Он приятно грассировал. Втайне я не мог ему не завидовать: его внешности, обаянию и приветливости, умению легко и просто строить отношения с людьми и всем нравиться, и эта легкость, с какой у него всегда все получалось, изумляла меня. Не без грусти я подумал о своей деревенской неотесанности.
- Я тебя люблю, Компот, - продолжал Кока, - и как другу хочу вручить "Казбек". Для представительности, для фасона. Пусти им там для понта пыль в глаза!
Он достал роскошную никелированную зажигалку, открыл коробку папирос, посмотрел и протянул их мне:
- Здесь пять папирос. Три можешь израсходовать, а две вернешь вместе с коробкой. Подыми там для фасона, для понта! Как старший офицер.
"Казбек" по табачному довольствию получали только командиры полков и командование дивизии, откуда взялась эта коробка у Коки, я не представлял, но был тронут его заботой и вниманием и, поблагодарив, осторожно опустил коробку в карман.
Меж тем, став серьезным и снова задумчиво глядя вдаль, где по шоссе изредка тарахтели одиночные машины, он спросил:
- Как ты думаешь, Компот, какие проблемы встают перед страной и всем прогрессивным человечеством после окончания войны? Генеральная линия партии тебе ясна?
Не представляя, что подразумевается под генеральной линией партии, что он конкретно имеет в виду, я нелепо улыбался.
- Восстановление разрушенных городов… и всего народного хозяйства… - припоминая газетные статьи последних недель, ответил я. - Забота о вдовах и сиротах…
- Это верно. Ты, как всегда, подкован на все четыре копыта! - похвалил он меня. - Но все же сегодня проблема номер один - изголодавшиеся женщины! Нехватка мужчин лишила их разума, а насытить всех невозможно! Последствия этой всемирной диспропорции поистине непредсказуемы! - озабоченно заметил он.
Я сосредоточенно повторил про себя сказанное им, стараясь запомнить и осмыслить. Я впервые слышал о проблеме с изголодавшимися женщинами, я о ней даже не подозревал и от неосведомленности в который уж раз ощутил некоторую неполноценность. Как шифровальщик, Кока всегда знал больше не только строевых, но и штабных офицеров, я верил ему всецело. Я знал, что такое "дислокация" и даже "диспозиция" - любимое слово преподавателя в училище подполковника Горохова, но что означает слово "диспропорция" - надо было уточнить, выяснить. Ожидая, что еще он скажет, я смотрел на него, готовый запомнить и понять, уразуметь каждую его мысль.
Он отнесся ко мне по-дружески. Я его не просил, он сам дал мне папиросы и зажигалку, и сейчас я ждал от него еще напутственного слова, и он, очевидно, интуитивно это понял.
- Офицер-победитель должен быть готов… все, что шевелится! - наставительно сообщил он, употребив крепкий, означающий весьма энергичные действия русский глагол и, оборотясь ко мне, с улыбкой протянул руку: - И помни: как только - так сразу, - строго предупредил он. - Да поможет тебе фуражка! Желаю успеха! Давай!
Через открытое окно послышались голоса и топот ног. Перегнувшись через подоконник, мы посмотрели во двор. Метрах в двухстах вправо, за геометрически ровными газонами темнозеленой травы и посадками высоких раскидистых кустов уже отцветающей сирени на военном учебном плацу, залитом по-летнему жарким солнцем, маршировали поодиночке и группами в пять- восемь человек солдаты: оттуда доносились крики команд сержантов, пересыпаемые матерными руководительными словечками. Глядя на них, Кока сказал:
- Особое пополнение… Володька их презирает и ненавидит… И у меня к ним должна быть только бдительность. А мне их жаль!
Его красивое лицо выражало огорчение и, пожалуй, виноватость: мол, видишь, я обязан относиться к ним плохо, с бдительностью и неприязнью, а у меня не получается.
Я всегда гордился тем, что был безупречный, чистый "как стеклышко", с хорошей биографией, как писалось в анкете: "не привлекался", "не состоял", "не проживал", "не был", "не исключался", но ко всем этим людям - они именовались "контингент" - в глубине души тоже испытывал жалость или сочувствие. Проведя без малого три года в действующей армии, я знал, сколь зыбка и скоротечна жизнь на передовой и не только у рядовых и сержантов, но и у офицеров, и как легко и неожиданно, по стечению обстоятельств или по непредсказуемой элементарной случайности, можно оказаться в плену у немцев. Обожаемый мной капитан Арнаутов никогда не выказывал в разговорах ни жесткости, ни осуждения, ни тем более презрения к бывшим военнопленным. Он говорил:
- Не надо забывать, что в начале войны и почти до середины сорок третьего года обстановка на фронтах была не просто сложной, а подчас критической. Воюй до конца, до смерти - в этом оказалась наша сила, но всякому несомненно хотелось жить… В конце концов, у каждого своя судьба, и никто не виноват в том, что оказался в плену. Но презирать и ненавидеть за это, если только добровольно не сдался немцам, нельзя. Многих из них пожалеть надо, они свою горькую чашу выпили до дна, и не раз, думаю, сожалели, что не были убиты.
Я еще раз убедился, что жалость и доброта - самые характерные и сильные свойства русской души, и не надо стыдиться их проявлять. Правда, время показало, что для многих из них пребывание в плену было не последним дном, а лишь донышком тех бед, мытарства, горя и несчастий, которые им и их семьям предстояло вынести.
Но Володька был убежден, что никаких оправдывающих пленение обстоятельств не существует, эго придумывают сами трусы и предатели. Плен означает капитуляцию, а какое имеет право офицер сдаваться в плен, когда рядом гибнут его товарищи? Услышав, как вечером после поверки бывшие военнопленные пели: "Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело", он с нескрываемым презрением сказал:
- Просидели всю войну в плену, а теперь горланят, как ни в чем не бывало. Надо еще хорошенько выяснить, как кто в плен попал и достойны ли они того, чтобы служить в Красной Армии, однажды они ее уже предали, и ни сочувствовать, ни доверять им я не могу.
Все, что относилось к армии и к офицерской чести, было для Володьки свято.
Выдохнув папиросный дымок и задумчиво глядя в сторону плаца, Кока продолжал:
- Знаешь, Компот, мы должны радоваться, трижды Богу молиться, что война окончена, а мы остались живы и даже в плену не побывали. А представь себе, что мы бы топали сейчас в ботиночках с обмотками, как рядовые, и отделенные сержанты и те же рядовые гоняли бы нас на жаре как бобиков и материли, и оскорбляли… И хоть ты попал в плен раненым или даже без сознания - никому и ничего не докажешь! И все твои письма и рапорты - как о стенку горох! Ведь там и офицеры есть, которые воевали, некоторые и награды имели, но признаны недостойными для восстановления… Или Москва не подтверждает присвоение офицерского звания, так тоже случается… - в невеселой задумчивости говорил Кока. - У меня-то меньше шансов было в плену оказаться, а у тебя их хватало.
Он был прав, заметил верно и справедливо: у шифровальщика штаба дивизии было несравненно меньше шансов оказаться в плену у немцев, чем у младшего пехотного офицера, круглосуточно находившегося на передовой не только в наступлении, но и в обороне. За четыре месяца боев в Германии в дивизии пропало без вести десятка три офицеров, некоторые наверняка были пленены немцами, трупы двоих, изуродованные, с выколотыми глазами и следами пыток, я видел в захваченном Оберсдорфе.
Я, конечно, знал о положении наших военнослужащих, о том, что освобожденных из плена на территории Германии призывали в армию через полевые военкоматы, созданные при армейских запасных полках, рассредоточивая в ротах по взводам и отделениям. В приказах с одним и двумя нулями для офицерского состава их именовали "особым пополнением", или сокращенно "ОП", причем запрещалось посылать их в подразделения связи и разведывательные, отчего у меня в роте не было ни одного бывшего военнопленного и я с ними непосредственно не сталкивался. В приказах офицерам предлагалось круглосуточно присматривать за этими людьми, не назначать их в боевое охранение, в разведку или в мелкие группы, выполняющие самостоятельные задания.
Командир одного из подразделений такого "ОП", обращаясь к выстроенным на плацу вновь прибывшим, сказал:
- Товарищи военнослужащие! Вы прибыли в особый полк. Распорядок дня у вас будет несколько отличен от распорядка обычных строевых частей. Вместо повышения боевого мастерства в мирных условиях мы будем заниматься вашими сугубо личными делами. Сами понимаете, дела-то необычные, ибо личное здесь и сейчас неотрывно от государственного. Вы будете проходить государственную проверку, после которой будет решаться дело каждого из вас. Что необходимо? Первое: чтобы вы не путались в своих ответах на вопросы работников контрразведки, которые будут вами заниматься. Второе: ни в коем случае не лгали, - он понизил голос и продолжил, - такие эпизоды, к сожалению, уже бывали, и шло это только во вред тому, кто сам заблуждался и пытался ввести в заблуждение работников следственных органов. И третье: распоряжения и указания своих командиров выполнять беспрекословно. Трагический случай в жизни когда-то прервал вашу службу. Буду надеяться, теперь вы снова станете нести ее как подобает настоящему советскому воину. У многих бывших офицеров сейчас погоны рядового. Но наступит час, когда дело каждого будет рассмотрено и будет принято решение о восстановлении вас в звании.
Я также слышал, что вскоре, помимо бывших военнопленных, из-за Эльбы через демаркационную линию начнут прибывать десятки тысяч гражданских лиц. Этот слух подтвердил Кока:
- На прошлой неделе подписано соглашение. Союзники передают нам около трех миллионов человек… Репатриантов… Вообще-то передача уже идет, но в полосе нашей армии они начнут поступать с первого июня… В основном это женщины… Ты представляешь, что это такое, например, полтора миллиона молодых баб? - весело глядя на меня, осведомился Кока.
- А почему молодых?
- А потому, что на работу в Германию немцы угоняли прежде всего молодых женщин. Кстати, и спали с ними, и уезжали при отступлении тоже молодые, а не старухи…
Он все всегда знал, и я - как и обычно весь внимание, - без преувеличения, смотрел ему в рот и старался ничего не упустить. Тогда я даже не мог предположить, что судьба в не столь отдаленное время бросит меня на "полтора миллиона молодых баб".
Больше дел у меня в штабе не было, Вахтин с мотоциклом уже ждал на стоянке - время близилось к обеду, и я поехал в роту.
Войдя в помещение и выслушав рапорт дежурного, я сразу заметил на стене свежий боевой листок-молнию. В заголовке - крупными буквами фамилия Лисенкова. Что произошло в роте в мое отсутствие? Но дежурный, еле сдерживая радость, сразу подавил в моей душе неприятный холодок, доложив, что час тому назад в роту доставили одну за другой две телефонограммы и обе - о награждениях.
Естественно, я сразу подумал об ожидаемом постановлении Военного Совета армии, куда, как я знал, среди других были направлены и мои документы, но оказалось, что оттуда еще ничего не поступило. Одна телефонограмма - приказ командира корпуса о награждении ко дню дивизионного праздника шести человек моей роты орденами Отечественной войны, вторая - из штаба дивизии с главной новостью: Лисенков в числе четырех бойцов и сержантов 425-й стрелковой дивизии Указом Президиума Верховного Совета удостоен ордена Славы 1-й степени.
- "Гордость" пишется с мягким знаком, - заметил я дежурному, указывая на боевой листок, где в заголовке сообщалось: "Ефрейтор Лисенков - гордость нашей дивизии". - Добавить!..
Праздничный обед в разведроте по случаю дня сформирования дивизии и награждения бойцов и офицеров орденами и медалями оказался грустным и далеко не праздничным. Настроение у меня было паршивое, я глубоко переживал утренний смотр и распрощался с надеждой прошагать, печатая шаг победителя, на параде в Москве перед Мавзолеем.
Мне было тошно, обидно до чертиков, на душе скребли кошки: ощущения соответствовали целой уборной - типовому табельному нужнику по штату Наркомата Обороны ноль семь дробь пятьсот восемьдесят шесть, без крыши, без удобств и даже без сидений, на двадцать очковых отверстий уставного диаметра - четверть метра, прорубленных над выгребной ямой в доске-сороковке. Но я как офицер не имел права перед своими подчиненными "хлопотать кислой мордой". Ведь по большому счету у меня все было "аллес нормалес": да, я не поеду на парад в Москву, но уже через несколько месяцев мне предстоит учиться в Академии имени Фрунзе - выписка из приказа о зачислении меня слушателем академии лежала в правом кармане гимнастерки.
Кроме того, в роту к обеду почему-то не завезли водку - по приказу положенные каждому по сто граммов, - и я, быстро сориентировавшись, выставил на стол десять бутылок сухого мозельского.
Выступая на этом праздничном обеде, инструктор Огородников особо подчеркнул, что война послужила "прекрасной наковальней для превращения Лисенкова из неоднократно судимого в довоенной жизни преступника в героя, в передового война-победителя, полного кавалера ордена Славы". Лисенков, расчувствовавшись, не упускает случая поздороваться с офицером за руку и затем как-то неловко лезет с рукопожатием ко всем.
Он очень дорог мне, этот внешне нелепый и малосимпатичный, с маленькими бегающими глазками Лисенков.
Я обязан ему своей жизнью: в сорок третьем году именно щупленький, маленький, худенький, но жилистый, ловкий, сильный и верткий Лисенков отыскал меня без признаков жизни после жестокого боя, вытащил, буквально раскопав из-под завалов блиндажа, он нес, волок меня, пятипудового, несколько километров до медсанбата. Вернувшись в полк после длительного лечения в нескольких госпиталях, я был рад снова увидеть в своей роте его хитрую, хулиганскую морду. В разведке и во время боевых действий мне всегда хотелось ощущать его присутствие рядом: его хладнокровие, максимальная полная сосредоточенность и кошачья цепкость придавали уверенность, казалось, что он никогда не испытывал страха и нисколько не дорожил своей жизнью, пули обходили его стороной как заговоренного, и никто не умел так здорово, точно и далеко бросать гранаты - на пятьдесят-шестьдесят метров!
Еще месяц тому назад он был для меня очень близким человеком, но вот кончилась война, и ясно одно - конец войны и демобилизация проложат между нами пропасть, которую не перешагнешь…
У меня впереди - академия и блестящее офицерское будущее, а вот какое место после демобилизации уготовано в мирной жизни полному кавалеру ордена Славы Лисенкову, я представить себе не могу. Судьба его меня беспокоит, и я пытаюсь что-нибудь придумать.
- Откуда ты призывался? - спрашиваю я Лисенкова.
- Из тюряги…
- Из близких родственников у тебя есть кто-нибудь?
- Из близких и даже дальних - никого. Вы же знаете - я детдомовец.
- Слушай, а невеста? Если тебе поехать к ней, в Междуреченск? - оживляюсь я. - Она же тебя ждет.
- Ждут меня только серые волки и сырая земля на Колыме… Это чужая фотка, старшой, - вдруг признается он. - Я ее с убитого снял… Красючка!
Я смотрю на него и вдруг понимаю, что он говорит правду. Ну, Лисенков, ну, артист! Сколько морочил всем голову, и ведь верили! И в Белоруссии, и в Польше, и в Германии, когда на участке дивизии или поблизости работали гвардейские минометы, я не раз вспоминал, что главную деталь для всех этих "катюш", загадочную "педальку", изготавливает в далеком безвестно-засекреченном Междуреченске знойная женщина - невеста Лисенкова. Осмысливая услышанное, я какое-то время молчу, а затем спрашиваю:
- А письма? Ты же письма от нее получал! И сам писал!
И Лисенков ошеломляет меня своим новым признанием:
- Это не от нее. От одной подлюки, дешевки… - признается Лисенков. - Междуреченск-10 - это лагерь для рецидивистов, где вечно пляшут и поют… У нее червонец - за убийство. В месяц разрешено одно письмо, скучно ей, а писать некому, вот мне и карябает. Невеста, - с презрением произносит он. - Кусок шалашовки! Сука гребаная! Да я с ней с… на одном километре не сяду!
Вот тебе и главная деталь для "катюши"! Вот тебе и знойная женщина! "Кусок шалашовки!"
Он сидит маленький, худенький, тщедушный, столько на нем мошенства, лжи и воровства, а мне его жаль. И, подумав, я предлагаю:
- Сан Саныч, а может, тебе поехать к нам в деревню? Жить будешь у бабушки…
- Колхоз "Красный нос" или "Красный лапоть"? - горько и презрительно усмехается Лисенков. - Пускай в нем мужики-раздолбаи вкалывают.
- "Красный пахарь", - в который уж раз спокойно уточняю я. - Ну, не обязательно в колхоз. Там у нас на станции есть артель.
- "Красный металлист"?
- "Красный Октябрь", - невозмутимо уточняю я.
- Хрячить за копейки?.. - он отрицательно мотает головой. - Это не для меня…
Вдруг Лисенков обращается к Огородникову:
- Товарищ капитан, а правда, что при трех орденах Славы пензия по инвалидности в два раза больше?
- Полным кавалерам ордена Славы пенсия по инвалидности выплачивается в полуторном размере, - пояснил инструктор.
Вопрос Лисенкова о "пензии" по инвалидности вызвал веселье за столом и насмешливые возгласы: "Ну, Лисенок! Он уже инвалид и пенсию себе замастырил!"
- Завидуют, суки, - вполголоса сказал Лисенков. - Вас не скребут, и не подмахивайте! - И, заметив, что я посмотрел на часы, спросил: - Ты что, уходишь?
- Да. Есть дело! А что?
- Отметить бы надо и не этой кислятиной, а чем-нибудь покрепче. Если надо съездить за выпивкой, то я могу организовать колеса, - имелся в виду табельный армейский мотоцикл М-79 с коляской. - Душа просит. Худо мне… - вдруг жалобно произнес он с невыносимой мукой в глазах. - Душа тоскует… Сколько бы орденов у меня ни было и сколько бы судимостей с меня ни сняли, все равно я для всех вас останусь обезьяной и жертвой аборта.
Я понимаю, что он мне предлагает "заложить фундамент" - хорошенько напиться, но мне это ни к чему: от вина болела голова, и мне больше, чем мозельское, нравились всякие компоты - из черешни, сливы, крыжовника или из груш. Они были такими вкусными и напоминали детство и бабушку. И я не обижался на беззлобное подтрунивание Володьки, Мишуты и Коки, давших мне прозвище Компот.
К тому же мне и предки не позволяли выпивать. Из-за дурной наследственности по линии матери и отца я с малых лет выслушивал столько внушений и устрашающих предупреждений, прежде всего от бабушки и деда, что алкоголь, попав в армию, принимал в умеренных дозах и только по необходимости: за компанию, а в полевых условиях - для согрева. Чтобы для службы в армии сохранить все здоровье без остатка, мы - я, Володька и Мишута - дали слово никогда не курить, не отравлять себя никотином. Что же касается алкоголя - то мы разрешили себе его употребление только еще два месяца после Победы, то есть до 9 июля.
А главное - через два часа надо отправляться на день рождения Аделины.
- Сегодня не смогу, давай в другой раз, - сказал я, мне не хотелось выпивать вообще, а с Лисенковым особенно: в пьяном виде он был развязен и лез обниматься и целоваться.