он курил, отдыхал и похваливал себя за то, что с первого выстрела срезал русского снайпера. Они пытались его поймать, вызвали на выстрел по пилотке, но русский снайпер сам промазал, Курт Вернер не промазал. Прекрасная у тебя реакция, Курт, недаром тебя считают лучшим стрелком в охотничьей, снайперской команде полка. Мог для страховки послать в русского вторую пулю, но нет нужды рисковать: в ответ на выстрел можно получить выстрел - у тебя прекрасная выдержка, осторожность,
А русский мертв, было б иначе - за те несколько часов он бы пошевельнулся. Он - труп, и друзья в блиндаже сейчас поднесут тебе, Курт, стаканчик рому, ты его заслужил. Немец чуть выдвинулся из-за катка, чтобы еще раз, перед уходом, удостовериться в гибели русского, подумал: "Убитый снайпер - новый шаг к Железному кресту", - и это было его последней мыслью: Черных мгновенно ожил, выстрелил в высунувшуюся голову, немец рухнул на каток. В нашей траншее Черных рванул тесемки маскировочного халата, прохрипел:
- Конец дуэли, паря.
Батожапов расцеловал его, протянул флягу:
- Пей, Кеша, пей!
Черных пил, расплескивая воду, и никак не мог утолить жажду. Его окружили, обнимали, хлопали по спине. Отстраняясь, он вытащил из планшета снайперскую книжку. Послюнявив химический карандаш, сделал в ней пометку об убитом немце. Чередовский своей подписью-заковыкой скрепил пометку.
Курицын тронул Черных за рукав:
- Товарищ снайпер, сколь гансов теперь у вас лично на счету?
- Двести двенадцать.
Лейтенант Соколов сбил пилотку на затылок, присвистнул:
- Целая рота!
- Они бы занимали около километра линии фронта, - сказал Чередовский. - Около километра! А ваш счет, товарищ Батожапов?
Бурят-недоросток потупился, хотя в щелочках глаз затлело довольство:
- Восемьдесят. И пара под вопросом: может, убил, может, ранил.
- Тоже неплохо!
- А вы знаете, что значит Арсалан по-русски? - сказал Черных. - Лев значит!
Захарьев подошел, пожал Черных и Батожапову руки и сказал:
- А я уничтожил штук десять… Ну ничего, пулеметчику выпадет случай - сразу догоню.
- Поживем - увидим, как сказал слепой. - И Черных закинул винтовку на плечо. - Бывайте!
- Бывай, паря, - сказал Пощалыгин. - Главное - за деваху отплатил.
И Наймушин сказал Муравьеву:
- Отомщена Катя.
- Это мне Катерины не вернет.
Наймушин сразу не нашелся что ответить. Успокоить? Или рассердиться? Совсем Юрий изведется. Почернел, высох - один нос торчит. Чуть что - на могилу. Уже не раз доносили: старший адъютант нарочно вылезает из траншеи, идет поверху, на виду у немцев. Снайперы стреляют, а ему хоть бы хны. Ищет смерти, что ли? И такое бывает.
- Конечно, Катю не вернешь, - сказал Наймушин. - Ну а что дальше? Пулю для себя ищешь? Глупо это.
- Глупо, - согласился Муравьев. - Я больше не буду. Но люблю я ее… товарищ капитан!
И опять Наймушин подумал: "А если бы Наташа погибла?" - и опять вздрогнул от боли и страха. После ужина он приказал Папашенко:
- Пусть оседлают лошадь. Съезжу в полк.
В штаб полка Наймушин, однако, не поехал, а свернул к санитарной роте, спешился, в сумерках смотрел из кустарника на палатки с крестами, держа мохнатую "монголку" под уздцы: она грызла удила, вскидывала морду. И он бы не прочь вскинуть подбородок, поздороваться. Но Наташи не видно. Да и вопрос еще, вышел бы он из кустарника, появись Наташа. Вероятней всего - нет.
Наймушин снова выехал на дорогу. Он покачивался в седле, одной рукою держал повод, другою оглаживал вздрагивающую, нервную шею лошади, и у него было ощущение, будто повидался с Наташей.
14
Ночью батальон сняли с переднего края, повели неезденной, заросшей просекой в тыл. Чем бледнее становились звезды, тем глуше стрельба. К рассвету пришли в тихий, густой лесок, куда с передовой не доносилось ни звука, и здесь, в лесочке, выяснилось: весь полк выведен. Птицы сами себе чиликали побудку; мирно, как в дачном саду, шелестела листва; капли росы срывались с веток, разбивались звонко - так было тихо.
Афанасий Кузьмич ликовал:
- Вот это житье - ни стрельбы, ни пальбы! Хоть отдохнем, Жора, от войны…
Пощалыгин отмахивался:
- Отдохнешь, как же. Держи карман шире. Почнут гонять, как цуциков.
Многоопытный Сабиров сказал:
- Сняли нас, - значит, прорывать оборону будем. Вот так, сеньоры!
Прав был Афанасий Кузьмич: войной и не пахло, разве что на приличной высоте сверкнет вражеский воздушный разведчик. Прав был и Пощалыгин: гоняли с утра до вечера - учили прорывать позиционную оборону, вести бой в глубине эшелонированной обороны, взаимодействовать с танками, артиллерией, саперами; но находилось времечко и пособирать ягоды, и позагорать, и покупаться в прозрачной, нижущей петли речке с кувшинками у берегов. Прав оказался и сержант: кончились эти денечки, и батальон ночью повели в исходный район, километрах в шести-семи от передовой. А сутки спустя, опять же при романтичном свете звезд, сменили в траншее потрепанный батальон, заняли исходное положение для атаки.
Сабиров шутил: "Соскучились, сеньоры, без немца? Вон он, глядите, любуйтесь". Афанасий Кузьмич вздыхал: "Век бы не видать". Пощалыгин ворчал: "Чего, Горбатая могила, охаешь? Воевать - так воевать с музыкой! А то, понимаешь, гоняют… Мы кто - фронтовики или цуцики?" Горбатая могила - это Афанасий Кузьмич.
Пощалыгина обуяла охота давать прозвища. Иногда добродушные, иногда злые, иногда меткие, иногда бессмысленные. Сергей у него - Теленочек; Наташа - Наталка-полтавка; Ваня Курицын - Курицын сын; сержант Журавлев - Каланча, сержант Сабиров - Шайтан-бек, он же Генералиссимус Суворов. Захарьева нарек Коньком-горбунком, потому что при беге тот высоко вскидывал ноги; Чибисова - Двухголовым, потому что череп у Чибисова был вытянутый, и Глистой: из-за худобы; Рубинчика - Студнем: щеки колыхаются; Афанасия Кузьмича, окончательно растеряв былое почтение, - Горбатой могилой: сложный гибрид из пословицы "горбатого могила исправит" и факта, что отставной повар редко когда расставался с заплечным мешком, горбатившим его.
Кроме Пощалыгина, прозвищами почти никто не пользовался, зато сам автор употреблял их довольно часто и не всегда к месту. Но на него не обижались, зная его характер, пропускали мимо ушей. Один Чибисов вспыхнул, услыхав в свой адрес - Глиста. Губы мелко задрожали, и, обычно выдержанный, он сорвался, закричал:
- Ты на каком основании всем клички вешаешь, унижаешь? Сам ты кто? Ты… ты… пощалыга… прощалыга… Прощалыга - вот кто ты!
Пощалыгин в растерянности захлопал ресницами, хлюпнул носом:
- Я не прощалыга, я человек!
- Прощалыга, прощалыга! - мстительно повторял Чибисов, покрываясь красными пятнами. - Прощалыга - вот твоя кличка!
- Я могу и по морде смазать, - сказал Пощалыгин. Глазки у него заблестели от обиды.
- Кончай базар, - сказал Сабиров, и спорщики разошлись.
Старик Шубников, не отказывавший в ремонте любым чеботам, сучил дратву и вопрошал:
- Ответствуйте, дорогие товарищи, что есть наитруднейшее в атаке?
Ответствовали по-разному:
- Вылезти из траншеи, оторваться от земли. Потому как кругом пули, осколки…
- Преодолеть минное поле. Чуток оступился, забрал в сторонку от прохода - и амба, разнесет вдрызг!
- Спрыгнуть в немецкую траншею. Ежели в пей полно фрицев. Значит, рукопашной не избежать, а это удовольствие, доложу я вам…
Захарьев сказал:
- Самое трудное в атаке - взять врага в плен живым, удержаться, чтобы не расстрелять.
Вторые сутки беспрестанно с юга доносило канонаду. Там шли бои. Но главные бои шли еще южнее, откуда канонаду уже не могло донести из-за дальности, - на Курской дуге.
С утра 5 июля на орловско-курском и белгородском направлениях начались бои с наступающими немцами. За день было подбито и уничтожено пятьсот восемьдесят шесть немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито двести шестьдесят три самолета противника. И в последующие дни размах и ожесточение Курской битвы не стихали.
Читая об этом, Чибисов комкал газету, взволнованно придыхал; слушатели покачивали головою, Афанасий Кузьмич бурчал: "И у нас вскорости полетят головушки".
Сабиров сердился: "Пошто, Сидоркин, каркаешь? Не всех же убивают". - "Ясно дело, не всех, которых ранят".
Люди понимали: Курский выступ - решающий участок советско-германского фронта. Но и на других участках затишья не будет. Перешли в наступление наши соседи слева. Скоро и наш черед. Об этом напоминают нацеленные на запад реактивные установки "катюши", стволы тяжелых орудий, всевозможных пушек и минометов. Сейчас они молчат, замаскированные сетями и ветками, но настанет час - и плеснут огнем и гулом. Настанет час - и рванутся на запад танки, которые притаились в лесу, словно замерли перед стартом. Но первой пойдет пехота, пойдет через поле, столько времени бывшее ничьим и где каждая кочка пристреляна противником…
Ох, нелегко оторваться от земли и шагнуть навстречу пулям и осколкам! И кто-то должен подать пример - не мешкая, вылезти по сигналу на бруствер и увлечь за собой остальных. Кто-то - это коммунисты и комсомольцы. Парторг батальона Караханов вместе с комсоргом ходил но ротам и раздавал красные флажки, которые коммунисты и комсомольцы должны донести до вражеской траншеи.