Фекла Ильинична легла на кровать, укрылась тулупом. Сержант Сабиров спросил ее:
- Болеете, бабушка?
- Нутро болит, сынок. И ноженьки не носют. Старая я…
Улучив, когда Ирина вышла в сени, Сергей встал и пошел за ней. Сени были низкие, тесные, уставленные рассохшимися кадушками и ветхими, смятыми ведрами, и пахло тут пылью и мышами.
Сергей задребезжал ведром, Ирина оглянулась, нагнула голову. Полоса света падала на нее из приоткрытой двери: волосы пушатся, пробор - как стрела, на затылке гребешок. Сергей сказал, не узнавая своего голоса:
- Давайте познакомимся.
- А мы разве не знакомы? Ну давайте. Ирина.
- Сергей.
И больше ничего не мог сказать. Переминался.
- Сергей, - повторил он и протянул руку. Придержав ее пальцы, он пожимал их, как полагал, со значением.
- Вам помочь чем-нибудь? - спросил Сергей.
- Чем-нибудь? - Ирина улыбнулась.
Скрип половиц. Сергей отпустил ее руку. В сени протиснулся Соколов, сказал Ирине:
- Кому жалобу писать на скверную погоду?
- Всевышнему, товарищ лейтенант.
Ирина отвечала Соколову, но глядела на Сергея. И Сергею это было приятно.
- Ирочка, - сказал Соколов, - вы нам разрешите организовать баньку?
- Пожалуйста, товарищ лейтенант. Дрова есть…
- И ужин поможете организовать? После баньки…
- С удовольствием. Но мне требуется помощник - начистить картошки.
- Я помогу, - сказал Сергей.
- Хватит одного? Добровольца? - спросил Соколов.
- Хватит, товарищ лейтенант.
Другие еще возятся со смазкой оружия, а Сергей уже засучивает рукава, Ирина повязывает ему фартук. Они друг против друга, колено в колено, из-под их ножей ползет картофельная кожура.
Потом он с Журавлевым таскает, не расплескивая, ведра от ручья к окосевшей баньке на задворье. Быков с удара колуна разламывает чурку. Дровишки березовые, гореть будут отменно.
Братцы, какое же блаженство - развалиться на полке, париться, охлестываться березовым веником и чувствовать: здоровеешь с каждой секундой! Намыль башку пенистей, окрестись веничком с протягом, плесни из шайки на раскаленные камни, поддай парку!
А потом они подшивали выстиранные и выглаженные подворотнички, латали гимнастерки и шаровары, ваксили сапоги и ботинки, Шубников хмыкал в зеркальце: "Ишь оброс!" Гримасничая, сдирал безопасной бритвой с кадыка щетину. Лейтенант Соколов тоже брился, надув щеку и мурлыкая вальс, Курицын подправлял ножницами скобу на шее Сабирова, а тот на полевой сумке сочинял письмо домой. Сергей вместе с Ириной раскладывал на клеенке котелки, миски и тарелки с отбитыми краями и выщерблинами, деревянные ложки, жестяные кружки и граненые стаканы.
А потом, отбеленные, распаренные, с сырыми волосами, они уселись за стол. Что за стол! Термос супа, в нем плавают шкварки. Термос каши. Сковорода жареной картошки. Чугунок вареной картошки в мундире. На подносе - груда ржаных ломтей. Вилки капусты. Перья лука. И украшение стола - лейтенантов доппаек: сливочное масло, печенье.
Ирина, пошушукавшись с бабкой, достала из корзины мутную бутыль с самогоном. И соседка-вдовушка, которую привел Пощалыгин и которая преданно смотрела на него, поставила на стол бутылку. Ирина спросила:
- Можно, товарищ лейтенант? Помаленьку?
- Ну разве что помаленьку… Как, парторг, разрешим?
- За победу - можно, - сказал Быков, Пощалыгин вышиб пробку из бутыли, крутой первак маслянисто булькнул в стакан.
- И мне, сынок, плескани, - сказала старуха, привставая на локтях.
- Будет исполнено, Фекла Ильинична!
- Захарьева, часового, не обдели, - сказал сержант Сабиров.
- Будет исполнено!
Ирина уполовником с обломанной рукояткой разлила суп. Соколов взял кружку, поднялся:
- За победу, товарищи!
С грохотом отодвинулись табуретки и стулья, а кружки и стаканы сдвинулись - перекрестное, не в лад, чоканье.
Сергей сделал глоток, другой, поддел ножом вареную картофелину, откусил от ржаного оковалка. У него запульсировало в висках - и от первака, и от еды, и от близости Ирины. Она - плечо к плечу - подкладывала ему капусту, лук:
- Угощайтесь, Сережа.
Перед кашей выпили еще - опять же за победу. Старуха заплакала, запричитала:
- Угляжу ль ее, победу-то? Помру, не повидавши…
- Доживете, Фекла Ильинична, - сказал Соколов. - Увидите победу собственными глазами.
- И пощупаете собственными руками, - вставил Быков.
- Дай-то господи, сынки! Одолевайте супостата. Шубников солидно прокашлялся:
- Не сомневайся, дорогой товарищ Фекла Ильинична: одолеем, беспременно одолеем. Победа на подходе! Войска у нас несметно. Один Сибир чего стоит, сколь послал войска. И еще пошлет! Ето как, здорово?
- Истинно! Дай-то господи вам здоровьица и благополучности.
Не проронивший до этого ни слова, Курицын отодвинул от себя котелок, надел шинель, подпоясался:
- Товарищ лейтенант, разрешите подменить Захарьева?
- Подменяй.
- А чайку? - спросила Ирина.
- Потом. - И, впустив знобкую струю, дверь за Курицыным захлопнулась.
Струя эта прошла избу насквозь, рассекла ее теплынь, колыхнула язычок пятилинейки, встрепанный профиль старухи заметался по стене. И стало очевидно до осязаемости: на дворе дождь, сырость и мрак. Поскрипывала ставня, за оконным стеклом трепало, ломало непогодой валкий вяз, и он тыкался в стекло, будто просил впустить его.
Угревшийся, разомлелый Сергей дожевывал картофелину. Журавлев ржаной корочкой выскабливал миску. Шубников заворачивал в тряпку недоеденную горбушку. Лейтенант Соколов утерся носовым платком и сказал:
- Спасибо, Фекла Ильинична, за хлеб-соль.
- На здоровьице, сынки, на здоровьице.
- И вам спасибо, Ирочка, - сказал Сергей.
- Не за что. И не забывайте: обещали мыть посуду.
- Разве я отказываюсь, Ирочка?
Они убирали со стола, она споласкивала котелки, миски, тарелки, кружки, передавала ему, он, задерживая ее пальцы в своих, брал посуду, вытирал суровым полотенцем. Лейтенант Соколов, раскрыв на коленях потертый на сгибах чертеж, что-то прикидывал. Сабиров сворачивал треугольник, надписывал адрес: "Узбекская ССР, Фергана…" Шубников ковырял спичкой в зубах, рассказывал старухе про сибирскую стужу:
- Птичка летит и бац - замерзает, плюнешь - плевок на лету замерзает. Полсотни градусов! - Вопрошал: - Ето как, здорово?
Старуха слушала, не слушала, шевелила бескровными губами - уж не молилась ли? Шубников продолжал распространяться:
Еще Сибир славится медведями. Видимо их невидимо, медведей. Тыщи, однако, - мильоны. Из тайги запросто ломят в село. В гости, хе-хе!
Когда допивали чай с лейтенантовым печеньем, пришел Захарьев.
Пощалыгин для чего-то взболтал в бутылке остатки вонючего самогона, вылил в стакан:
- Твоя доля, Захарьев. Грызи!
- Не хочу.
- Отказываешься? Я тебе пособлю! - сказал Пощалыгин. - Лады?
- Пей.
"Поилец ты мой, - подумал Пощалыгин. - Я плановал: Сергуня отдаст мне свое, а он - выдул! С Захарьевым подфартило!"
- Убьем белого медведя! - Опрокинув самогон в рот, Пощалыгин прополоскал им зубы и проглотил в единый прием. Посидел, не закусывая. Объяснил:
- Чтоб крепче по мозгам вдарило, желудок уже полный. А "убить белого медведя" обозначает: в кружку с пивом влить стакан водки, взболтнуть, белое получается. В гражданке я убивал белого медведя с корешком, с Кешей Бянкиным…
Льнувшей к нему вдовушке погладил коленку, Ирине сказал:
- Милаша, подфартило тебе? Мировые ребята в первом стрелковом взводе?
Бойцы разбрасывали сено на полу, стелили шинели. Захарьев уже улегся, под голову - вещмешок. Лейтенант Соколов шуршал чертежом.
Сергей спросил у Ирины:
- Что читаете?
- Леонова.
- Я классиков люблю: Чехова, Толстого…
- А я всех люблю. И классиков, и современных. Стихи люблю.
Содержательная беседа, ничего не скажешь. С чего запинаешься, уважаемый товарищ Пахомцев? Не умеешь разговаривать - лучше спи!
Пощалыгин перевернулся на бок. Соколов бодрствовал над чертежом, измерял какие-то линии линейкой, исправлял. Журавлев всхрапывал, Шубников свиристел. Старуха что-то бормотала во сне.
Ирина убавила фитиль, полезла на печь - взбугрились икры, - задернула ситцевую занавеску. Занавеска дергалась - ее цепляла Ирина, раздеваясь.
Сергей смотрел на печь, на занавеску и представлял, как Ирина снимает платье…
Утром Ирина растопила печку, поставила вариться чугунок картошки. Улыбнулась Сергею:
- Не желаете помогать?
- Отчего же! - сказал он, досадуя на ее улыбку.
Он обулся, поплескался под рукомойником, стал собирать на стол.
После завтрака Соколов сказал:
- Подготовиться к маршу. Через час выступаем.
Сергей опять брал вымытую посуду у Ирины, по ее пальцы в своих не задерживал.
- Знаете, Ирочка, - вдруг сказал Сергей, - мальчишкой в Краснодаре я любил звонить у чужих квартир. Нажмешь кнопку - и деру! А еще любил "раковые шейки", такие маленькие конфетки…
- А я любила книги. И чтобы потолще - читать побольше! В партизанском отряде не было времени читать.
- Не страшно было партизанить?
- Страшно. Но надо.
- А что вы делали в отряде?
- И кашеварила с бабушкой, и санитаркой была, и минером-подрывником.
- Подрывником?
- Приходилось.
Сергей улавливал запахи Ирины - хлеб, полынь - и думал, что она милая, чистая девушка.
- Пахомыч! - крикнул из комнаты Сабиров. - Собираешься?
- Иду, товарищ сержант!
Он взял ее за руку и впервые обнаружил, что у этой девушки с городской речью и городским именем - деревенские мозоли, и, конфузясь того, что делает, поцеловал ее ладони.
Переступая порог, Сергей больше всего боялся, что Пощалыгин моргнет ему всевидящим, нагловатым оком: оторвал, мол, теперь никак не распрощаешься с кралей? Но Пощалыгин не моргнул - оглядел и отвернулся.
Не определишь, продолжается ли день или наступает вечер, потому что тучи громоздились над самой землей, сумеречная пелена поглотила окрестности. Колкий дождь. Капли его - словно капли тоски. Взвод вышел со двора, с других дворов вышли другие взводы, они слились в роту, роты слились в батальон - и уже колонна уходит мимо огородов, мимо бочаг на косогоре, мимо холмика со снарядной воронкой на вершине, смахивающего на маленький вулкан, мимо орешника, к лесу. А на крыльце - Ирина, вдовушка и старуха, машут, что-то кричат.
- Остались наши солдатки, - сказал Пощалыгин. - Знаешь, Сергуня, смурной я. Вот приголубил бабу, так она готова мыть мне ноги. Мировая была бы женка! А я ушел, а она, как была вдова горемычная, так и осталась. Не война - обженился бы с ней. Ты, Сергуня, не осуждай меня: болтал про Аннушку, а тут - обжениться… Аннушка - где она, за тридевять земель, выскочила, поди, замуж?
Нет, Гоша, я не осуждаю тебя. Других судить легко, а нужно сначала себя научиться судить. Без скидок.
Он вспомнил о Наташе и вдруг почувствовал облегчение: "Я честен перед нею".
Ветер колобродил, ботинки скользили, разъезжались. Дождь дымился сплошной стеной, накрепко сваривал серое, беспросветное небо с окрайком леса, куда тащилась колонна. Хлюпало суглинное месиво, весомые дождевые капли пузырились в лужах на неухоженной пашне. Овраг, кустарник, проселок в поле. Оно было огромное. "Как Россия", - подумал Сергей.
Он вышагивал и думал о своей стране, которая нескончаема. На одном ее рубеже - закат, на другом - восход, там - льды, а там - пальмы, и не счесть ее долин, гор, рек, городов, сел, заводов, дорог, и не измерить того, на что способны ее люди. Выдюжат и военное лихо, не раз выдюживали.
20
Ну, погодка! Ну, лето: дождь-нудьга, туманная наволочь, дороги развезло. Сыро, холодно, грязно. И это на стыке июля и августа! Самое досадное - расквашенные проселки: пушки и повозки вязнут, автомашины буксуют, пехота кое-как выдирается, и темп наступления спадает.
Все набухло влагой, потемнело. Только березовые стволы по-прежнему белые, будто светятся во мгле. Куда ни глянь - белоствольные рощи. Березовая Россия! На тебя пала война, и твои кровные сыны протопали от польской границы до подмосковных лесов, теперь топают обратно. Мимо берез, мимо берез. Твои кровные деревья - как верстовые столбы. В январе и феврале березы - среди безмолвных сугробов, словно слепленные из снега, в апреле щелкают почками, в мае обряжаются в свежую, простодушную зелень, в июле и августе эта зелень припудривается пылью. По сентябрю меж ветвями провисают паутинки бабьего лета, и березы начинают жолкнуть: одни с верхней части кроны, другие с нижней. По октябрю кружат, планируют - черешком вперед - помеченные тленом листья, на опушках наметаются в холмики, точно на земле мало могильных холмиков. По ноябрю рощи сквозны, раздеты, лишь кое-где хлопают на ветру оржавелые, усохшие листы. А декабрь - березы снова обдуваются метелями, гнутся к сугробам. И покуда идет война - зимой, летом, весной, осенью, - в их белые стволы, как в белые тела, входят пули и осколки.
В березовой роще полковые разведчики наткнулись на девочку. Скорчившись под пеньком, в лохмотьях, прозрачная от истощения - кожа да кости, - она мелко дрожала, затравленно глядела на окруживших ее разведчиков в пятнистых маскировочных костюмах,
- Ты что здесь делаешь? Молчит.
- Тебя как звать? Молчит.
- Мамка где? Молчит.
Бессильную, безвольную, ее завернули в шинель, взяли на руки.
Кто-то сунул ей хлебный кусок с комбижиром, его одернули:
- Опупел!.. Комбижир… Сливочное масло надо!
Сливочное масло нашлось, намазали на хлеб, дали сахару, трофейного шоколада. Девочка, зелено, голодно взблескивая глазами, хватала еду, проглатывала, почти не жуя. Разведчики снова совали ей съестное - что у кого имелось. Рябой крепыш сказал:
- Нельзя ей столько зараз съесть. Заболеет, поди.
Тот, что предлагал комбижир, возразил:
- Можно. Больше скушает - швыдче на поправку!
- После голодухи нельзя переедать.
Этой дискуссии, отсутствие научных аргументов в которой восполнялось энергичностью жестов, помешал подполковник Шарлапов. Командир полка ехал в тарантасе, собственноручно правил, на задней скамье ерзал от вынужденного и, как он считал, оскорбительного для себя бездействия ездовой - цыган, рядом с ездовым дремал, а супруга подполковника, Зоя Власовна Шарлапова. Командир полка натянул вожжи, соскочил с тарантаса:
- Что случилось?
Командир разведвзвода, щеголь с усиками-стрелками и бачками, взял под козырек:
- Товарищ подполковник! Докладывает…
- Девочка? - прервал Шарлапов.
- Да вот, нашли. Беспризорная, - как бы извиняясь, сказал лейтенант.
- Ну и что ты хочешь с ней делать? Лейтенант, у которого красноречие вовсе иссякло, молча пожал плечами.
- Давайте ее сюда, - сказала из тарантаса Шарлапова. - Что-нибудь придумаем.
- Слушаюсь! - с облегчением сказал лейтенант. - Грызлов, передай девочку товарищу капитану медицинской службы.
Шарлапова приняла девочку, усадила в тарантасе. Шарлапов накинул ей на плечи одеяло.
"Белобрысая. Мордашка, как у Лизки: нос висюлькой, большеротая", - подумал он и встретил взгляд жены. Он с маху сел - рессоры застонали, - вожжи не взял, и цыган-ездовой, перебравшись на облучок, намотал вожжу:
- Э-гей, залетные!
- Не гони, - сказал Шарлапов и вновь поймал женин взгляд.
Он звал этот взгляд, слишком хорошо знал. Когда она видела детей, особенно девочек, ее глаза вопрошали: "А наша доченька, наша красавица, Лизонька, солнышко?" Он пытался отворачиваться, но ее взгляд неумолимо находил его глаза. А что он мог ответить?
Цыган все-таки разогнал тарантас, на повороте он накренился, девочка уцепилась за локоть Шарлаповой и уже не отпускала. Зоя Власовна боялась шевельнуться, чтобы девочка не убрала пальцы.
- Не гикай, - сказал Шарлапов ездовому. - Приучишься когда к нормальной езде?
Чернявый, вертлявый ездовой по-лошадиному косил на Шарлапова блестким, горячим оком, и гикал, и подстегивал лошадок, словно опаздывал на свадьбу.
- Ну, что с ним поделаешь, - сказал Шарлапов жене, и она не ответила.
Он понял это молчание: Рома, не надо о пустяках, не уходи от моего вопроса: "А наша Лизонька, наша незабвенная?"
- Тебя как зовут-величают? - спросил он девочку. Та испуганно натянула на себя одеяло, прижалась к Зое Власовне.
Дождь хлещет, то отвесный, то косой. Колеса тарахтят о булыжник. Ошметки грязи вылетают из-под копыт. Ездовой высвистывает забубённое, цыганское. Девочка как будто дремлет, и Зоя Власовна прикрывает глаза.
- Угомонись, - говорит Шарлапов. - Залетные в мыле.
Ездовой перестает понукать лошадей, переводит на шаг, закуривает предложенную Шарлаповым папироску. Она сыро, немощно тлеет. Сырость, кругом сырость, все отсырело.
Они проехали большаком час или два, свернули на изволочный проселок. Ездовой, щадя лошадок, выпрыгнул, повел их в поводу. Въехали в ольшаник; за ручьем - лесникова избушка с выбитыми окнами и сорванной с петель дверью. Девочка завозилась, спросила:
- Мы куда-сь едем, тетя?
- Домой, - сказала Зоя Власовна.
- Какой у меня дом-то? Нету.
- Нету, но будет, - сказал Шарлапов.
На выезде из ольшаника Шарлапова поджидали офицеры полкового штаба, коновод с оседланной лошадью. Массивный, неповоротливый Шарлапов взлез на нее, сказал жене:
- Зоенька, санрота разместится на ночевку за займищем. А я поехал по батальонам. Выпадет время - заверну к тебе, нет - заночую со штабистами. - И девочке сказал: - Будь умницей. Слушайся тетеньку.
И подумал: "Что за слово - тетенька… Отвык ты от детей, Роман Прохорович. Не можешь с ними по-человечески изъясняться".
Шарлапов отъехал, и девочка спросила:
- А ты добрая?
- Кажется, добрая.
- А он?
- Кто он?
- Дядя с нами ехал…
- Тоже, кажется, добрый. Это мой муж, его имя - Роман Прохорович. А мое - Зоя Власовна. А твое?
Девочка замолчала, замкнулась, по-старушечьи поджала губы.
На займище лоснилась высоченная, по грудь, трава: за палаткой плескалась, ластилась к берегу безымянная речонка. О брезентовый верх колошматил темный, вечерний дождь, ветер поддувал снизу, от земли, фитиль в лампе колебался - на стенке сталкивались, ломались тени, и девочка пугливо замирала. Она сидела в тазу, в мыльной воде, выставив остренькие лопатки, - такие остренькие, что о них, наверное, можно было обрезаться. Безропотно подставляла голову. Зоя Власовна торопливо, боясь застудить, намыливала ее, смывала теплой водой из котелка.
Управляться одной было несподручно, но помощь женщин санроты Зоя Власовна отклонила, лишь Наташе Кривенко позволила принести воды и сразу же выпроводила. Она хотела сама помыть девочку.
После купания Зоя Власовна завернула ее в полотенце-простыню, отнесла на раскладушку, вытерла насухо, расчесала жиденькие льняные волосы, остригла ногти, одела в бельишко, которое дала самая малорослая санитарка. Но девочка и в нем утонула.
- Потерпи, - сказала Зоя Власовна. - Сошьем но тебе. Все будет. Теперь у тебя есть дом.
Уложив в постель, Зоя Власовна напоила ее чаем о печеньем, прикрыла одеялом:
- Засыпай.