- Возьмем ее - считай, прорвали оборону.
- Этот километр - открытая местность. Противник может контратаковать.
- Танками может. Бронебойщиков бы выдвинуть, товарищ Чередовский.
Чередовский кивнул и, не оборачиваясь, адресуясь к Соколову, невозмутимо сказал:
- Первый взвод все к шапочному разбору… Потертости ножек, что ли?
Соколов крякнул, пробормотал:
- Не угонишься.
- Резвей ножками перебирайте, резвей.
- Так точно, товарищ старший лейтенант!
Пощалыгин высморкался и подошел к Орлову:
- Товарищ замполит, а фриц-то прытко отступает. - Сержант Сабиров подтолкнул Пощалыгина: не влезай, мол, в командирский разговор, но тот и ухом не повел. - Рукопашной фриц дрейфит либо силенок у него негусто?
- Дрейфит, - сказал Орлов. - Лишь бы мы не сдрейфили, если попытается контратаковать. Пехоту от танков отсекаем, бьем по ней, с танками артиллерия разделается, бронебойщики…
- Правильно рассуждаете, - сказал Пощалыгин, и Сабиров снова его подтолкнул: ну чего ты оценки майору выставляешь, не нуждается он в этом.
Орлов сказал:
- Вот и хорошо, товарищ Пощалыгин, что правильно.
Пощалыгин мигнул Сабирову - выкусил, черномазый? - потянулся к фляге и сразу потускнел: матерчатый чехол был мокрый, стеклянная фляжка разбита вдребезги. Пощалыгин снял ее с пояса и, про себя матюкнувшись, выбросил за бруствер. Вслух выразился так:
- Интенданты зажрались. Соображать и то им лень: как уберечь стеклянную посуду в атаке? Упал при перебежке - и дзень! Одни осколочки.
Он прошаркал к распахнутой взрывом двери подбрустверного блиндажа - у входа на полу цинковое ведро с водой, - зачерпнул кружкой. На него шумнули: "Сдурел? А ну как отравлено?" "Ни хрена!" - и выпил кружку, вторую. И некоторые другие, у кого не было фляжек, рискнули. Дождавшись очереди, Сергей набрал кружку, испил частыми глотками. Вода была теплая, невкусная, по едва вытер губы - сделалось веселее, захотелось есть.
И вновь захотелось пить. Однако он решил: лучше перебороть жажду, по этакой жарище без конца будешь пить. Обопьешься. Как бежать потом? Выпитая вода уже выступает на коже потными росинками. Душно. Першит в горле.
Воздух горячими, иссушенными волнами - через траншею. Солнце в дымных ворохах - словно в январский день, окольцованное морозной мглою.
Какой там к дьяволу мороз - солнце шпарит во все лопатки!
А в небе волнами шли наши штурмовики - распластавшиеся, черные, недаром немцы их прозвали "черной смертью", - вокруг штурмовиков истребители сопровождения. Из первой траншеи доносило как бы с запинкой: "Ур…ра… Ур… ра…"
- Не похоже на комбата-три, - сказал Чередовский. - Все еще в первой траншее его роты.
- Видимо, сильное сопротивление, - сказал Орлов. - Да Хомяков наверстает, не таковский он, чтоб плестись в хвосте. А не пора ли нам двигать?
- Думаю, что пора. Пулеметы подавлены.
К счастью, рота не успела выбраться из траншеи на голое место. В тот самый момент, когда Чередовский выстрелил ракетой, когда все засуетились, толкая друг друга, когда Быков крикнул: "Коммунисты, за мной!", а Орлов крикнул: "За Родину!" - в этот момент разрывы вздыбили землю перед траншеей. Ее стенки заходили толчками, посыпались комья и щебенка, завоняло тротилом.
- Укрыться! - Команды Чередовского никто не услышал, но каждый и так знал, что делать: кто бросился в блиндаж, кто присел на дно траншеи или ячейки.
Снаряды падали один за другим, и земля билась в дрожи, и осколки своим визгом словно вспарывали низкий грохот канонады. Сергей, съежившись на дне окоп; охватил голову руками, точно боялся: не выдержит он: лопнет от наполнившего ее тягучего звона. Но в действительности он боялся другого: прямого попадания. Ахнет такой снарядик в окоп - и после не соберешь Сергея Пахомцева даже по чертежам!
Сколько же прошло времени? Пять минут, десять, двадцать? Не разберешь. Сергей отнял руки и увидел чьи-то посеревшие, но живые лица: "И я живой!" Дьявол, сколько ж еще продлится огневой налет? Мерещится: звон, переполнивший башку, уже вытекает из ушей. Мерещится: башка уже треснула, звон вытекает и через эти трещины. Но странно - он, этот звон, не уменьшается, с тем же напором бьется в висках, давит изнутри на глазные яблоки. "Наверное, у меня выпученные глаза. Очень возможно. От страха. А чего бояться? Чему быть - того не миновать. Стань, Сергей Пахомцев, немного фаталистом. Ничего с тобой не случится - до самой смерти. А то еще есть солдатская пословица: живы будем - не помрем. Тоже неплохо звучит".
Обстрел кончился столь же внезапно, как и начался, и из этой внезапной кратковременной тишины вылупился далекий гул. Он стлался по полю, затоплял впадины, воронки, окопы, от него в траншее стало как-то тесно.
- Танки! - Чередовский, отфыркиваясь и отряхиваясь, высунулся из траншеи. - Танки с пехотой! Занимай оборону!
И Сергей, отряхнувшись от комков и пыли, выглянул: в окопе гул представлялся далеким, а до танков - метров четыреста, не больше! Танков - десяток, за каждым - группа автоматчиков. Машины, приземистые, неуклюжие, по-утиному переваливались на ямах, подминали кусты, взбивали гусеницами пыль и чадили выхлопными трубами - прямо в лицо автоматчикам, но те еще ближе жались к броне.
По машинам саданули противотанковые орудия, с флангов роты и у соседей слева захлопали, будто вбивали гвозди, противотанковые ружья. Танки медленно вращали, башнями - зияющие зрачки пушечных стволов высматривали цель и вдруг плескали желто-белым, слепящим: перед траншеей, и позади, и с боков вставали разрывы.
Такие же разрывы вырастали и между танками - шедшие сперва тупым углом вперед, они сломали строй, увертливо пошли зигзагами. Все же головной танк подставил борт, и тут же борт проломило снарядом, другой снаряд сорвал гусеницу. Танк вздрогнул и закрутился на месте, почему-то напомнив Сергею рака с перебитой клешней. Ага, схлопотал, покрутись, покрутись, покажем вам, где раки зимуют! Клубы пламени и дыма валили из машины, зализывая крест на броне.
И второй танк схлопотал свое - бронебойщики подожгли его топливный бак. Машина маслянисто вспыхнула, обволоклась дымом, и водитель, видимо потеряв ориентировку, ринулся влево, сослепу врезал в соседнюю машину.
- Давай, давай! - заорал Сергей и осекся, услыхав свой вопль. И тут только заметил, что все ведут огонь по автоматчикам. И, прильнув к винтовке, стал стрелять по снующим меж танков фигурам.
В траншею спрыгнуло несколько тяжело дышащих человек: радист - рация на горбе, автоматчики, связист с катушкой. Среди них - капитан Наймушин: усмешливый, усики топорщатся. Отдышавшись, он вскинул подбородок:
- Как обстановочка, Чередовский? - И не слушая ответа: - Здесь мой новый КП! Сейчас свяжусь с Муравьевым, пусть перебирается сюда… Следовательно, тебе надо искать другое место. Где-то в районе третьей траншеи!
- И я так думаю. - Чередовский сдержан, невозмутим.
- Ты не думай, ты действуй! Орлов хмуровато сказал:
- М-да! И действуя, надо думать.
- А, комиссар! Воодушевляешь массы?
- Это ж моя обязанность - воодушевлять.
- Ну-ну…
Вблизи жахнул разрыв, все пригнулись, лишь комбат не втянул голову, усмешливо приказывал радисту:
- Вызывай, Муравьева…
"Смелый" - подумал Сергей. Он дослал патрон в патронник, выстрелил и чуть опять не заорал от радости: ближний к траншее танк получил снаряд под башню, завертелся волчком, затем по-собачьи прополз на брюхе и остановился. Остальные машины начали разворачиваться и - назад. Автоматчики, как привязанные, - за ними. Из-за траншеи, из-за бугра, урча, стреляя с ходу, подоспели наши танки - КВ и Т-34.
- Рота! - прокричал Чередований. - За танками!
Выбрались из траншеи, побежали. Но догнать "кавэшки" и "тридцатьчетверки" было невозможно, разрыв увеличивался, совсем отстали, пошли ускоренным шагом.
Пекло солнце, будто покалывало лучами, пот капельками висел на ресницах, на кончике носа, стекал за шиворот, впитывался в белье, в портянки, казалось: в сапогах хлюпает от пота. Сквозь запахи пороха и дыма пробивался острый, тревожный дух полыни, хлеставшей по ногам. А ноги устали - вот как, еле волочишь.
Пальба вроде бы поутихла. Вдали взревывали танковые моторы, над полем боя барражировали "Яковлевы" и "лавочкины", охраняя наши войска от налетов. Спасибо, "ястребки", с вами спокойнее!
Перед третьей траншеей угостил фланкирующий пулемет, заставил поплюхатъся наземь: разрывные пули ударялись о грунт, о ветки, лопались, словно почки. Пулемет стегал с левого фланга, из уцелевшего дзота. Полковое орудие ослепило дзот дымовыми снарядами.
Траншея была проутюжена нашими танками, порушена бомбами и снарядами, вывороченные блиндажные бревна в местах излома белели сломанной костью. За траншеей роту накрыло минометным огнем, из-под него выбрались броском. Пока с минометной батареей, что на опушке рощи, разделывались полковые минометы, пехота двинула по перепаханному воронками лугу: трава вокруг воронок, припаленная, полегла, точно отшатнулась. А когда-то смоленскую землю пахали плугом, а когда-то смоленскую траву косили косой…
16
Жара все нестерпимей - солнце в зените. Там, где нет дыма, небо синее-синее. И под цвет ему васильки у обочины: они будто небесные капли, упавшие на землю. Странно: каких-нибудь полчаса назад на эти васильки смотрели немцы, теперь смотрим мы. Мы смотрим на эти васильки!
Бой как бы распался на части: где гремит вовсю, где гремит послабее, а здесь - совсем тихо, немцы отошли, и Чередовский, выслав дозоры, сворачивает роту в колонну. Он командует: "Шире шаг!" - и ну отмеривать длинными ногами-ходулями. Проселок, изрезанный траками наших танков, желто, глухо пылит. Пыль поскрипывает на зубах, запорашивает обувь, одежду, лица; васильки от нее тускнеют.
Ботинки - пудовые. Загребают пылищу. Горло пересохло. Жажда прямо-таки скребет горло. В желудке урчит от пустоты. И в голове пусто, пожалуй, единственная мыслишка в ней: когда подъедет кухня, выпить бы холодного чайку, подкрепиться супцом! Впрочем, еще копошатся мысли: сколько до второй оборонительной позиции, лейтенант Соколов предполагает - километра три, будут ли немцы там контратаковать?
- Воздух! - гаркнули в ухо, и Сергей прытко побежал в сторону от дороги, спрыгнул в воронку, глянул вверх: девятка "мессершмиттов" летела к ним. А наши "ястребки" куда-то улетели, сейчас мы получим дрозда! Получим бомбы, снаряды, пулеметные очереди - подарок с неба, от господа бога. Самолеты ближе, ближе. Клекот моторов. Над нами… Сергей зажмурился: вот-вот оторвется от самолета бомба, ударит пушка, прошьет пулеметная очередь. А сверху отлично видно! Но первое звено пролетает - ничего, второе - ничего, третье - ничего. Прошли дальше, на восток!
Сергей привстал, с облегчением вздохнул: пронесло.
Собрались строиться на дороге - и опять с запада появилась вражеская эскадрилья, и опять разбежались, попадали, и опять самолеты прошли не задерживаясь. Ну, вставай, Сергей Пахомцев, и топай. К тому первому шагу в атаке уже прибавилось немало. Ну и еще прибавь. Не раскисай. От самолета вон как рванул - пятки засверкали.
На горизонте горел лес, исходя сизым дымом, дым висел как дождевая завеса.
Дорога - меж кустов боярышника. Лопухи. Подорожник. Поле в цветных пятнах: голубых - васильки, розовых - клевер, желтых - лютики, лиловых - колокольчики, белых - одуванчики; многие одуванчики облетели. Мальчишкой ты любил срывать их и обдувать. Дунешь - и белое облачко словно взрывается. Давно это было. Ерунда. Нынче иные взрывы.
И вторая позиция была обработана нашей артиллерией и авиацией, и вторая позиция была прорвана нашими танками с десантами автоматчиков. Танки сделали свое - проутюжили траншеи, расстреляли дзоты, раздавили несколько орудий с расчетами - и ушли вперед. Не все ушли: две "тридцатьчетверки", подбитые, уткнулись пушечными стволами в землю, тяжелый танк КВ, провалившись в блиндаж, как в западню, высовывал задранное днище.
В овражке - привал. Кто присел на обочине, кто свернул в поле. Враз засмолили цигарки. Сергей пошел к кустарнику. Сабиров сказал:
- Пахомцев, далеко не ходи. Можешь мину приласкать.
Пощалыгин осклабился:
- Не слушается наш Сергуня, потому - стесняется. Одно слово - Теленочек…
В овражке, тарахтя колесами, нагнали полевые кухни, повозка с хлебом и патронами; на передке одной из кухонь, рядом с ездовым, восседал повар Недосекин во всем своем великолепии: белоснежный колпак, фартук, нарукавники; на повозке - старший лейтенант Бабич: близоруко щурится, кого-то выискивает.
- Чудо-юдо, - сказал Пощалыгин. - И интенданты иногда бывают человеками. Вовремя подкатили! Доброго здоровьичка, Артемий Константинович!
Недосекин важно кивнул. Черт их знает, поваров, почему они всегда важные, гордые. Не подступишься.
- Разздоровался, Жора, - сказал Афанасий Кузьмич. - Я тебя вижу насквозь и даже глубже.
- Что ты видишь насквозь, Горбатая могила? Пустое брюхо, и все!
Получив свою порцию в котелок, Пощалыгин торопливо зачавкал.
Обедали наскоро, не дожевали - команда: "Становись!"
"Равняйсь!"
"Шагом марш!"
"Направляющие, шире шаг!"
"Подтянись! Шире шаг!"
Солнце - перед глазами. И поэтому заметно, как оно сползает к дальним лесам. Чем ниже, тем оно больше и краснее. Затем к красному добавляется темное - солнце делается багровым.
К третьей позиции вышли на закате. Освещенные солнцем, на бугре вырисовывались силуэты подбитых "тридцатьчетверок", немецкая артиллерия пристреляла этот рубеж заранее и, когда наши танки вымахивали на вершину бугра, поджигала их. Одного за другим. Шесть штук. Около танков - убитые десантники.
На третьей позиции не было сплошных траншей, вместо них - отдельные окопы и пулеметные площадки, на командной высоте, на перекрестке дорог, в роще - дзоты и блиндажи. Возле опорных пунктов топтались саперы - пожилые, усатые, исполненные достоинства.
- Обезвредили? - спросил Пощалыгин. - Разрешите почувствовать себя в безопасности?
Никто из саперов не ответил: водили миноискателями над землей, осторожно тыкали щупами.
- Ого! Важные, как повара, - сказал Пощалыгин. - За рупь двадцать не купишь.
Взвод Соколова остановился на опушке, с которой тропинка вела к блиндажу, сам блиндаж в березовой чаще.
- Айда спустимся, - сказал Пощалыгин Сергею.
- Я устал.
- Может, что интересное, а?
- Ну пойдем.
Рубинчик сказал:
- А если заминировано?
- Брось, Студень. Саперы зря толкутся?
- Блиндаж разминирован. Взглянем, - сказал лейтенант Соколов и пошел впереди.
На открытой площадке - брошенный пулемет, стреляные гильзы, ракеты. За пулеметной площадкой, у входа в блиндаж, кособочился рояль, бог весть как сюда попавший, - лак потрескался, крышка открыта. Соколов мимоходом провел пальцами по клавишам.
- Инструмент не расстроен, - сказал он и толкнул блиндажную дверь с надписью "Офицерская комната".
В блиндаже пахло затхлым и кислым. Когда глаза попривыкли к скудному освещению, Сергей пригляделся: на полу и на койках - невообразимая мешанина: обмундирование, газеты, парабеллумы, ремни, сапожный крем, игральные карты, винные бутылки, порнографические открытки. Похабный рисунок на большом листе бумаги, он приколот кнопками к стене.
Пока Курицын ошалело топтался перед изображенным, а Пощалыгин и разглядывал этот лист, и одновременно нюхал бутылки, Сергей поднял с пола иллюстрированный журнал, полистал: Гитлер во всех видах и позах - одетый, женские тела во всех видах и позах - нагие. Сергей отшвырнул журнал, поднял брошюру, прочел название, перевел вслух:
- "Доктор Вилли Крейцкопф. Как самому лечить венерические болезни".
- Актуально для фрицев, - сказал Соколов. - А ты, Пахомцев, знаешь немецкий?
- В школе учил, товарищ лейтенант, в институте.
- Ты мог бы переводчиком быть, - сказал Соколов.
- Мне не приходила эта мысль. - Сергей поворошил стопу разговорников на подоконнике, выбрал один, - Любопытно! Любопытно, товарищ лейтенант… Разговорник на четырех языках - на русском, украинском, польском и немецком. Издан в сорок первом году. Послушайте… "Откройте добровольно ваши шкафы и кладовые…", "Немедленно принесите сало, масло, ветчину, хлеб…", "Немедленно пригоните сюда весь скот: кур, уток, гусей, свиней, коров, лошадей".
- Грамотеи, - сказал Соколов. - Знатоки русского языка. Кур и уток называют скотом!
- Сами они скоты, - сказал Курицын и сорвал со стены рисунок, измельчил на кусочки.
Сергей взял другой разговорник:
- А этот - издания сорок третьего года, свеженький. Послушайте выдержки: "Спускались ли здесь самолеты, парашютисты?", "Где, когда, сколько их было?", "Были ли здесь партизаны, откуда они пришли и куда ушли?", "Имелись ли у них пулеметы, танки, орудия, автомобили?", "Помогите мне…"
- Волк поможет, - сказал Курицын. Молчавший до этого Быков сказал:
- По-иному запели фашисты.
А Сергей уже шелестел газетой, последняя страница которой сплошь расчерчена траурными рамками:
- "Погиб во имя фюрера в борьбе за новую Германию…" Это объявление о смерти офицера. В номере приблизительно восемьдесят объявлений, газета выходит ежедневно… Убедительная арифметика?
- Убедительная. - Соколов брезгливо поморщился. - А здесь паразитов полно. По стенам шастают.
Старик Шубников уточнил:
- Таракан. Клоп. И, представьте, дорогие товарищи, даже вша имеется.
- Опустились фрицы, - сказал Быков. Пощалыгин сказал:
- Им до сортира лень дойти: сбочь блиндажа наложили… заминировали - не проберешься… А Рубинчик настоящих мин боялся!
- Пошли, - сказал Соколов. - Не то наберемся гадости.
Наверху Соколов задержался у рояля, пробежал пальцами по клавиатуре.
- Беккеровский рояль - это вещь. - И, неловко нагнувшись, он заиграл.
Бой погромыхивал недалече, но уже стихал. Аккорды окончательно приглушили его. И было палевое небо, и семь берез-сестер, росших из одного корня, и брошенный пулемет на площадке, замусоренной гильзами, и воронка от полутонной бомбы, и оживший рояль, нелепо скособочившийся у блиндажа.
Соколов распрямился, с усмешкой оглядел руки:
- Не получается. Фокус не удался, факир был пьян. Отвыкли пальцы, потеряли гибкость. Да и неудобно стоя.
- Бетховен? Из "Лунной сонаты", товарищ лейтенант? - спросил Сергей.
- Из "Лунной"… До войны я учился музыке. В кружке художественной самодеятельности. В Доме культуры при ткацкой фабрике. В Иванове. А помощник мастера на той фабрике - Вадим Иванович Соколов, прошу любить и жаловать…
Связной от Чередовского - на сей раз он грыз не колбаску, а галеты - передал: строиться на большаке. Построились на большаке.
- Шагом марш! Зашагали.
- Стой! Остановились.