На перекрестке - дзоты, блиндажи. И здесь попарно бродили саперы: один с включенным миноискателем, другой с трехметровым щупом; когда в наушниках начинало шуметь - это сигнализировала о себе мина, - тот, что с миноискателем, втыкал в этом месте флажок и шел дальше; второй тыкал вокруг флажка щупом, присев на корточки, водил рукой по грунту, разгребал, потом отбрасывал коробку уже укрощенной мины и тоже шел дальше. Бродили санитары, отыскивая по воронкам и ямам неподобранных раненых, бродили музыканты, они же, в зависимости от обстановки, - трофейная или похоронная команда, сейчас они отыскивали убитых. Телефонисты - у кого катушка провода на груди, у кого на спине - тянули связь, и провод серой ниткой сползал с катушек, терялся в траве, в кустах. Обгоняя артиллерию на конной тяге, пролязгал гусеницами танк, на его башне красной краской: "Отомстим за героев - свердловчан Свиридова и Потапенко!" Скрипели колеса повозок, увозивших раненых, навстречу им повозки с боеприпасами и продовольствием - подтягивались тылы.
Совсем близко протарахтела повозка, остановилась, и женский голос сказал:
- Товарищ лейтенант, блиндажей не занимайте!
- Есть, не занимать, товарищ старшина медицинской службы! - браво ответил Соколов.
Ее голос. Она. Сергей медленно обернулся и встретил ее взгляд. Она кивнула, и он кивнул.
- Без дезинсекции не занимать ни в коем случае. Насекомых можно подцепить.
- Насекомых не подцепим, товарищ Наташа, - сказал Соколов. - Приказ начальника - закон для подчиненного!
И он козырнул. А она кивнула Соколову, затем Сергею, и не успел тот ответить, как повозка сдвинулась, заскрипела. Сергей смотрел вслед и не мог определить: обрадовала его встреча или раздосадовала. Скорее всего - удивила, пожалуй, напугала. Уж больно неожиданна. Ну да ладно, разбираться в своих душевных движениях недосуг. Не то время. Не то место.
- Становись!
Снова шагали - к лесу, в глубь леса, просекой. На опушке было приказано закрепляться. Рыть окопы.
Сергей копал малой лопаткой, отваливал грунт перед собою - будущий бруствер - и поглядывал на сержанта Журавлева: гигант шутя справился с окопом и теперь помогал солдатам своего отделения.
Лопата недаром называется малой. Что ею накопаешь? И земля - в переплетении корней. Поддается туго. А рыть надо: стрелковая ячейка для стрельбы стоя. Час отпущен. Шуруй, а то не уложишься. Отфыркивайся потом, ломай поясницу, натирай мозоли.
Но когда ячейка была отрыта и замаскирована дерном и ветвями, когда сумерки пустили по лесу туман и прохладу, когда к опушке подвезли горячий ужин - жизнь определенно приняла более светлую окраску. Это Сергей почувствовал не только по себе, но и по другим.
- Харч мы заробили честно, - говорит Пощалыгин, облизывая ложку. - Оборону прорвали, верст десять оттопали.
- Сделали немцу бенц, - говорит Рубинчик под общий смех.
Один Афанасий Кузьмич не разделяет этой легкости:
- Как бы нам не сделали бенц. День-то прошел, а что завтра?
На него набрасываются:
- Брось ты, Сидоркин! Болтаешь!
- Умоляю: не портите настроение.
- Чего раскаркался, Горбатая могила?
- Накличешь беду, вещун! Сидоркин, затюканный, бормочет:
- Да я что? Я ничего.
"Конечно, - рассуждает Сергей, - все складывается нехудо. Оборону прорвали, вышли к дивизионным тылам. И не столь уж ото страшно - воевать. Я побывал в атаке - и цел. В нашем отделении все целы и не поцарапало. В отделении Журавлева, говорят, убило Осипова. В других взводах убило и ранило несколько человек, я их не знал. Вероятно, поэтому их смерть кажется будто недействительной. Конечно, война есть война, и я видел трупы наших автоматчиков и танкистов с "тридцатьчетверок". Но я цел - и буду воевать!"
Курицын говорит:
- Глянь, ребята, семь липок от корня единого происходят. А возле блиндажа семь березок тоже от одного корня.
Ишь ты, заметил, запомнил. Курицын продолжает:
- В нашей деревне, Мефодиевке, проживают Головины, насупротив через улицу, считай, соседи. В семье семь штук дочек, как на подбор. Которые замужние, которые нет. С младшенькой мы гуляли, обжениться плановал…
- Справная девка? - осведомляется Пощалыгин.
- Справная.
- Не унывай, Курицын сын! Дотопаем до Берлина, повесим Гитлера и Геббельса на балконе - и до дому, Обженишься! На свадьбу не забудь меня пригласить!
- И меня, - говорит Рубинчик. - Тамадой буду, Сабиров запевает негромко, для себя:
Вдоль по улице метелица метет…
Пощалыгин тотчас откликается на это: - Любишь ты, сержант, русские песни! Замечаю: все время поешь русские.
- Люблю.
- Ну а метель-то настоящую в жизни небось и не нюхал?
- Пошто? От Москвы немца гнали в декабре сорок первого… А вообще-то, конечно, в Ферганской долине другие метели. Из лепестков. Когда цветет урюк, груши цветут, персики, яблони… В кишлаке все белое-белое… В кишлаке живет и Гюльчахра… Приезжай, Пощалыгин, и ко Мне на свадьбу!
- С нашим удовольствием, товарищ сержант!
- И я приеду, - говорит Рубинчик, Сабиров делает широкий жест:
- Всех приглашаю.
Чай выпит, можно прикрыть глаза - так разговор слышится даже четче. Живые, звучные голоса, они мне знакомы, я с первого слова различаю, кто говорит.
Пощалыгин: Мой дружок Кеша Бянкин травил, что узбекские девчата носят по многу косичек.
Сабиров: Сорок косичек.
Пощалыгин: Сорок? Надо же!
Курицын: А у моей Глафиры одна коса, толстая-претолстая, ниже пояса.
Рубинчнк: У меня Софа делает шестимесячную завивку. Она очень представительная женщина. И дочери представительные, Роза и Мила. Семья у нас хорошая, дружная… Когда их увижу?
Курицын: Кончится война - свидимся со своими. Аж не верится, что не будет пуль, снарядов. А будет же так: тишина, птички чирикают - и никакой войны! И я, Курицын Иван, возвертаюсь с покоса, на плече - коса заместо винтовки. Прохожу возле молочно-товарной фермы, там Глафира меня дожидает, цветной платочек кажет через загородку. А?
Сабиров: И я в поле, хлопчатник от кишлака до канала, коробочки раскрылись - снег на ветках. От восхода снег тот розовый… Мое поле, я же бригадир хлопководческой бригады!
Пощалыгин: Начальство. И в гражданке. Всю дорогу ты начальство!
Сабиров: А ты думал!
Рубинчик: Я себе представляю: Рубинчик повязывает галстук, надевает пиджак, Рубиичик заходит в универмаг. Айзенберг бледнеет. Айзенберг же не воевал, освобожден по чистой… А у Рубинчика - орден на лацкане или, так и быть, медаль! Приходите к Рубинчику на Красную Пресню, Рубинчик вам по фронтовой дружбе выбросит на прилавок любой товар. Конечно, если он есть на складе.
Курицын: Хромовые б сапоги, чтоб голяшки гармошкой…
Пощалыпш: Деревня! Голяшки, гармошки… Будет тебе Москва-столица сапогами торговать. Скажи, Рубинчик, в универмаге сапоги в наличии?
Рубинчик: Сапог не бывает. Ботинки, туфли в ассортименте.
Пощалыгин: Понял, Курицын сын?
Сидоркин, словно догоняя разговор: И у меня супруга видная. Фасонистая! Поплывет по улице Горького - все пижоны оборачиваются! И к дочке моей по-доброму, дочка же ей не родная, от первой жены…
Сабиров: А еще я учиться буду, когда демобилизуюсь, В Ташкент поеду, в сельхозинститут. У меня же багаж - десять классов. Перед самой войной школу кончил. Агрономом буду!
Пощалыгин: Во как! Всю дорогу в начальстве! А я как слесарил, так и буду слесарить. Рядовой работяга. После победы рвану в Читу, паровозы-вагоны латать.
Курицын: Ты же норовил в Грузию, к Черному морю?
Пощалыгин: Болтал. На родину тянет, в Забайкалье… Да у Читы под боком знаешь какое озеро в наличии? Озеро Кенон - синяя вода, песочек на пляже, что Черное море! К тому же в Чите проживает одна бабенка. Ежели не выскочила замуж, пристроюсь к ней. Вкусная бабенка! И на паровозовагоноремонтном буду вкалывать. По станку стосковался, ей-богу!
Шубников: Ето правильно, дорогие товарищи, - помечтать про будущее житье мирное. Но ето - далекий прицел. А ближний? Слыхивал я, приказ вышел: которые пожилые… ну, как я, либо как Сидоркин, либо как Рубинчик… из строя переводятся. В ездовые, в повара либо писаря и так далее. Я бы мог ездовым, сызмальства при лошадях был.
Сидоркин: Меня приглашали шеф-поваром. В ресторан. На Казанском вокзале.
Рубинчик: Я лошадей, считайте, в кино видел. Но на вещевом складе вполне справился бы.
Пощалыгин: Захотели легкой жизни, ловкачи! Для нашего брата легкая жизнь - когда словишь пульку или осколочек и попадешь в госпиталь. Вот где рай!
Сергей открыл глаза, и Пощалыгин подмигнул ему:
- Проснулся, паря? Не спи, не спи, я сейчас историю подброшу, про госпиталь. - Он прокашлялся и снова заговорил: - Да… Об ту пору я в Омске отлеживался. Говорю же: после фронта - рай! Мягкая постель, не дует, не капает - над башкой крыша и тишина в палате, никакой, понимаешь, стрельбы. Ну, кормежка что надо, сестры - пальчики оближешь. Все чин-чинарем, но один ефрейтор гнул из себя. Ефрейтор этот - кость в горле. Каптепармус‑тыловик, в госпиталь попал не по ране, по гражданской хвори: язва там у него где-то в кишках. А капризничал - я т-те дам: с врачами спорил, на сестер орал, градусником хватил об пол, расколошматил. Нас, раненых, за людей не почитал. Мы слушаем радио, он подходит, выключает - ему охота отдыхать. Принесут в палату газеты, схватит их - и под подушку, покамест все не прочтет, не отдаст. Словом, гнул! В гражданке был председатель какой-то артели, по мороженому, что ли, или по конфетам. Шишка на ровном месте!
Переждав, когда стихнут одобрительные реплики, Пощалыгин продолжал, поигрывая глазами:
- И порешили мы ему насолить. А как - я удумал. Вызывают вечером этого ефрейтора, Киреев ему фамилия, на переговоры по прямому проводу - клизму то есть ставить перед рентгеном. Киреев ломается, но в конце концов дует в процедурную, некуда податься… Да… Ну, влили ему пару литров водицы куда положено, натянул он кальсоны и на рысях в сортир. Торкнулся в первую кабину - занято, в другую - занято, в третью - занято. Какую дверь дернет - на крючке. Киреев волнуется, танцует, потому припирает его. Тарабанит в двери, орет. А мы сидим ни гу-гу. Стало быть, все кабины загодя заняли! Метался он, метался, не выдержал - подбегает к урне и р-раз туда! Заявляется няня, а он на урне! Картина?
Все засмеялись, кроме Сидоркина. Он сказал:
- Трепло ты, Жора.
- Трепло, - с готовностью согласился Пощалыгин. - Обожаю почесать языком. Как почну чесать…
Рубинчик сказал:
- В атаке ничего было, не страшно; бежал, стрелял, в траншее красный флажок воткнул в бруствер. А после боя испугался, Рассудил: могли б убить - и испугался задним числом. Нервная система.
"Красный флажок? - подумал Сергей. - А я-то впопыхах запамятовал о нем. Вот он, в брючном кармане. Кажется, я и другое забыл в бою - сдвигать чеку у гранаты, я их так бросал, выходит, они не разрывались. Аника-воин!"
Пощалыгин спросил у Захарьева:
- Все молчишь, великий немой? Уже темно, а все чиркаешь в блокнотике. Чего чиркаешь?
- Записываю, сколько фашистов уничтожил сегодня.
- Сколько же?
- Шесть штук.
"Шесть? А я одного", - подумал Сергей и поежился. Сержант Журавлев повел могучими плечами, зевнул:
- Ребятки, не пора ль дрых-дрых?
- Пора, - сказал Пощалыгин. - Придавим минут шестьсот.
Разошлись по своим окопчикам.
Сергей набросал веток, раскатал скатку, лег на шинель и забылся. Забытье было зыбкое, непрочное, он то и дело просыпался, пока совсем не очнулся. Над окопом - звездное мерцание, где-то с камня разреженно падал ручеек огромными каплями. А то еще бывает - весенняя капель: кап-кап. А то еще бывает - кровь из раны. Под убитым натекла лужа. Я его убил, немца с витыми серебристыми погончиками. Он лежал молодой, белокурый. Во рту - зубное золото, на безымянном пальце - обручальное кольцо. Значит, был женат. Наверное, дети есть. И конечно, есть мать. Есть то, что должно быть у человека. И я его убил.
Кто он? Фашист, белокурая бестия, что и права не имеет человеком называться? Околпаченный Гитлером обыватель? Рабочий парень, которого вынудили надеть военную форму? Не знаю. Но знаю: он стрелял в меня и промахнулся; я стрелял в него и попал. Рука у меня не дрогнула, а вот сердце сейчас… Лишить человека жизни, кем бы он ни был! Но не мы развязали войну, не мы пришли захватчиками и поработителями.
В полночь немцы обрушили огневой удар на пристрелянную ими третью позицию. Хорошо, что рота не заняла опорные пункты, а ушла в лесок. Досталось бы ей! Дальнобойная артиллерия крушила дзоты, блиндажи, дороги, разожгла пожары. И на горизонте - зарево вполнеба.
Когда Сергей уснул, ему стали мерещиться лица - сплошь незнакомые. Лишь одно признал: убитый немец, искавший его мутными, пленчатыми глазами. Ищи, ищи, я не прячусь. Я - советский солдат и буду убивать врагов, как убил тебя, черт тебя принес на нашу землю!
17
Пробудило солнце, пригревшее щеку.
Сергей встал, осмотрелся. Товарищи еще спали. Только около окопа Быкова обнаженная по пояс тощая фигура приседала и выбрасывала руки. Парторг делает утренние упражнения, любит зарядку, как и сержант Сабиров. Удивительно все-таки: партийное начальство - и вдох и выдох. Заметив Сергея, Быков помахал ему рукой, и Сергей помахал. Но заниматься зарядкой желания никакого не было. Снять рубашку, позагорать - другой разговор.
Солнце грело по-июльски щедро. Роса на медуницах, лютиках, бубенчиках уже испита. В траве трещали кузнечики, скрипел коростель на лугу. Жужжали пчелы: на одном стебле медуницы и розовые, и синие, и фиолетовые цветки, пчелы садились лишь на розовые, молодые. Блестели желтые лепестки лютика: в них как в воде, отражалась божья коровка. Навозный жук рылся под бубенчиком.
А из кучи хвороста подле окопа кто-то в упор смотрел на Сергея, - птичий черный глаз под белой бровью! Птица - буровато-оливковая, похоже, сидит на яйцах. Ах ты, птичка-невеличка, уцелела в военном пекле? Ну теперь будешь жить, чирикай на здоровье, выводи птенцов, а мы пойдем дальше.
Из окопа высунулся сержант Сабиров, прокричал:
- Подъем! Раздались голоса:
- Я вас спрашиваю: зачем рано будить? Сон для нервной системы - прежде всего.
- Чего колготишь, сержант? Это ж фронт, не тыл. Без подъемов и отбоев. И без цуциков!
- Завтрак везут, - засмеялся Сабиров.
- Во как! Так бы и сказал. Завтрак! Где шанцевый инструмент? Заржавел!
После завтрака старшина Гукасян ухитрился выкроить время и произвести осмотр. Заходя спереди, с боков и сзади, он приглядывался к строю:
- Шубников, почему не побрит? Что? Отставить разговорчики! Раз щетина прет, брейся ежедневно. Журавлев, почему дырка на рукаве? В рукопашной разорвал? Ну и что? Не оправдание, зашить надо. Вы думаете, если наступление, так на внешний вид можно наплевать? Разговорчики!
Затем Гукасян велел раскрыть противогазные сумки, заглянул в каждую. У Пощалыгина вместо противогаза в сумке - трофеи: бритва, зажигалка, пластмассовые стаканчики, колода карт, мундштук, расческа.
- Где противогаз? - зловеще спросил Гукасян.
- Шибко он весит, - сказал Пощалыгин, уклоняясь от прямого ответа.
- Выбросил?
- Не буду брехать, товарищ старшина. Освободился.
- А тебе известно, что союзники говорят? Говорят: немцы вот-вот пустят газы.
- Брешут союзники! Разве им можно доверять? Со вторым фронтом брешут и с газами тоже…
- Не разводи симфонию! А тебе известно, что противогаз - казенное имущество, его надо беречь!
- Шибко он тяжелый.
- Трофеи легче? - спросил Сабиров.
- Точняком, сержант. И потом… их же нужно куда-то класть, трофеи.
- В вещмешок клади.
- Там нету места, там харч, который для ребятишек насбирали.
- Отговорки! Всыпать тебе на полную катушку!
- Ежели заслужил… А промежду прочим, в соседней дивизии противогазы возит обоз…
Его ругали и старшина, и отделенный, и лейтенант Соколов, и старший лейтенант Чередовский, называли трофейщиком, крохобором, взывали к сознательности, грозили наказать. Пощалыгин покаянно покачивал головой, но про себя посмеивался.
Солнце жарило вовсю, когда походная колонна тронулась. Опушка, просека, снова опушка, поле. Жарче лучи - полевые запахи смешиваются, теряются в зное. Зато ощутимей, пронзительней дух разложения: по обочинам и на летнике конские трупы.
При дороге - клинья цветущей ржи; маломощную, ее полонил желтый разлив сурепки. Курицын сказал:
- Как полюшко-то засорено! Разгулялась свирепка.
- Сурепка, дорогой товарищ, - поправил Шубников. - Это сорняк.
- Знамо, сорняк. Свирепый он, глушит он хлебушек. Потому у нас в Мефодиевке и прозывается - свирепка.
Шубников сказал:
- Сурепка что! Гляньте, как бедолагу танки измолотили.
Что ж смотреть: светлую зелень ржи во всех направлениях исполосовали темные следы гусениц. Грустное это зрелище - раздавленная, мертвая, не успевшая отцвести рожь. А в общем-то не так уж и грустно глядеть на эту рожь: теперь она наша, и поле наше - засеем, дай срок, и деревца наши, и небо наше. И никогда мы их больше не отдадим врагу. Затем и топаем на запад. Ах, это очень здорово - топать на запад! В сущности, мы сейчас живем ради того, чтобы идти вперед за солнцем - освободить свою страну, помочь освобождению других стран. Пусть в каждой стране будут свободными и люди, и города, и села, и трепещущий над полем жаворонок, как этот, и былинка вроде той, мимо которой только что прошаркали наши подошвы.
- Воздух! Воздух!
Сергей запрокинул лицо: из-за лесной кромки, что на холме, вылетали самолеты - тройка, еще тройка, еще. Ему показалось, самолеты свои, но в следующую минуту он понял, что ошибся: самолеты шли невысоко, на крыльях - кресты.
Как и остальные, Сергей побежал от проселка, упал в траву. С напряжением следил за небом. Первое звено прошло, и, когда Сергей мысленно сказал с облегчением: "Пронесло", звено развернулось, а развернувшись, начало пикировать на дорогу. Пикировщики падали наклонно, с грузной скоростью, выли включенными сиренами; ревуны были и на бомбах, поэтому истошный вой предварил бомбовые взрывы.
Черная капля, оторвавшись от люка, быстро увеличиваясь, понеслась на Сергея, и он в страхе закрыл глаза, сжался. Бомба разорвалась далеко от Сергея, но у него промелькнуло, как вспышка: "Рядом!" Взрыв, взрыв. Он лежал - не в состоянии взглянуть на то, что происходит, обхватив голову руками, - и свистящий вой очередной бомбы бросал его в дрожь: "Эта в меня. Эта в меня". Наконец он открыл глаза и тут же снова зажмурился: черная капля из-под самолетного брюха снова летела на него.
Бомба упала поближе, Сергея тряхнуло взрывной волной, ударило комьями. А если среди комков - и осколки? Судорожно загребая руками и ногами, он, как ящерица, прополз метров десять и влез в канаву с водой; вода кишела пиявками и головастиками, но он вряд ли их видел. Он и канавы не видел, когда полз, а вот безошибочно нашел: она его спасет!
Стоя в канаве на коленях, можно было не закрывать глаза. И Сергей не закрыл, смотрел, как самолеты, отбомбившись, подстраивались в карусель и так, крутясь в карусели, заходили один за другим над дымной дорогой и дымным полем. Теперь они обстреливали из пушек и пулеметов.