Овражек пустел. Ушли связные, ушли автоматчики во главе с Муравьевым, автоматчики были посланы на помощь роте Чередовского. Именно по этой роте наносили гитлеровцы основной удар. И Наймушин знал: уж ежели Чередовский попросил подмоги - ситуация серьезная.
Да так оно и было. Немцам удалось приблизиться к окопам, завязалась рукопашная; танки прорвались к огневым позициям артиллерии. Вовремя подоспевшие автоматчики, истребители танков и стрелковые роты восстановили положение. Немцы отошли, стали готовиться к повторной контратаке.
Наймушин с биноклем примостился у гребня оврага, но обзор был неважный, и Наймушин нервничал: "Черт, разве ж это КП"? Сносно видно одно: как дымит деревня.
Обстрел немцы не прекращали.
И опять контратака, опять по-мышиному попискивали зуммеры, Наймушин выслушивал донесения, кричал в трубку, обещая подбросить "огурцы" и "карандаши". Опять сновали туда-сюда посыльные, опять уходили и возвращались телефонисты, устранявшие повреждения на линии. Телефонистов было трое - два пожилых, разбитных, тертых, и тихий, застенчивый паренек с грустной полуулыбкой. Вернувшись с линии, бывалые раздаривали трофейные фонарики, балагурили:
- Дает Гитлер жизни! Дает прикурить!
- Ползешь по линии, а кругом живого места нетути. И поневоле взмолишься: мамочка, роди меня обратно!
Тихий паренек молча вздыхал да улыбался грустно и покорно.
А бой гремел и гремел, и казалось, ему не будет конца. Связь прерывалась, Наймушин кричал: "Чиненов, давай связь!", телефонисты - двое с шутками-прибаутками, а во взоре тоска, третий - тихо, обреченно улыбаясь, - отправлялись искать повреждения. А возвращались оживленные, радуясь тому, что избежали опасности. Балагуры сыпали словами:
- Дает Гитлер дроздецкого!
- Что ни толкуй, наша работенка - лучше всех! Не всегда, понятно. Как сейчас - хрен с редькой. А вот ежели наступление, да подразделения продвинулись, ты тянешь линию, крутишь катушечку, как шарманку: "Разлука, ты, разлука!" Красота!
Перепачканные пылью и грязью, в изодранных гимнастерках и шароварах, с пересохшими губами, связисты напряженно, ожидающе смотрели на Чииенова: скоро ли снова пошлет в пекло? И Чиненов, поднимая набухшие веки, посылал: одного на линию, связывающую батальон со второй ротой, другого - на линию третьей роты. Паренек исправлял повреждения на линии, ведущей к роте Чередовского.
Телефонисты едва успевали присесть, привалиться потными, распаренными спинами к суглинку, как Чиненов выкликал их. И чем чаще приходилось отправляться на задание, тем меньше балагурила пара бывалых. И тем обреченнее улыбался паренек - девичье личико его заострилось, жиденькая белесая прядь прилипла ко лбу, уголки рта опустились.
Ушел и не вернулся связист, ремонтировавший линию третьей роты: его подобрали с развороченным животом. Ранило и второго балагура. И паренек еще чаще оставлял овраг, а Наймушин покрикивал громче прежнего - батальон успешно отбивал контратаки, наносил потери - и у Наймушина поднималось настроение.
Бой как будто на исходе, но порывы на линии все еще были. Прервалась связь с ротой Чередовского, Наймушин дул в трубку, ругал Чиненова:
- Это называется - как часы? Где связь, сержант?
Чиненов отрывисто скомандовал:
- Гридасов, на линию!
- Притомился я, товарищ сержант…
- В Берлине отдохнем. Шагом марш!
Гридасов покорно встал.
Когда он ушел, Наймушин спросил у Чиненова:
- Этот Гридасов - новенький? Из полка прибыл? На место Кати?
- Из полка. На место Кати.
Наймушин посмотрел на куст, под которым недавно дремал Муравьев, и вздохнул: "Эх, Катя, Катя!"
Повреждение Гридасов исправил быстро, однако не возвращался. Чиненов сердился: что он копается, людей-то нет, ну как снова порыв? Через несколько минут Чиненов забеспокоился: не случилось ли что-нибудь? Может, ранен? Либо убит?
Устранять очередное повреждение ему пришлось самому. Оставив командира батальона у аппаратов, Чиненов вышел из оврага, пригнувшись, затопал вдоль провода. Под сапогами чавкало болотце и каменела ссохшаяся почва, провод то висел на шестах или ветках деревьев, то лежал на земле. Как раз на этих участках, где провод тянулся прямо в траве, взрывы и секли его.
Еще рвались шальные снаряды и мины, заставляя Чиненова падать наземь.
Около камня, обросшего лишайником, обнаружил порыв. Привычно зачистил перочинным ножом концы провода, срастил их. И в этот момент увидел: из кустарника торчат ноги в обмотках и ботинках. Даже не подойдя к телу близко, Чиненов узнал большущие, не по размеру, рыжие ботинки Гридасова.
Парень лежал посреди поляны, изрытой разрывами, гимнастерка на спине пробита осколками, в намертво сжатых, скрюченных пальцах - концы провода: смерть застала его за этой работой. Нежное девичье лицо, грустно-изумленные глаза, от которых по запыленным щекам прочертились светлые полоски, как будто бы Гридасов плакал.
Подошел санитар - грузный, с толстыми ляжками. Указав узловатым пальцем на Гридасова, сказал:
- Готов хлопчик.
Чиненов ответил:
- Не надо называть его мертвым.
Санитар не удивился, жалостливо и безнадежно развел руками:
- Как же не надо, милай! Наповал он убитый, наповал…
И Чиненов повторил:
- Не называй его мертвым.
В овраге Наймушин спросил:
- Ну, что с Гридасовым?
- Наповал убит. Наповал, товарищ капитан. - Чиненов морщился, трогал свою повязку на голове.
Наймушин насупился, опустил бинокль. Убит Гридасов, мальчик, похожий на девушку, который прибыл из полка вместо Кати. И Катю убило. А что, если убьет Наташу? Война, тут не разбирают, женщина или нет. Осколок, пуля - и конец. Нет, не может того быть! Она останется живой, я так хочу этого!
- Папашенко! - позвал Наймушин.
- Я туточки, товарищ комбат.
- Отойдем-ка сюда… Налей сто… лучше сто пятьдесят… Да так, чтоб комар носу не подточил…
Папашенко громко заговорил:
- Чайку, товарищ комбат? Сей секунд!
Он налил из фляги в эмалированную кружку - со стороны не видно, что в кружке, - Наймушин не спеша, словно чай, в три приема выпил водку и не поморщился. Сунул конфетку в рот.
Не удержался - выпил в бою. Зато как-то веселее. И о Наташе думается легче. Он еще с ней встретится, не может же у них так все оборваться.
Зуммер. Чиненов передал трубку Наймушину:
- Вас, товарищ капитан. Первый!
Наймушин сразу признал басок комдива: с хрипотцой и какой-то булькающий.
- Здравствуй, вояка. Отбиваешься? Ну-ну. Доложи обстановку подробней.
Наймушин докладывал и слышал в трубке хриповатое стариковское дыхание. Комдив ни разу не прервал его. Дослушав, спросил:
- Все?
- Так точно, товарищ первый!
- Вопросы ко мне есть?
- Никак нет, товарищ первый!
- Тогда к тебе вопрос. На участке батальона подбито четыре танка. Два из них - на счету артиллерии, мне известно, какие батареи их подожгли. Два танка подбили бойцы противотанковыми гранатами. Соответствует истине?
- Соответствует, товарищ первый!
- Как их фамилии?
- Рядовой Пахомцев и рядовой Шубников, - сказал Наймушин и в душе поблагодарил Орлова: он перед этим позвонил от Чередовского, сообщил фамилии солдат и рассказал, как было дело.
- По горячим следам хочу вручить им медали "За отвагу". Не возражаешь?
- Никак нет!
- Представь на них наградные, после оформим. Сейчас я у Шарлапова. Как бой совсем утихнет, пришли солдат сюда. Уяснил?
- Так точно! Все будет исполнено! Разговаривая с генералом, Наймушин поймал себя на том, что придерживает дыхание, будто винный запашок передается по телефону. А пить, между прочим, нужно с умом, знать, когда и сколько. Он уже сто крат твердил себе это, а поди же, опять выпил не ко времени. Ну да ничего, язык у него работает нормально, а начальство далеко, на том конце провода. Не унюхает. Орлова тоже поблизости нет, некому будет доложить в политчасть. Но все же замполит у меня оперативен, успел сообщить о Шубникове и Пахомцеве. Хоть здесь от него польза.
Когда Шубников и Пахомцев пришли в овраг, Наймушин удивился:
- И того, и другого помню. Благодарность объявлял сразу двоим… А за что - позабыл, подскажи…
- В обороне фрицевскую разведку разогнали, товарищ капитан, - сказал Шубников.
- Верно! Продолжаете на пару работать? - Наймушин засмеялся.
- Стало быть, на пару, - сказал Шубников, обнажая в смехе проеденные табачищем зубы.
- Добро! За подбитые танки объявляю благодарность!
- Служу Советскому Союзу! - рявкнул Шубников. Теперь и Сергей не сплоховал, рванул одновременно с Шубниковым.
- Моя благодарность - цветочки, ягодки будут в полку, - сказал Наймушин. - Вас там ждут.
Ждали! На командном пункте полка их тотчас провели в землянку Шарлапова. В тесной землянке было полно начальства: генерал, начальник политотдела, какой-то подполковник из армии, подполковник Шарлапов, его замполит, начальник штаба. Сергей и Шубников перед этим начальством не стушевались, рванули: "Товарищ генерал! Рядовой Пахомцев! Рядовой Шубников!"
Генерал поздоровался с ними, усадил, расспрашивал подробности боя с танками, хвалил. Достал из коробочек серебряные, на серых ленточках медали, собственноручно приколол к гимнастеркам, обнял. Остальные пожали им руки, что-то говорили одобрительное. И Сергей, и Шубников, красные от счастья, потные от напряжения, тянулись по стойке "смирно", пока генерал вновь не усадил их за стол.
Потом их покормили ужином и отправили восвояси.
Солнце садилось багровое, раздувшееся, ветер путался в траве, в еловых ветвях. Стрельбы не было - в кусточках тренькала синица. Одно удовольствие идти полем и лесочком, когда не стреляют и поет птаха! И когда на твоей гимнастерке серебрится медаль, на которой алые буквы: "За отвагу"!
По пути домой Шубников пустился в поучения:
- Подвалило тебе, дорогой товарищ. Воюешь без году неделя, а уже "За отвагу" нацепил. Я - другой колер, я, можно сказать, ветеран, еще за ту мировую двух Георгиев имею. Стало быть, меня, дорогой товарищ, наградами не удивишь. Привыкший. А вот ты - цени, оправдай! Как генерал-майор выразились: "Следующая награда - орден!" Цени это - генерал-майор лично здоровались, лично медаль навесили, надежду на орден выказали. Ето как, здорово?
- Здорово, папаша… У меня к вам просьба… Шубников обидчиво перебил:
- Какой я тебе папаша? Мне сорок семь всего!
- Простите, я буду называть по имени-отчеству. Как вас зовут?
- Это другой колер. Михаил Митрофаныч я…
- Михаил Митрофанович, у меня просьба: завернем в санроту. На минутку?
- Деваха? - спросил Шубников и ответил себе: - Деваха. Боевого товарища уважу. Однако накоротке, надо в подразделение…
- На минутку!
Сергей озабоченно вытащил карманное зеркальце. Лицо запыленное, кое-где копоть, погоны и гимнастерка - в бурых мазках. Конечно, вид мужественный. Вид солдата, который прямо из боя - и к генералу! Все-таки лучше обтереться носовым платком, вот так, причесаться, отряхнуться, почиститься. Однако главное - медаль! Сергей выпятил грудь, подумал: "Как петух. Как попугай. Как павлин" - и… еще сильнее выгнул грудь.
В санитарной роте Шубников сказал:
- Я прилягу в кусточках, обожду, а ты действуй. Попрытче!
Сергей потолкался среди раненых у палаток, спросил сивоусого санитара, где старшина Кривенко, санитар ответил в том смысле, что хрен ее знает, но возможно - в перевязочной. В перевязочную Сергея не пустили, а Наташа оттуда не выходила. Сергей еще потоптался и вернулся к Шубникову. Ветеран трех войн благополучно дремал, пуская пузыри, но едва Сергей приблизился - Михаил Митрофанович пробудился.
- Так прытко? Повидался?
- Повидался, - зачем-то соврал Сергей.
- Ну, пошли до избы, - сказал Шубников. - До своей роты то есть…
Солнце провалилось за лесную кромку, на небе - лимонные разводы, по лугам, перелесьям, у подошвы холмов плыл туман, из оврагов гнало сырость, на траве - росинки. И у Сергея защемило сердце: "Милый, скромный, небогатый край смоленский, куда бы меня ни забросило после войны, я обязательно буду вспоминать - о тебе и о моей молодости".
19
Село немцы не сожгли: боясь окружения, драпали. Село притулилось к железнодорожной линии деревянными домишками старой, дореволюционной пробы, новые - кирпичные, двухэтажные: школа, правление колхоза, клуб льнозавода. При немцах в школе было гестапо, в правлении - комендатура, в клубе - публичный дом.
Дома уцелели, в остальном же гитлеровцы не изменили себе: противотанковый ров, охватывающий село с северо-востока, забит расстрелянными. Трупы чуть засыпаны землей, высовываются руки и ноги, валяются женские тапочки, матерчатая матрешка, соска, клюка. В колодцах тоже трупы. На площади, в центре села, у школы, - виселицы: девушка в розовой кофточке, в домотканой юбке, волосы распущены, веревка вот-вот перережет тонкую, нежную шею, бородатый мужчина в солдатской гимнастерке и цивильных брюках, подросток, веснушчатый, курносый. На груди у каждого дощечка: "Партизан".
Жителей угнали, но некоторые спрятались в пихтовом бору, в погребах, сбежали при угоне. И как только появилась Советская Армия, они вошли в село, разбрелись по улицам, к своим очагам - поправляли опрокинутые плетни, закрывали распахнутые настежь ворота и калитки, затопляли печки. То и дело слышно было: "Манька! Манька!", "Давай топорик, подправлю!". Где смех, где плач.
У противотанкового рва столпились люди, навзрыд плакали женщины. Веревки на виселицах перерезали, повешенных положили у столба, накрыли плащ-палаткой - лишь босые истрескавшиеся ступни были видны.
И у полевой кухни толпа: селяне получали суп. Бережно, боясь расплескать, несли миски, чашки, котелки.
Село около двух лет было под немцем.
Еще летом сорок первого гитлеровцы угнали колхозное стадо, вывезли колхозный хлеб, сено. Во всех дворах позабирали коров, поросят, овец, гусей, кур. Размещались немцы в лучших домах, колхозников сселили по тридцать - сорок человек в избу; люди сколотили трехъярусные нары, накопали землянок.
Каждый житель носил бирку с личным номером и названием села. Появишься без бирки - расстрел. Пойдешь в соседнюю деревню без пропуска - расстрел. Не сдашь вечером пропуск - расстрел. Этот несколько однообразный порядок оживлялся, впрочем, инициативой комендантов, которые могли расстрел заменить повешением.
Из окрестных деревень под дулами автоматов свезли самых красивых девушек в клуб льнозавода, назвали его солдатским домом. Сто пятьдесят парней и девушек гитлеровцы отправили в Германию, на каторгу. Население округи обязано было рыть траншеи, строить блиндажи, валить лес, ремонтировать мосты, большаки. Страшась партизанских мин, оккупанты изобрели и такую работу - боронить дороги: человек правил лошадью, тащившей по проселку борону, если мина попадалась - взрыв…
* * *
Сергей проснулся от грохота. Сперва не понял, где он. За окном гремело, вспышки пробивались снаружи через дырявую палатку, прикрывшую окно. А-а, он в избе. На постое. А грохот - это, наверное, немцы бомбят село. Или обстреливают из дальнобойных.
Чья-то кудлатая голова приподнялась над полом, сказала Сергею:
- Почивай. Гроза.
Гроза! Не артобстрел, не бомбежка - просто летняя гроза! Ну конечно: когда гром смолкает, различаешь шум ливня. Сильный, мерный, под него спится.
Сон, однако, пропал. Сергей поворочался, надел, не зашнуривая, ботинки, накинул шинелишку и, ступая между спящими, выбрался на крыльцо. Дымная голубая молния, раскат грома. За перильцами с крыши лилось, в трубе урчала, хлюпала вода. Барабанил проливной дождь. Ветром на крыльцо заносило брызги, березовые листья.
Занятно - гроза на фронте. Не стрельба, не бомбежка - июльская гроза. Сергей не сторонился брызг, вдыхал сырой, охолонувший воздух.
Утром во двор пришли две мокрые, иззябшие женщины: девушка лет девятнадцати и старуха, припадавшая на левую ногу. Часовой спросил женщин, кто они.
- Хозяева.
- В отлучке были?
- В партизанах.
- И бабуся была?
- Кашеварила, родненький, - сказала старуха и закашлялась.
- Проходите, пожалуйста, в дом, - сказал лейтенант Соколов. - Простите, что заняли ваши владения, так сказать, без ведома…
- В тесноте, да не в обиде, - сказала девушка. - Все поместимся.
- А как тебя зовут, красавица? - спросил Пощалыгин.
- Ирина. - Девушка повернулась лицом, и Сергей обомлел: и впрямь красавица - черные глазищи, черные брови, а коса русая, толстым жгутом на груди.
- А меня зовут Фекла Ильинична, - сказала старуха. - Я ее бабка.
- Очень приятно. - Пощалыгин прищелкнул каблуками. - Перед вами - Жора Пощалыгин!
Женщины, подоткнув подолы, взялись подметать, мыть полы и окна, вытирать пыль - и сразу изба приняла обжитой, уютный вид. Они рассказали, что в избе жил полицай, сбежавший с немцами.
- Иуда, - сказала Фекла Ильинична. - Наших сколь повыдавал.
- Попадись он мне, - сказал Пощалыгин.
Шубников раздобыл молоток, гвозди, приладил к столу сломанную ножку. Пошарил глазами: что бы еще подправить? Покрепче прибил дверную скобу, смазал петли, чтоб не визжали.
- Товарищи, объявим воскресник, - сказал Соколов. - Что требуется гражданскому населению?
Гражданскому населению требовалось многое. И вот бойцы пилили дрова, кололи, укладывали поленницей, вкапывали столб для ворот, рыли сточную канаву, крыли дранкой крышу, наливали водой рассохшуюся бочку, починяли рамы. Быков ковырялся в ходиках. В сенях отыскался рубанок, и Соколов обстругивал доску для крыльца. "Жжик! Жжик!" - смолистая стружка завивалась, падала к ногам, и это как-то умиротворяло лейтенанта.
Ирина подавала то топор, то пилу - раскраснелась, тапочки стучат-постреливают, в косе лента. Сергей работал, старался не обращать на нее внимания. И не раз ловил на себе ее взгляд.
Пощалыгин поигрывал мускулами, подмигивал Ирине:
- Мировые ребяты в нашем взводе? Подфартило тебе, девка!
И старухе подмигнул:
- Мамаша, на обед-то мы заробили?
Старуха улыбалась провалившимся ртом, кашляла, причитала:
- Соколики, радетели, родные наши ослободители… Под загородку подлезла соседка - крепкая, сдобная, в клетчатом платочке, - принесла в подоле яиц.
- Остатняя курочка снесла маненько. Немые позабирали. Кушайте, товарищи бойцы, да лупцуйте немых похлеще!
- С яичек покажем класс, - сказал Пощалыгин и обнял ее. - Спасибочки, лапочка!
Она прикрылась платочком: "Хи-хи… какие вы!", но мужскую руку с плеча не сбросила. Пощалыгин что-то зашептал ей, она хихикала.
Проводив соседку до изгороди, Пощалыгин сказал Сергею:
- Со вдовушкой порядок! И ты не теряйся, Сергуня. Отобедав, Пощалыгин отпустил брючный ремень на одну дырку:
- Мертвый час. Отбой.
Но сам отдыхать не стал, шепнул Сергею в ухо: "Смываюсь в соседний двор, ко вдовушке. Не считайте пропавшим без вести".
Сергей тер ветошью разобранную винтовку, смазывал маслом и глазел на Ирину. Она в бумазейном платье - платье маловато, обтягивает фигуру, - тапочки стучат-постреливают, если бы в мире была лишь эта стрельба!