На проселке и около горели автомашины и повозки, неразборчиво кричали люди, воняло тротилом, из дыма почти на бреющем с ревом выныривали самолеты - и снаряды рвали землю, пули выкашивали траву.
Сергей выглянул из канавы. Товарищи не очумели с перепугу, стреляют по самолетам. Из противотанковых ружей, винтовок, автоматов. А ты забился в канаву, стоишь на коленях. Выбирайся на открытое место, ко всем. Будь с народом не на словах, на деле.
Сергей вылез из канавы, по-собачьи отряхиваясь, отполз в сторону, вогнал патрон в патронник и стал следить за самолетами. Когда пикировщик вынесся на бреющем, Сергей спустил курок. Вот так. Не трусь. Где-то слыхал: трус умирает сто раз, смелый - один раз. Да и ничего не случится с тобой до самой смерти. Живы будем - не помрем!
Расстреляв боезапас, самолеты ушли. И сразу же прилетели наши "ястребки" - покачивались, ложились с крыла на крыло.
"Где ж вас носило? Явились к занавесу", - подумал Сергей, вставая.
Кто вставал, а кто не вставал, к тем спешили санитары. К Сергею подковылял Рубинчик - взъерошенный, бледный, с трясущимися щеками:
- Афанасия Кузьмича убило.
- Сидоркина? Не может быть!
- Уверяю вас, Пахомцев: убило. На моих глазах. Бомба угодила туда, где залег Сидоркин. Вон та воронка.
"То, о чем я думал. Прямое попадание. Конусообразная яма, по краям - запеки, взрыхленная земля курится паром".
- Сидор только и остался от Сидоркина, - сказал Пощалыгин.
Сергей повернулся: не каламбурит ли Гошка? Плечи опущены, грустный, не до каламбуров. Слава богу, а то с него станется, брякнет что-нибудь.
Сердце в тоске, как в тине - вязко, темно, сыро. Сердцу холодно, а телу - жарко. Духота. Солнце жжет. Воздух прокаленный, маревный. Тоска? Брось сентиментальничать, Сергей Пахомцев, это интеллигентские штучки, на войне воюют, не вздыхают.
Грунтовка, щебенка. Воронки по обочинам. Столбы, болтающиеся на проводах. Лошадиные трупы, немецкие трупы. "Опель" с брезентовым верхом в кювете уткнулся радиатором в камень. Репейник. Бересклет, боярышник, волчья ягода. Березы, осины. Шаг за шагом. За верстой верста. Жажда. Пот. Усталость. Тоска? С каждой верстою она будет выливаться из сердца. Сильней усталость - меньше тоска. Ты уж не сердись на нас, Афанасий Кузьмич, сам был солдатом, понимаешь.
- Танки справа! Танки!
Из ольховой рощицы, кудрявой, безобидной на вид, вымахивали ревущие машины, сбрасывая с себя маскировочные ветки, словно раздеваясь догола. Танки, покачиваясь, будто на волнах, мчались по бросовому льняному полю, палили из пушек.
- T - VI, - определил лейтенант Соколов и добавил: - Ни шагу назад!
Легко сказать: ни шагу. Сколько их, танков? Одни, два, три, четыре… много, лучше не считать. Наверняка больше десятка. Больше десятка - без пехоты, налегке, тянущих за собою пыльные хвосты, неумолчно и ненасытно ревущих моторами, изрыгающих огонь, неуязвимых - наши артиллеристы и петеэровцы бьют по ним - и мимо.
Танковые снаряды разрывались, брызгая пламенем и осколками; из той же ольховой рощицы проскрипел шестиствольный миномет - разрывы стали еще гуще.
- "Ванюша" заиграл, - сказал Соколов. Лейтенант еще может улыбаться! Тут не до улыбок, когда бронированные громады, рыча, мчатся на тебя, на одного тебя. Пока не начали утюжить цепь - поверни и беги. Никто не бежит? Ну и что? Что тебе до остальных? У них крепче цервы. Ах ты, высшая раса, студентик, интеллигенция, слюнтяй! Возьми себя в руки, оставайся на месте, вцепись в винтовку - и замри.
Танки ближе и ближе. Идут зигзагами. Что-то утюжат. Один загорается, другой. Остальные идут. Ревут. Утюжат что-то. Что-то - это залегшие в складках местности стрелки, пулеметные и петеэровские расчеты.
Бежать? И хотел бы - не встанешь, не понесут ноги - и от страха, и от сознания, что предаешь товарищей. Замри!
Танки рядом, прошили боевые порядки, рыскают, крутятся на месте. Еще один загорается, еще один, еще. Танки поворачивают, уходят к лесу. И Сергей, провожая их тусклым, с сумасшедшинкой, взором, понимает: он не метал противотанковых гранат (их у него не было), не стрелял из винтовки по смотровым щелям (не до того было, растерялся), но не драпанул от танков в открытом поле, выстоял - и, значит, он станет солдатом, без дураков станет!
Стрельба прекратилась. Лишь "ванюша" проскрипел раз-другой из лесу, посылая напоследок гостинцы из своих шести стволов. Разрывы смолкли, и стал слышен протяжный крик.
Кричали поблизости, Сергей побежал туда, где кричали, и, покуда бежал, крик смолкал постепенно. Сперва Сергей увидел раздробленные кости, кровь хлещет, а потом уже лицо, будто залепленное гипсом: горбатый нос, щеки в складках, "ванюшин" гостинец достался Рубинчику.
Возле Рубинчика суетились, размахивали руками, звали санинструктора, хотя он стоял тут же, доставал из санитарной сумки жгуты и бинты.
Недавно я попрощался с Сидоркиным, теперь прощаюсь с Рубинчиком. Прости, Александр Абрамович, хоть я ни в чем не виноват перед тобой, это вина живого перед мертвым. Ты еще жив, и ты уже мертв: глаза закатываются, все синей лицо, слабее дыхание. Прости!
Санинструктор сказал:
- Горюшко, он и в грудь ранен, множественное ранение. Видать, кончается…
На привале почтальон Петрович раздавал письма.
Солдаты брали треугольники, разворачивали, читали. Петрович поднял над головой плотный настоящий конверт:
- Рубинчик, пляши! Где Рубинчик?
- Давай мне, я отправлю назад, напишу семье, - сказал Быков.
На привале повар Недосекин раздавал обед - сверх порции добавка. Пощалыгин оживился:
- Мой корешок Кеша Бянкин травил: тяжелей на желудке - легче на сердце. Артемий Константинович, ты нынче добрый?
- Злой я, - сказал Недосекин. - Обед закладываешь с утра, до атаки, до бомбежки и танков. А к обеду многих недосчитаешься, вечная им память.
Пощалыгин поперхнулся, смущенно гмыкнул.
К вечеру на большак вышла группа местных жителей, прятавшихся в лесу. Женщины, дети, старики смешались с солдатами, обнимали, плакали, удивлялись:
- С погонами! Уходили-то в сорок первом при петлицах.
Дед в полотняной рубахе, с белой окладистой бородой, сказал во всеуслышание:
- Така форма была до революции. Служил, знаю.
Молодайка в застиранном сарафане подряд целовала бойцов, причитая:
- Родные наши… Заждалися вас, родные…
Дед цыкнул на нее:
- Не слюнявь воинов, Аграфена! И не гунди, как по покойникам!
Молодайка пуще запричитала:
- Родненькие наши… И мой Федя, муженек, тоже вот так где-то во солдатах… Живой ли он, Федя-то?
- Теперь ожидай от него вестей, - сказал Пощалыгин, с сожалением отпуская от себя молодку.
- У каждого в армии кто-сь имеется, - сказала дородная старуха в черном платке, вытирая слезы кончиком "латка. - У меня двое сынов в армии. Без вести…
- Не гундите вы, бабы. Надобно песни спевать от радости, а вы гундите, - сказал дедушка, но у самого глаза влажные.
К Пощалыгину подошел мальчишка - в портках с заплатами, худющий, с выгоревшими волосами и грязными пятками, робко спросил:
- Дяденька, а вы нас назад не отдадите немым?
- Не отдадим, пацан, это точняком, - сказал Пощалыгин и начал развязывать вещевой мешок. - На вот, держи.
- Мне? - спросил мальчишка.
- Тебе. Бери, не боись.
- А что это?
- Сардины. Рыба, значит. Мамка откроет ножом, пальчики оближешь - вкуснота!
- Мамку немой убил. Уводил со двора корову, мамка ухватилась за веревку, он из автомата…
- Ну, кто другой… есть у тебя?
- Никого нету. Бабка с дедом померли на пасху, сестренку угнали в Германию… Сам открою ножом, - сказал мальчишка и взял банку.
- Дела, брат, у тебя… хуже не придумаешь. Но вешать нос не приходится.
- Я не вешаю, дяденька.
- Значит, в солдаты годишься. Я тоже никогда не вешаю нос… Давай зови пацанву, всех одарю!
Пощалыгина окружила ребятня, к нему тянулись тонкие, бледные, давно не мытые руки. Он совал в них печенье, галеты, изюм, чай, конфеты. Но рук было много, мешок опустел.
- А мне, дядечка?
- И мне не досталось!
- И мне!
Пощалыгин нащупал остаток сухарей из неприкосновенного запаса, отдал, растерянно сказал:
- Все, пацаны.
- Кое-что есть. - И Сергей вытащил из своего мешка полпайки хлеба.
- У меня тоже. - И лейтенант Соколов подкинул на ладони банку консервированной колбасы.
И другие запотрошили вещевые мешки, доставая хлеб, сухари, сахар, соль, мыло. Старшина Гукасян сказал:
- Раздадите свой провиант, чем питаться будете?
- Трофеи на что? - сказал Пощалыгин. - У фрицев отберем харч.
Кто-то всучил ребятам даже пачку махры. Гукасян и это заметил:
- Курево - для детей лишнее.
- Выменяют на хлеб, - сказал Пощалыгин. - Запросто выменяют.
Солдаты вошли во вкус, и вот уже Быков, а за ним и Курицын отдали свои плащ-палатки женщинам. Гукасян отвернулся, сделал вид, будто не заметил. Может, потому, что казенное имущество разбазаривал не кто-нибудь, а парторг? А возможно, потому, что и старшину-служаку проняло при взгляде на обнищавших, обездоленных, исстрадавшихся женщин и детей, прижимавших к груди армейские подарки?
А Пощалыгин рылся в противогазной сумке, кричал! "Подходи, бабоньки, задарю!", вручая им трофейные пластмассовые стаканчики, игральные карты, расческу, зажигалку и не очень необходимые в женском обиходе бритву и мундштук. Сумку он, однако, оставил себе.
18
С пригорка было видно невооруженным глазом, как по травянистым деревенским улочкам, от избы к избе, бегали попарно солдаты-факельщики: вбегут во двор, один плеснет на стены горючим из бидончика, другой швырнет горящую паклю на соломенную кровлю - и в следующий двор. Через четверть часа деревушка пылала, дым затопил выгон, плескался у пригорка, на котором окопалась рота Чередовского. Немцы жгут деревню - не надеются удержать ее, собираются отходить? Но почему же на подступах к этой деревне дерутся, как одержимые, контратакуют, пускают в ход танки? Скорей всего - будут держаться. Вон накапливаются на левом фланге, там же, в лощине, слышен и танковый гул. Снова будут контратаковать, это третья контратака с полудня, когда рота вышла на этот рубеж.
Сергей лежал в узком, тесном окопчике подле кривостволой березы. Угораздило же его упасть и окопаться здесь: береза - неплохой ориентир для немцев, лупят сюда из минометов, этак концы недолго отдать. Хорошо еще, успел вырыть хоть какой окоп. Углубить бы. Пока немцы не полезли, пошуруем лопатой.
Сергей поддевал лопаткой пласт, сваливал впереди и по бокам. Земля на глубине была клейкой, влажноватой, исходила свежинкой. Колени и локти пачкались желтым, бурым. Сколько он по-солдатски перелопатил землицы? Сосчитай! Сколько еще перелопатит? Будущее покажет. Хотя ковыряться лопатой - малоприятное, требующее пота и мозолей занятие, он готов копать.
Мина хлопает неподалеку, и Сергей пережидает, не высовывается: а ну как еще кинет? В окопе уже можно присесть на корточки, и головы не видно. А самое главное все-таки - беречь голову.
Немцы кидают не только мины, но и снаряды; переполнив лощину, танковый гул катится к пригорку. Значит, танки двинулись, за ними полезет пехота. Третья контратака. Сергей выглядывает, успевает заметить: из лощины по откосу карабкается танк, поодаль - второй, между машинами и позади жмется пехота, постреливает из автоматов. Ахнувший разрыв заставляет спрятаться в окопчике.
Когда Сергей вновь выглядывает, танки сквозь клубы дыма уже катят по косогору полным ходом, лупят из пушек, автоматчики - бегом: френчи распахнуты, рукава засучены по локоть, лица распаренные, мокрые, измазанные копотью. Немцы пьяны, от пленных, которых взяли в тех контратаках, несло шнапсом. Дернули для храбрости. Вот и прут: пьяному море по колено. Да нет, некоторые и под градусом соображают: прячутся за спины других, отстают. Офицер, размахивая парабеллумом, гонит их, раздирает рот в крике. Наверное, кричит: "Форвертс! Форвертс!" Ну, вперед так вперед, подходите поближе - угостим.
По автоматчикам открыли огонь из винтовок и пулеметов, их накрыли минометными залпами, и автоматчики рассеялись. Танки же продолжали катить к окопам. И вероятно, потому, что западным ветром дым из горевшей деревни приволокло на поле боя, им удалось прорваться через заградительный огонь противотанковой артиллерии, и они принялись утюжить окопы. Сергей увидел: танк, что левее, проелозил днищем над окопом, съехал с него и развернулся, чтобы двинуть на соседний окоп, но из этого, соседнего, по пояс высунулся солдат и швырнул под гусеницы противотанковую гранату. Танк приподнялся, как конь на дыбках, и сразу осел, будто рухнул грудью.
И Сергей вспомнил: противотанковая граната есть и у него. Где она? Вот. Большая, тяжеленная, рванет - танку конец. Только не промахнись.
Все было, как и прежде: танк лязгал гусеницами, рычал мотором, неотвратимо приближался бронированной громадой, и сделалось страшно, и руки дрожали. Дрожали, но отодвинули с бруствера ненужную сейчас винтовку, ощупали гранату. Она у него есть. Попросил у Гукасяна, когда тот вчера раздавал боеприпасы. Все брали - и он взял. Говорят: отличная штука. Лишь бы не промазать.
Правый, уцелевший танк шел между окопом Сергея и окопом Пощалыгина. Пощалыгин суетился, что-то кричал Сергею, показывал на пальцах. Советы дает? Спасибо за советы. Иди ты со своими советами…
Стиснув зубы, Сергей ухватил гранату. Тяжеленная, А голова стала легкой, звонкой и пустой. Одна мысль звенит в голове: не промазать. Уже назавтра и спустя несколько дней Сергей все разбирался в своих душевных движениях, и подтверждалось: не было мыслей о смерти и бессмертии.
Взрывом оглушило, воздушной волной придавило к противоположной стенке окопа. Танк стоял, гусеница сорвана. Сергей ощупал голову, шею, грудь, удивился: "Жив?" И еще удивился, глядя на машину: "Подбил?" Неужто он сам, собственными руками, не струсив, подорвал фашистский танк, эту бронированную громаду? И никак не мог этому поверить.
И третья контратака захлебнулась. Немцы еще постреляли из минометов, две самоходные установки выползли из подлеска, но дальше опушки не пошли, а когда один "фердинанд" был подбит, второй и вовсе смотался - и все попритихло. Четвертая будет? Или на сегодня хватит?
Сергей утерся рукавом, отвинтил пробку трофейной фляжки, хлебнул нагретой, мутной воды. Фу, упарился! Устал. Как там товарищи? Пощалыгин снова машет, что-то кричит. Что?
- Лови, Сергуня! Лови!
Пощалыгин бросает стреляную гильзу, в которой белеет бумажка. Сергей берет с бруствера гильзу, вынимает листок, распрямляет: "Товарищи! Берите пример с Шубникова и Пахомцева. Они не дрогнули, вступили в единоборство с вражескими танками и подорвали их. Слава героям боев тт. Шубникову и Пахомцеву! Прочти и передай по цепи. Парторг Быков".
Выходит, первый танк подорвал Шубников, а я и не разобрался. Аи да старикан, молодец! А второй я подорвал. Герой? Герой не герой, по не струсил, это тоже что-нибудь значит. Значит: становлюсь солдатом. Однако приятно, когда хвалят. Даже если накарябано наспех, карандашом, на блокнотном клочке. Товарищи прочтут. Ты тщеславен, Сергей Пахомцев, бесспорно. К многочисленным твоим недостаткам приплюсовался еще один - тщеславие. Ну и пусть. А танк я подбил, я! Вон и листовка об этом. "Прочти и передай по цепи"? Охотно!
- Эй, Курицын! Лови!
Разрыв, разрыв. Немцы опять кидают мины, опять накапливаются в лощине и подлеске.
* * *
Наймушин предполагал: деревню возьмет с ходу, но метров за триста до огородов, на взгорке, батальон залег. Наймушин разогнал связных по ротам, требуя поднять людей. Ротные отвечали: сильный огонь, немцы контратакуют, танки. Наймушин видел: с ходу не получится, надо закрепляться, отбивать контратаки.
Он отдал приказание: зарыться в землю, выдвинуть на стыки противотанковые ружья и пушки; как только на командном пункте связисты присоединили провод к аппарату - позвонил артиллеристам, попросил огоньку. Звонить на КП полка, докладывать Шарлапову не торопился. Вот ежели бы деревней овладел - позвонил бы без задержки. Шарлапов позвонил сам, ехидно спросил:
- Выдохся?
- Противник контратакует, товарищ подполковник, - сказал Наймушин.
- Твое решение?
- Закрепляться.
- Закрепляйся, что ж остается…
- А как мои соседи?
- Тоже не имеют продвижения. Утешил? Конечно, утешил. Все батальоны залегли. И Хомяков залег. Не один Наймушин.
Командный пункт батальона - в овражке; по склонам ямы лепятся посыльные, автоматчики, связисты, ординарцы. На дне оврага, у куста, прикорнул Муравьев - прошлую ночь проканителился с полковыми разведчиками, не спал, сморило. Ординарец прикрыл ему лицо носовым платком и еще веточкой отгоняет мух. Заботливый. Как мой Папашенко. Ну поспи немного, Юрий, поспи. А Папашенко - вот он, легок на помине: тащит котелок с кашей - кашу венчает кусочек консервированной колбасы, - фляжку с чаем.
- Товарищ капитан, дозвольте? Подкрепиться? - Длинные, обезьяньи руки ординарца вынимают пробку из фляжки, - Дозвольте сто грамм для аппетиту? Оказывается, во фляге не чай, а покрепче.
- В бою не употребляю, - говорит Наймушин и берет котелок с кашей.
- Извиняйте, товарищ капитан, запамятовал. - Папашенко прилаживает флягу к себе за пояс, уходит с другим котелком - за чаем.
Наймушин ест кашу, колбасу, на зубах похрустывает песок: не уберег Папашенко, ветром нанесло или от разрыва, однако песочек - это далеко не вкусно. Впрочем, надо есть. Как все.
Доесть не дали телефоны - то один зуммерил, то другой; Наймушин, на корточках, брал трубки, выслушивал донесения ротных командиров, покусывал усики. Кончив разговаривать, сказал:
- Данные наблюдения: немцы накапливаются. Контратака будет.
Муравьев, проснувшись, тряхнул курчавой шевелюрой:
- Так точно, товарищ капитан. Попрут.
А Орлов пригладил свой ежик и кашлянул:
- Пожалуй, мы с Карахаповым двинем в подразделения.
Наймушин сказал, не оборачиваясь:
- Двигайте, ежели считаешь нужным.
- Считаю.
Покашливая и приминая ежик, Орлов шагнул к выходу из оврага. За ним, поспешно надевая каску, Караханов.
Разрывы вспучились вдоль оврага - стукнулись друг о друга пустые термосы, с одного упала, покатилась кружка, в котелке задребезжала ложка. Наймушин схватил телефонную трубку. Выслушав, швырнул её сержанту с перебинтованной головой - командиру отделения связи:
- Так и есть! Контратака! Чередовский докладывает…
Муравьев зевнул, неловко прикрыл рот.
Люди в овраге замерли, потом задвигались, заговорили, стремясь перекричать разрывы. Но все звуки покрывал голос Наймушина - покусывая усики, комбат направлял офицеров в подразделения, отдавал приказания, разговаривал по телефону со штабом полка, с артиллеристами.
- Чиненов!
Забинтованный сержант поднял веки. Наймушин сказал ему:
- Лейтенант Гуменник ранен. Увезли в санбат. Остаешься за командира взвода. И чтоб связь у меня работала как часы. Ясно?
- Ясно, товарищ капитан. - Сержант оживился, поправил повязку на лбу. - Связь обеспечим надежную.