Девочка не закрывала глаза, следила, как Зоя Власовна споласкивает таз, выносит ведро с грязной водой, развешивает на веревочке полотенце, мочалку. Когда она прибралась, девочка сказала:
- Тетя Зоя Власовна, а меня зовут Клавдя.
- Клавочка? Вот мы и познакомились, Клавочка, по-настоящему.
- Клавочка… так меня звал папаня. А маманя звала Клавушка. А дедусь звал Клавдя.
- И я буду называть Клавушкой, хорошо?
- Хорошо, как хочешь…
- Ну а что с маманей и папаней? Что с дедушкой?
Зоя Власовна спросила и спохватилась: "Какая я дура, сейчас Клавушка заплачет". Но она не заплакала - поджала губы, пригорюнилась. И стала рассказывать.
Таких историй Зоя Власовна наслышалась на фронте немало, однако каждый раз волновалась, ибо привыкнуть к ним не могла. Девочка произнесла всего несколько фраз, но взбудораженное воображение развернуло их, дополнило факты подробностями, которые были или могли быть.
Когда пришли немцы, отца уже не было: мобилизовали в армию - и пропал, ни слуху ни духу. Их, мобилизованных, увозили из деревни в район, в военкомат, пеклым июньским днем: солнце, жарища, душный ветер. Распаренная, потная, она стояла в пыли, держась за материн подол, а отец, присев на корточки, совал ей конфетки, целовал щеки, и лицо у него было растерянное, будто он поступал не так, как надо. "Садись!" - скомандовал старшой, и над деревней полыхнули бабьи заголосы. Мобилизованные рассаживались в подводах. Отец сказал: "Береги Клавочку" - и тоже сел. Заскрипели колеса, всколыхнулась пылюка, и мать - с вытянутыми руками, растрепанная - вдосыл остальным бабам заголосила, а отец был все тот же: растерянный, недоумевающий, словно ему невдомек, куда и зачем везут от семьи.
На втором при немцах месяце за околицей по зоревью нашли фельдфебеля с ножом меж лопаток, и полицаи схватили десяток заложников-смертников. Хватали тех, кто попадался под руку, был дома. И мать была дома, стряпала болтушку. Дед валялся в ногах у опухших, угрястых, источавших сивушную прогорклость полицаев: "Меня забирайте, не ее!" Они оттолкнули его, ударили прикладом и, грязно матерясь, поволокли мать на площадь - расстреливать. И мать - она была последней, десятой, - напоследок крикнула деду: "Клавушку береги!"
Согбенный, белея бельмом, дед умывал ее по утрам, вечерами укладывал в постель, баюкал сказками. А днем старался сунуть лишнюю картошину, корочку хлеба или луковицу и никуда не отпускал от себя. Куда бы ни ковылял, брал с собою. Однажды они шли по улице, им навстречу попался эсэсовец с овчаркой, в пенсне, весь в черном, на фуражке - череп и кости. Они поклонились эсэсовцу, но он посчитал, что девочка сделала это недостаточно почтительно, и натравил на нее собаку. Дед повалился, забил поклоны, умоляя пощадить внучку. Немцу это показалось смешным ("Карош, карош, дедка, лоб стукай камень!"), он развеселился, подобрел, подозвал овчарку и увел, похохатывая. Как умел, дед лечил ее травами, и укусы зажили. Вот теперь она стала бояться немцев, никуда не выходила со двора. Если замечала немца на улице, с плачем убегала в избу. "Не плакай, Клавдя, - говорил дед, - не плакай, не то анчихрист заслышит и заявится". Но она плакала еще горше, до тех пор, пока хватало сил. Дед гладил ее по голове, моргал, и ей казалось, что бельмо у него так, понарошку, что за бельмом хоронится живой глаз.
В тот день она не плакала, однако немец все-таки зашел в избу. Она решила: наверное, догадался, что раньше плакала, и вот пришел. Немец был в долгополой шинели, небритый, с сальными волосами, пьяный. Он пританцовывал, звякал каблучными подковами, и в такт на поясе болталась граната. Доплясав до середины избы, солдат попятился к порогу: "Я вас убивайт!" - и взмахнул гранатой. Дед успел прикрыть внучку собой… Рассеялся дым от взрыва, немца уже не было, дед корчился на полу, в кровавой луже, уставившись на девочку бельмом.
Деда похоронили соседи, ее взяли к себе. Немцы убили тех соседей, она перешла к другим. Но и других убили, и она осталась одна. Бродила по деревням, где выпрашивала кусок, где воровала, спала в стогах, в ямах, под кустами - и дичала понемногу…
Шарлапов приехал за полночь - Зоя Власовна была уверена, что он приедет, - и они долго сидели, разглядывали спящую девочку. Разметав на подушке еще не просохшие кудельки, сомкнув большой рот, она посапывала носом, и больно было видеть на детском лице строгие старушечьи морщины.
Они не разговаривали. Зоя Власовна плакала, слезы катились по щекам, по шее. Шарлапов сидел прямо, твердо, вздыхал. Вздохнешь! Вот так они сидели над Лизкиной кроваткой в ту, дальневосточную, последнюю ночь… Сколько тогда было Лизке? Пять. Сколько этой девчонке, Клавке? Ах, Лизка, Лизка!
Наплакавшись, Зоя Власовна сказала:
- Говорю Клавушке: у тебя теперь есть дом. Пусть спит на этой раскладушке. И на маршах будет со мной, и на месте… Если куда отлучусь, Наташа Кривенко приглядит, она девушка добрая, отзывчивая…
- А не приспособиться ли мне с ней на НП? - спросил Шарлапов.
- Знаю, о чем ты. Куда же потащим девочку с полком, на войну, под пули? Об этом ты?
- Об этом.
- Я уже думала. Конечно, здесь не самое лучшее для нее место. Но оставлять-то ее нельзя, она же одна на целом свете! Возьмем с собой, а там будет видно. В других же полках держат детей. Правда, мальчиков. Сын полка, тут - дочь полка, чем хуже?
- Я предпочел бы, чтоб Клавка была моей дочерью, а не полка, - сварливо сказал Шарлапов, и Зоя Власовна поняла: девочку берут с собой.
Шарлапов говорил громко - девочка завозилась. Зоя Власовна шикнула на него, он прикрыл рот рукой, подумал: "Начинаются денечки. Затуркает она меня с этой девчонкой". И ему стало легко, ибо было совершенно ясно, что за несколько последних часов он наполнился давними, полузабытыми чувствами, и он обрадовался этой наполненности.
Проснувшись наутро, Шарлапов увидел: Зоя заплетает девчонке косичку, Клавка терпеливо горбится, спрашивает: "Тетя Зоя Власовна, ты меня всегда будешь кормить?" "Всегда", - отвечает Зоя, привязывая девочке бант. И их двоих золотит рассветный луч из окошка. Солнце! После затяжного ненастья - солнце! "Доброе предзнаменование, - подумал Шарлапов и усмехнулся. - Верить в приметы наивно. Но быть хоть немного наивным забавно. Помаленьку оттаиваю? Хорошо бы".
Распогодилось! Солнышко, пар от земли, перезвон полевых цветов, птичий щебет.
Дороги подсыхают. Солдаты вышагивают, жмурятся на солнце. Все ж таки одно - совершать переходы по вёдру, другое - в непогодь. А переходов изрядно. Солдатам - в отличие от штабистов они карт не читают - кажется: все марши на запад, дальше от Москвы и ближе к Берлину. Но какой-нибудь марш закончится тем, что дивизию введут в бой. Об этом уж всякий знает или догадывается.
Карт солдаты не читают, газеты - будьте любезны. Вот на привале колонну догоняет Петрович. Почтальон еще более исхудал, вроде бы уже и худеть некуда, а худеет. Пошатываясь, как от ветра, он раздает письма, вручает парторгу Быкову связку журналов и газет. С уходом Чибисова в полк место взводного агитатора пока что пустует. Иногда групповые читки проводит Быков, но чаще он пускает газеты по рукам - каждый прочтет, грамотные. Верно, находятся несознательные, которые после чтения отрывают себе на самокрутку, и, таким образом, газета к следующему чтецу попадает несколько урезанной. Бывает и хуже: вдвойне несознательные вообще закачивают газетку, прячут в сумках.
Сергей берет у Быкова "Правду", разворачивает и ахает: 5 августа наши взяли Орел и Белгород! Это новость! Вот бы на нашем фронте так рвануть!
Его мысли прерывает возглас лейтенанта Соколова:
- Старче Шубников, поздравляю! В дивизионку попал. И про тебя, Пахомцев, пишут.
Пощалыгин подхватывает:
- Точняком, Сергуня, угодил во герои! Расписали! Вали сюды, на, читай.
Пунцовый от радости, Шубников уже держит газетку, шевелит губами. Сергей тоже вспыхивает, берет у Пощалыгина дивизионку - четвертушку обычной газеты. На первой странице - жирный заголовок: "Подвиг двоих". И подзаголовок: "Рядовые М. Шубников и С. Пахомцев уничтожили по фашистскому танку каждый".
Сергей дочитывает корреспонденцию до конца, подпись - "Ефрейтор Арк. Чибисов". Все правильно, так, словно Чибисов был рядом в бою. Приятно, конечно, что о тебе написали в газете. В маленькой, но настоящей газете! Гордишься, радуешься. Однако вот в чем штука: примешивается досада. Это оттого, что тебе приписаны мысли и чувства, которых в бою не было. Ну зачем эта фраза: "Когда показались бронированные чудовища, Михаил Шубников и Сергей Пахомцев подумали: "Дадим фрицам понюхать, почем фунт лиха!" Или: "Танки уже близко, Шубников и Пахомцев сжали гранаты: "Воевать, так с музыкой! Сыграем фрицам похоронный марш!" Или еще: "Колоссальными кострами догорали фашистские танки. А М. Шубников и С. Пахомцев, эти неустрашимые русские солдаты, говорили товарищам: "А у крупповской стали кишка-то тонка. Били, бьем и будем бить!" Кому они так говорили? И дуэтом, что ли, думали и говорили? Какая-то ерунда! На кой эта отсебятина? Сообщи факт - и не размазывай. Как, например, Быков сделал в бою - написал листовку, правдивую, короткую и ясную, без творческих фантазий. Было накарябано наспех, карандашом, на блокнотном клочке - а дорого. А тут развели… "А у крупповской стали кишка-то тонка…" Кишка у стали?
- Дорогие товарищи, - говорит Шубников, - а как Чибисов про все то проведал, а? Он же в политчасти.
- Объясняю. - Соколов вертит руками, будто фокус показывает. - В полк поступают политдонесения. Чибисов берет оттуда - и раз-два, готово!
- Сочиняет он, - говорит Сергей. - Приплел мне слова, которых я не произносил…
- Ничего, дорогой товарищ, - говорит Шубников, - Чибисов - голова. Нам с тобой грех на него серчать.
21
Все графы заполнять полностью
НАГРАДНОЙ ЛИСТ
1. Фамилия, имя и отчество. Журавлев Анатолий Тимофеевич.
2. Звание. Сержант.
3. Должность, часть . Командир стрелкового отделения, 1 СБ 325 СП.
Представляется к присвоению звания Героя Советского Союза.
4. Год рождения . 1921.
5. Национальность . Русский,
6. Партийность . Член ВКП(б).
7. Участие в гражданской войне, последующих боевых действиях по защите СССР и Отечественной войне (где, когда). Участвовал в войне с белофиннами в 1940 году, в Отечественной войне с декабря 1941 года (Западный фронт).
8. Имеет ли ранения и контузии в Отечественной войне. Два ранения и одна контузия.
9. С какого времени в Красной Армии . С 15 октября 1939 года.
10. Каким РВК призван. Хвалынским райвоенкоматом, Саратовской области.
11. Чем ранее награжден (за какие отличия). Медалью "За боевые заслуги" за образцовое выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.
12. Постоянный домашний адрес представляемого к награждению и адрес его семьи. Саратовская область, Хвалынск, ул. Набережная, 10, кв. 2. Адрес семьи: Саратовская область, Хвалынск, ул. Набережная, 10, кв. 2. Журавлева Анна Дементъевна (мать).
Краткое, конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг
10 августа 1943 года в 18.30 в бою за высоту 164,8 командир стрелкового отделения 1 стрелкового взвода 1 стрелковой роты 1 стрелкового батальона 325 стрелкового полка 182 стрелковой дивизии сержант Журавлев А. Т. неоднократно, показывая личный пример, поднимал в атаку своих бойцов и всю роту. Противник был выбит из траншей, оставил высоту 164,8 и отошел на высоту 169,7. В критический момент боя за высоту 169,7 крупнокалиберный пулемет из дзота открыл фланкирующий огонь по атакующей цепи, в результате чего рота понесла потери. При повторной атаке, чтобы спасти товарищей, сержант Журавлев бросился к дзоту и с криком "Да здравствует Советская Родина!" упал грудью на пулемет, чем обеспечил продвижение вперед всей роте. Ценою собственной жизни сержант Журавлев А. Т. повторил бессмертный подвиг Александра Матросова, Достоин присвоения высокого звания Героя Советского Союза…
Дугинец провел ладонью по наградному листу, который ему предстояло подписать. Наградной - немало их подписал он на своем веку. И этот подпишет, но неплохо бы перед этим заставить переписать представление, перевести бы с канцелярского на русский. Впрочем, времени на это нет, лучше побыстрей отправить документы в армию. И начподив торопил: "Григорий Семенович, подписывай, не тяни, ты же знаешь мой характер". Конечно, знаю: хочет, чтобы подвиг как можно скорее, без проволочек, был увенчан наградой. А тут такой подвиг. Я думаю, наверху не поскупятся, дадут Героя. Достоин, что и говорить. И не будем переписывать наградной. В конце концов, суть не в бумаге. Бог с ним, со слогом. Суть - в подвиге. Журавлев Анатолий Тимофеевич… Журавлева Анна Дементьевна, мать…
А какой он, Журавлев? Сержантов я почти всех помню. Журавлев - рослый, рыжеватый? У Чередовского в обороне встречал. Робел он, по-моему, тогда перед моим генеральским ликом, а тут - грудью на пулемет…
Дугинец макнул ручку. В графе "Представляется к присвоению звания Героя Советского Союза" вписал в скобках: "Посмертно". Размашисто подписав наградной, снова перечитал представление, задержался на словах: "При повторной атаке, чтобы спасти товарищей, сержант Журавлев бросился к дзоту и с криком "Да здравствует Советская Родина!" упал грудью на пулемет…"
* * *
А с Журавлевым было вот что.
Перед высоткой немцы положили роту. Высотка, каких на холмистой Смоленщине не счесть, пологая, в березовых колках, да в кустарниках, да в оврагах. Была она изъедена не одними оврагами, но и траншеями, нашпигована дзотами, кое-где опутана колючей проволокой. Немцы долбили из минометов, поливали из амбразур пулеметными очередями. Бойцы ковырялись лопатками с ленцой, в надежде, что лежать долго не придется - прилетят штурмовики, обработают высотку. И точно, "илы" прилетели, пробомбили высоту, обстреляли из пушек. Артиллерия подключилась, помолотила по траншеям, по огневым.
Но едва поднялись в атаку - мины и пулеметные очереди.
Журавлев, который всегда быстрее всех отрывал себе окоп и нередко помогал своим солдатам, на этот раз даже не вытаскивал лопатку из чехла. Ему казалось, что немцы вот-вот сами уйдут с высоты. Но немцы не уходили, и Журавлев начал злиться. Обычно добродушный, он сейчас злился на немцев, которые уперлись и не пускают, на своих бойцов, которые на совесть окапывались, - значит, намерены тут полежать. А место, где он упал, было неудобное: какие-то камни, сучки упираются в брюхо, кочки, сырь. Пожалуй, больше всего это и злило - камни, сучки, сырь.
Однако он скорее подогревал себя - для нужды, для боя, а по-настоящему разозлился, когда убило Ефимкина. Солдат рыл окоп, приподнялся, и осколок угодил ему в шею. Журавлев подполз - Ефимкин сгибал и разгибал ноги в линялых фиолетовых обмотках, хрипел. Индивидуальным пакетом Журавлев стал бинтовать шею, обмотал раз, два, и тут Ефимкин захрипел еще сильней, вздрогнул. Журавлев щупал и щупал пульс - запястье теплое, но уже безответное, мертвое. Нет пульса. И сердце не бьется.
От вида рваной раны на шее, от мученической гримасы, исказившей мучнисто-белое лицо, от запаха крови, пропитавшей гимнастерку Ефимкина, Журавлева замутило, но он не отпускал мертвую руку, пока не подобрался санитар, не сказал:
- Здесь похоронщики нужны, не санитары.
Когда разрывы наших снарядов начали откочевывать поближе к вершине холма, будто карабкаться по склону, Журавлев поднялся с колен, выпрямился:
- Ребятки, вперед!
Он крикнул своему отделению, но его услыхали и соседи.
- Вперед, орлы! - крикнул и сержант Сабиров. Журавлев побежал, а впереди уже как-то оказался парторг Быков, с ним - Захарьев. Журавлев нагнал их, обошел, стараясь не отрываться от огневого вала. Снаряды кромсали поляны, вырывали кусты, раскалывали березки, рушили траншеи, и разрывы эти были так близко от атакующей цепи, что едва не доставали до нее.
А Журавлева это только еще больше злило: врешь, фриц, собственный осколок меня побережет, я добегу до траншеи, пропишу тебе в рукопашной, отплачу за Федю.
Немцы, однако, рукопашной не приняли, утекли из траншеи. Рота на их плечах перевалила гребень, стала спускаться по обратному скату. И все время впереди - могучая фигура Журавлева.
Все же немцам удалось оторваться, перед ротой встала стена заградительного огня, пришлось залечь. Стрельба, снаряды - не поймешь чьи. А немцы тем временем закрепились на соседнем холме - чуть повыше только что взятого нами.
Этот холм тоже был напичкан дзотами, опоясан траншеей и колючкой. Из колка лупил "ванюша", из амбразур - пулеметы. Два "мессера" - ведомый повторял все, что делал ведущий, - пролетели на бреющем, обстреляли из пушек, исчезли. В немецком тылу, за холмом, в закатных солнечных лучах золотилось пыльное облако, точно взбитое коровьими копытами. А взбили его гусеницы "фердинандов" и "пантер".
И эту высоту бомбили, обстреливали из орудий, потом стали обстреливать гребень, глубину обороны, немцы повылезали из укрытий, заняли места в траншее, ожидая нашей атаки, - и тут орудия снова обрушились на траншею.
"Так, так, - мысленно похвалил пушкарей Журавлев. - Так их! А теперь и мы, пехота, хотим пощекотать гадов. Я их в рукопашной пощекочу, за Федю! Первым сигану в траншею!"
Будто отгадав его намерение, лейтенант Соколов прикрикнул:
- Журавлев, в атаке не увлекайся! А то забываешь командовать отделением, мчишься вперед…
- А мне спередку удобнее командовать, чем сзадку, товарищ лейтенант!
Ответил и подивился себе: эге, как с начальством разговариваешь, сержант Журавлев, обнаглел.
Он опять подумал о Ефимкине, какой это был человек, последнюю рубаху отдаст товарищу. Лучший солдат был в моем отделении и лучший друг.
Вспыхнула ракета, и Журавлев вскочил на ноги, побежал…
Атака шла дружная, спорая: высоту обработали на совесть. Дзоты разворочены, не огрызаются. В траншее мало кто уцелел, так, легонько постреливают. Цепь прошла подножие, взобралась на склон, миновала траншею и двинулась дальше, по открытой поляне. Немцы совсем перестали стрелять.
Журавлев уже не бежал, а шел, вытирал пот, поводил глазами по сторонам - и поляна как бы разворачивалась, изрытая кротовьем, с обнаженными пластами, маравшими торфом, в островках травы - стебли суженные, режущие.
На краю поляны - окруженный воронками бугор. И прежде чем Журавлев сообразил: бугор - это сохранившийся дзот, оттуда окатило пулеметным огнем. Пули - перед носом, и Журавлев невольно отшатнулся. После второй очереди упал. И остальные, кто шел в цепи, попадали.
Дзот был от Журавлева шагах в двадцати, и Журавлев видел, как из амбразурной темноты выбивались бледные вспышки, как металось по амбразуре пулеметное рыльце. И еще он видел: на открытой, почти голой поляне лежит рота, и по ней бьет пулемет. Ни отползти, ни схорониться.
Он приладил автомат, ударил по амбразуре очередями, дзот умолк. Но едва цепь поднялась, ожил. Журавлев вновь нажал на спусковой крючок - очередь, а больше выстрелов нет, диск расстрелял. Менять? Некогда. Да и пулей пулеметчиков в дзоте достать ли? Нужно гранатой.