Караханов протянул и Сергею будто игрушечный флажок:
- Держи, Пахомцев! Комсомольское поручение… Сергей принял флажок: шелковистый, крохотный, как у ребятни в детских садах. Такой флажок был зажат в его кулаке в ту первомайскую демонстрацию, когда он восседал на отцовском плече. И у других мужчин на плечах сидели дети и сжимали алые флажки - младшие братья больших, настоящих знамен и флагов. Давно это было и далеко-далеко. Флажок почти тот же, только я уже не тот мальчуган, я взрослый, солдат, который, когда ему прикажут, в рост побежит в атаку по полю, переставшему быть ничейным.
- Товарищи бойцы, - сказал Чибисов, - прошу поближе. Я проведу беседу о наступательном порыве советского воина. Между прочим, это моя последняя беседа в роте.
- Почему последняя? - спросил Рубинчик.
- Переводят в политчасть. Майор Копейчук, полковой агитатор, вызывал, говорит: забираем тебя. Числиться буду в роте, а у них нештатно… Отобедаю и ухожу.
- Слава тебе господи, что последняя, - сказал Пощалыгин. - Надоел ты со своими беседами.
Афанасий Кузьмич заметил:
- Везет же некоторым. Накануне наступления перевестись в полк. Рад небось?
- Я солдат. Куда пошлют, там и служу. Итак, о наступательном порыве…
Пафосные слова, звучный, мужественный баритон, напряженная, синеющая на лбу вена, порывистые жесты - к этому привыкли. Привыкли, а теперь прощаться. Плохо все-таки, когда расстаешься с человеком, к которому привык, хотя он, может, и не во всем нравился. И, пожимая после обеда Чибисову пальцы, Сергей вздохнул. А Чибисов подал руку даже Пощалыгину, сказал:
- Не поминай лихом, Георгий.
- И ты не поминай, - сказал Пощалыгин. - Будь здоров, Аркадий.
* * *
- Вопросов больше нет? - сказал Дугинец. - Нет. Совещание закрыто. Желаю вам, товарищи офицеры, в бою ни пуха ни пера!
- К черту! - сказал начальник политотдела, и все заулыбались, задвигали скамейками, оценив и пожелание комдива, и полагавшийся в подобных случаях ответ, разрядивший напряженность трехчасового разговора о предстоящем наступлении.
Один за другим уходили из блиндажа командиры частей и подразделений, офицеры штаба и политотдела дивизии. Только один офицер - очень похожий на Дугинца старший лейтенант - не торопился переступить порог. Когда они с комдивом остались вдвоем, он подошел к столу. Дугинец спросил:
- Из Свердловска письмецо? Угадал?
- Да, брат.
- Что сообщает Вера? Как ребята?
Старший лейтенант хотел было достать из планшета письмо, но передумал, сказал:
- Все по-прежнему. Здоровы. Вера на заводе, дети учатся. Вера кланяется тебе.
- Передай и мой поклон. Скучает по благоверному? И Маша скучает по мне. В госпитале шефствует.
- От сына что-нибудь есть?
- Игорь уже на Украине. Воюет, как и ты, командиром роты автоматчиков. И тоже старший лейтенант, недавно присвоили.
- Поздравляю.
Старший лейтенант прикоснулся щекой к щеке генерала. Тот похлопал его по плечу, подтолкнул к двери:
- Ну, иди, Саня. До свидания.
- До свидания, брат.
Легкие удаляющиеся шаги… тише… тише… Дугинец положил здоровую руку на рабочую карту, разостланную на столе; левая рука, прямая, негнущаяся, висела. Он сжал и разжал кулак, провел пальцами по карте, словно стирая условные значки. Значки не стирались. Они как бы набухали, пульсировали, сигналили: наступление, наступление!
Вещая об ужине, просунулась голова ординарца. Дугинец движением бровей отослал его.
Карта новехонькая, гладкая. А пальцы, будто на ощупь, осязают шероховатость леса, прохладную сырость речки, углубления оврагов, траншей, бункеров, царапаются о колючки проволочных заграждений. Еще немного - и этих заграждений не будет: их сметет огонь батарей, и мои люди пойдут вперед.
Дугинец вышел из блиндажа, часовой у входа встрепенулся. Дугинец спросил:
- Как жизнь, вояка?
- Нормально, товарищ генерал!
Черное небо, как пулями, изрешечено звездами. Белая кора берез, растущих в кружок вокруг ямы. За блиндажом дряхлый вяз, в его стволе огромное сквозное дупло, через которое виден кусок неба, но старик не сдается - на ветках живая листва. Так и надо, старик! Тишина. Последняя тихая ночь. Завтра такой уже не будет.
- Славный вечер, а?
- Вечер нормальный, товарищ генерал!
Ломкий, неспелый басок. Фигура щуплая. На щеках небось пушок. Пацан совсем. Ах ты, часовой, часовой!
* * *
Вяло наковыряв вилкой в тарелке и вылив чаю, Дугинец до полуночи читал донесения полков, выслушивал начальников служб, возвратившихся с переднего края офицеров штаба, которые проверяли готовность к выступлению, потом снова сидел над картой со своим заместителем, с начальником штаба и начальником политотдела.
Когда Дугинец спозаранку прошел к стереотрубе, все на наблюдательном пункте опасливо покосились на него: насупился, губы сжаты, у рта жесткие складки. В новенькой генеральской фуражке, торжественный, прямой, выбритый, он отдавал приказания отрывисто, будто в сердцах, и их подхватывали на лету.
В пять ноль-ноль в чреве леса словно скребанули железом по железу, и в небо вонзились огненные стрелы, и вслед за залпом "катюш" загрохотали, замолотили орудия, пушки и минометы. Приближенную окулярами стереотрубы немецкую оборону багрово-черные разрывы кромсали на части, заволакивали дымом. "С богом!" - сказал про себя Дугинец, не веривший в бога еще с гимназии. "С богом!" - повторил он час спустя, когда артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны и его пехотинцы пошли в атаку.
15
Над передним краем - серия красных ракет, и Быков, выкрикнув: "Коммунисты, вперед!" - полез по приставленной к стене лесенке, на бруствере выпрямился, набрал воздуху, крикнул: "За Родину!" - и, не оглядываясь, уверенный, что за ним бегут, затопал к проходу в проволочном заграждении. Сергея толкнули, оттеснили от лесенки. Он в растерянности топтался. Солдаты карабкались по лесенкам, кто просто закидывал ноги и вылезал на бруствер. Траншея пустела, и Сергей испугался - только бы не отстать, не остаться б одному! И этот испуг смешался с тем, иным страхом, что ныл под ложечкой ночь и утро. Сергей подпрыгнул, уперся ладонями, забросил ногу и вылез на бруствер. Перед глазами мелькнула, как ему показалось, спина Пощалыгина, и, чтобы не потерять ее из виду, Сергей побежал за ним. Впереди и сбоку кричали "ура". Сергей тоже раскрыл рот. Он успел понять: сделан первый шаг в первой атаке, который как бы отчеркнул всю прошлую жизнь от новой, начавшейся с этой атаки. Новая жизнь. Сколько она продлится?
Ночью и утром под ложечкой ныло, точно от голода. Но есть он не мог и, когда на рассвете раньше обычного подъехала полевая кухня, отдал свой завтрак Пощалыгину, лишь пососал сухарь. Мутило. Может, оттого, что плохо спал, часто просыпался. И было непереносимо нескончаемое чавканье Пощалыгина.
Лицо Пощалыгина со вмятинами после сна было будничным, спокойным. И другие солдаты были спокойны или казались такими. Захарьев лежал, уставившись в потолок; Курицын выскабливал корочкой котелок; Рубинчик перематывал обмотки; Шубников напевал под нос: "И, как один, умрем в борьбе за ето". Сержант Сабиров, подложив сумку и слюнявя химический карандаш, писал письмо; Афанасий Кузьмич развязывал, завязывал и вновь развязывал вещевой мешок, наконец достал фотографию, для чего-то обтер ее рукавом гимнастерки и подал Пощалыгину:
- Моя половина.
Пощалыгин перестал чавкать, повертел карточку:
- Красивая… и молодая… я т-те дам!
- На шестнадцать лет моложе меня, - с гордостью сказал Афанасий Кузьмич.
- Оно, конечно…
- Как, Жора, думаешь, дожидается?
Пощалыгин посмотрел на рыхлую грудь Афанасия Кузьмича, на его розоватую плешину и сказал:
- Беспременно.
- И я так думаю, Жора. Как же ей не дожидаться законного супруга?
- Оно, конечно…
Сергей не находил себе места: то вскакивал, то садился, то выходил из блиндажа, то перекладывал патроны в бумажных пачках, в обоймах. Загодя старшина Гукасян роздал боеприпасы: каждому по шесть ручных гранат, по двести пятьдесят патронов; ручным пулеметчикам - по восемьсот, Захарьев сказал: "Давайте больше, товарищ старшина, все в гадов выпустим", Гукасян отрезал: "Норма!"
Медные гильзы кое-где в прозелени, в окиси. Гильза обжимает острый наконечник свинцовой пули. Ударит боек в капсюль, воспламенится порох, и пороховые газы вытолкнут пулю в канал ствола, и полетит она из ствола туда, куда пошлют ее…
Сабиров дописал письмо, сложил треугольником, подошел к Сергею:
- Пошто волнуешься?
За Сергея ответил Пощалыгин!
- У него же первая атака.
- Первая - не последняя.
- Точняком, сержант! У меня был приятель Кеша Бянкин, забайкалец, чалдон, завсегда повторял: "Дай бог, не последняя". Это он в смысле выпивки…
- Дай бог, чтоб для нас не последняя. В смысле атаки, а не выпивки, - сказал Афанасий Кузьмич со столь мрачной веселостью, что Рубинчик не выдержал, сказал ему:
- Не растравляйте себя и других.
Гукасян начальственно хрупнул хромовыми сапожками и прикрикнул:
- Не разводи симфонию, Сидоркин! Все мы еще промаршируем по Берлину!
А Сабиров, взяв Сергея за пуговицу, поучал:
- Меньше страхов, Пахомыч, - и будет порядок. Помни: в атаке не задерживайся! Задержишься на чистом поле - мишенью станешь. От нашей траншеи до немецкой метров сто, за несколько минут добежишь.
Сергей кивал: да, близко, голоса хорошо слышны, раньше немцы передразнивали нашу дележку хлеба: "Кому? Лейтенант. Кому? Старшина". Теперь кричат другое: "Рус, здесь не пройдешь. Не наступай - капут".
- Порезвей, Пахомыч, врывайся в окопы, там и от огня спрячешься, и немца-шайтана оттуда вышибешь. Как метров тридцать до траншеи останется - гранату приготовь и запусти. А туда, где граната разорвалась, без опаски прыгай. Немец-шайтан там или убит насмерть, или оглушен…
В блиндажах и траншеях толкучка: потеснила, сжала другая часть, наступать - народу надо погуще. И все заняты будничными делами: пишут письма, перематывают портянки, курят. Но все в касках, а прежде каску носил далеко не каждый. Наступать - надо голову поберечь.
Сергей поправил ремешок под подбородком, разлепил ссохшиеся губы:
- Есть, меньше страхов, товарищ сержант.
Сабирову ответ не понравился:
- Есть, есть… А сам зеленый! Кок-чай! Улыбнись - порядок будет.
- Приказ начальника - закон для подчиненного, - сказал подошедший лейтенант Соколов, и Сергей улыбнулся довольно-таки вымученно.
Подошел и майор Орлов, каска у него болталась на поясе, он приглаживал свой ежик, присматривался. "Сейчас и майор начнет говорить-воспитывать", - подумал Сергей и заранее раздражился. Это раздражение как-то сразу притупило тревогу. Но Орлов ничего не сказал, пожал руку и зашагал дальше.
Гукасян из-за плеча Сергея уставился на Пощалыгина: "До сих пор шинель не скатал?" Пощалыгин начал мастерить скатку, без звука шевеля губами: про себя ругательски ругал дотошного старшину. С первыми раскатами артподготовки он заматерился в полные легкие: за грохотом и гулом ничего не слышно. Отвел Пощалыгин душу!
Сергей глядел на его беззвучно кричащий рот и думал: "Тут и оглохнуть недолго". У Сергея еще туго звенело в ушах, когда ракеты прочертили в дымном воздухе малиновые дуги. Не отстать бы, не оторваться от Пощалыгина!
Сергей бежал с винтовкой по затравеневшему полю, и в нем все время что-то смещалось. То возникала пронизывающая ясность: это я, Сергей Пахомцев, в цепи, это мои ботинки мнут траву и цветы, это мое сердце колотится у горла, это я обогнал Сидоркина с большим вещмешком на горбе, это меня обогнал Захарьев - пулемет на шее, на ремне, колени высоко вскидывает: конек-горбунок. То ясность размывалась, он будто растворялся, это уже не он, а кто-то иной, и тогда никто из товарищей не узнается, ничего не видится, кроме вздымающихся впереди, у немцев, столбов земли и размочаленных кусков блиндажных бревен, и оттуда, от немцев, охлестывает парным, пепелящим ветром, охлестывает кого-то бегущего к дымному солнцу - не Сергея Пахомцева.
Сознание прояснилось у прохода в проволочном заграждении, где Сергей с разбегу натолкнулся на Пощалыгина. Пощалыгин ощерился: "Чего, Телок, пихаешься, не видишь, проход узкий?" Ощутив плечом чужое живое тело, Сергей сказал себе: "Ничего со мной не будет". И с непостижимой быстротой уверяясь в том и оттого успокаиваясь, повторил: "Ничего не будет".
Теперь он воспринимал все так, как оно и было на самом деле.
Гул выстрелов и разрывов то крепнет, то опадает. И в наших боевых порядках рвутся снаряды, посвистывают пули: оживают уцелевшие огневые точки противника.
- Не задерживай! - Лейтенант Соколов призывно машет автоматом.
За колючей проволокой уже наши: Захарьев, Сабиров, Пощалыгин… Скорей и я туда!
- Не бери влево, там заминировано! - кричит Соколов и легкими, невесомыми прыжками бежит к немецкой траншее. Из нее, полузасыпанной, высовываются несколько немцев, стреляют длинными автоматными очередями. Второй ряд проволочных заграждений. Где проход? Не видать. Руби проволоку лопатками, разводи в сторону! Вражеская мина падает неподалеку, взрывом вырывает кусок земли, кто-то режуще, по-заячьи вскрикивает, кто-то падает на проволоку и остается висеть на ней, кто-то ползет по-пластунски.
- Гранаты к бою! - кричит Сабиров.
Сергей нащупывает на поясе ребристый корпус гранаты, зажимает рукоятку в кулаке. Справа и слева швыряют гранаты, и он, размахнувшись, швыряет свою. Немцы юркают. Взрывы. Вопли.
- Ура-а-а! - И, поперхнувшись собственным криком, Сергей спрыгивает в траншею на чью-то грудь, еще секунду назад дышавшую, соскакивает с нее, спотыкаясь о другой труп, озирается. На дне и у стенок траншеи - мертвецы в запорошенных землей, изорванных осколками мундирах, немец с развороченным животом ползает, стонет, второй немец убегает за поворот, за ним гонится наш боец.
И Сергей туда же.
За изгибом другой изгиб - и вдруг из подбрустверного блиндажа выскочил немец, дважды выстрелил в Сергея из парабеллума.
Пуля чиркнула о каску. Сергей вскинул винтовку, отдача толкнула в плечо, немец упал, и только после этого Сергей услыхал свой выстрел. Убил? Ранил?
Немец валялся на спине, откинув руки, словно потягивался после сна.
Сергей стоял над трупом, опершись о винтовку, и руки у него устало тряслись. Усталость подползала и к ногам, и к пояснице, и к спине.
- Любуешься, Пахомцев? Есть на что полюбоваться! Сергей оглянулся. Захарьев - лицо дикое, счастливое,
ноздри раздуваются. Сергей сказал:
- Мой первый фашист…
- Поздравляю! Уничтожай их и дальше, как бешеных собак! Их еще немало живых! Давай к дзотам!
Захарьев поправил пулеметный ремень и побежал.
С сухим шуршанием проносились снаряды, били по второй линии вражеских траншей. Между разрывами снарядов вклинилась пулеметная дробь. Натужно прогудели самолеты - не поймешь чьи. В ходе сообщения - стрельба, выкрики, покрывающий все сиплый бас Соколова:
- Первый взвод, к головному дзоту!
Бежать не было сил. Пот застилал глаза, грязными струйками тек за уши и по щекам. Еле волоча ноги, Сергей нагнал своих у развилки: ребята шумно дышали, шумно топали, бряцали оружием. Рубинчик приотстал, перематывал обмотку:
- Развязалась, проклятая. В самой неподходящей ситуации…
Пощалыгин заорал:
- Сергуня, целый? Вали сюды!
- Заткнись, Пощалыгин, - сказал Сабиров. - Слушай лейтенанта.
- Товарищи, задача следующая. - Соколов проглотил вязкую слюну, сплевывать было некуда. - Блокируем дзот, забрасываем гранатами!
Дзот - как маленький холм, крыша поросла бурьяном, из амбразур - вспышки: пулеметы ведут огонь, словно выкашивают поле, по которому еще передвигаются наши стрелки где перебежками, а где и по-пластунски. Дзот - рядом, на ветках кустарника сушилось немецкое белье - окружили, и гранаты полетели в амбразуры, в дверь. Пощалыгин вспрыгнул наверх и сунул гранату в дымоход. Дзот будто раскололся, из амбразур заклубился жирный, черный дым.
Прибежал связной от ротного - запыхавшийся, с трофейным автоматом, грызя трофейную колбасу:
- Старший лейтенант Чередовский приказал: поспешайте во вторую траншею!
- Поспешаем, - сказал Соколов и щелкнул связного по каске. - Не подавись колбасочкой!
Лейтенант было побежал, но вскоре перешел на шаг: от первой до второй траншеи метров двести, мыслимо ли все время бежать? Шагали по ходу сообщения, который вывел в лощину. В лощине стоял низкорослый тучный фельдфебель в каске с рожками - сдавался в плен: левую руку поднял, правая - висит, в крови; он показывает на нее взглядом: ранена, мол, не могу поднять.
- С пленными не связываться, - сказал Соколов. - Их подберут без нас.
За спиной у фельдфебеля, на склоне, торчал фанерный щит, по белому - черные буквы, вверху по-немецки, внизу по-русски: "На этом участке сражается дивизия генерала Траута! Большевики на этом участке не пройдут!"
- Наглядная агитация, - сказал Быков. - Я эти щиты заприметил и в первой траншее.
Курицын простодушно спросил:
- А на кой ляд, товарищ парторг, на русском-то языке, коли они нас не собирались пускать? Глупой он, что ли, Траут-то?
- Не без того, - сказал Быков. - Прибавь, ребята, прыти!
И рад бы прибавить, да нету сил. Сергей плелся в хвосте и ругал себя за эту расслабленность. Чего ж он так выдохся? И морально, и физически. Ну, морально - понятно: переживания, нервы напряжены, интеллигентские нервы, разумеется. А физически - тоже понятно: не завтракал, на пустое брюхо не порезвишься. Когда увидел у связного копченую колбасу, под ложечкой засосало. От голода пусть сосет, лишь бы не от страха. А страха сейчас как будто и не бывало.
Лощина опять привела к ходу сообщения - он был отрыт небрежно, приходилось нагибаться: вокруг посвистывали пули. В одном месте прямое попадание снаряда обрушило ход сообщения, завалило землей. Вылезли, обежали это место поверху, снова спустились в ход.
Глуша пальбу, низко выли танковые моторы. Из первой траншеи нагоняло невнятное "ура-а…", - значит, там бой еще не закончился. "Ура" доносилось и из второй траншеи, - значит, там бой уже начался. А мы посерединке болтаемся, шибче надо, шибче во вторую траншею, Сергей Пахомцев!
Сергей оступался, спотыкаясь о брошенные немцами ранцы и каски, о рукоятки гранат, пустые винные бутылки; под подошвами какое-то тряпье, обрывки газет, губная гармоника, трубка с пластмассовым мундштуком. Хр‑русть! - и нету трубки. Ну чего глядеть под ноги? Подними лицо, гляди вверх, гордо! Дали фрицам прикурить и еще дадим! Мелькали спины, каски, скрывались за поворотом, снова мелькали: цепочка будто текла по ходу сообщения, повторяя его изгибы. Не отставай!
Пока добрались до второй траншеи, немцев из нее уже вышибли: отстреливаясь, они убегали овражным кустарником в свой тыл. В траншее возвышался старший лейтенант Чередовский - запыленный, с потными потеками, глядел в бинокль на немцев. Майор Орлов - ему по плечо, тоже пропыленный и взмокший, каска по-прежнему на поясе. Они отрывисто перебрасывались словами:
- Сколько до третьей траншеи?
- С километр, товарищ майор.