- Спасибо, - сказал Костя, но его обидело это последнее снисходительное словцо "одобряю". Как будто все командиры не рады зайти в госпиталь к своим подчиненным, а вот он, Жилин, счастливое исключение.
Моложавый майор медицинской службы и сам почувствовал, что сказал не то и не так, покраснел, нахмурился и приказал сестре:
- Дайте сержанту халат и проводите. - Помолчал и добавил:
- С передовой командиру трудно вырваться.
"Вот это верно… - подумал Костя, - было б время…" И он еще раз поблагодарил майора.
Впервые за всю войну Костя побывал в медсанбате: серьезных ранений он не получал, а царапины лечил в строю.
Поскольку больших боев не было, всех, кого можно было вылечить быстро и надежно, врачи не отсылали в тыловые госпитали. За обстрелянными кадрами гонялись в каждом полку, тем более что пополнение приходило туго… Поэтому все, с чем встретился Костя, было, в сущности, госпитальное.
И это госпитальное ему не понравилось. И душная, пропахшая лекарствами и запахами больного человеческого тела, какая-то плотная жарынь, и громкий, наверное чересчур громкий, и счастливый смех, перебиваемый стопами и трудными вздохами, и теснота - койки стояли даже в коридоре. В палату Колпакова он вошел растерянным, потерявшим свой веселый, напористый настрой.
Колпаков помахал правой рукой и просипел:
- Константин…
Жилина уже давно не называли вот таким полным именем. Он оглянулся и не узнал сибиряка - таким он показался строгим, повзрослевшим и бледным. Неуверенно примостившись на край кровати-топчана. Костя вглядывался в товарища, соображая, с чего бы начать. Но тот начал сам:
- Снайперы, брат, появились. Дышать не дают.
Костя искренне удивился. Противник с лета вел себя спокойно. На снайперские выстрелы отвечал либо пулеметным, либо минометным огнем. В прицельный винтовочный огонь он явно не верил. И вдруг - снайперы…
Но все то подспудное, что копилось в душе, свершая какие-то сложные, еще непонятные для самого Кости передвижки в его сознании, сразу подсказало: а как же иначе? Законно.
Противник - не дурак. Он умеет огрызаться.
И все-таки Костя спросил:
- А может, случай?
- Нет, Костя, не случай. Нет… - Колпаков трудно вздохнул, и в нем что-то заклокотало. - Это точно - снайпер меня купил. Здорово купил.
- Ладно. Рассказывай по порядку.
Жилин зачем-то расстегнул халат и наклонился, но сейчас же понял, что поступает неправильно: нужно было посочувствовать, успокоить, сказать какие-нибудь бодрые, добрые слова. Но Колпаков воспринял все происходящее как наиболее правильное.
- Они, понимаешь, раньше появились, трех или четырех убили. Вот мы и решили их… перехитрить. Сделали чучела… все чин чинарем. - Колпаков перевел дух, - а Костя насторожился: чучела - это хорошо. В газете он читал, как это делают другие. - И, понимаешь, сволочь какая хитрая… вроде бы купился на чучело, выстрелил… и я только наметился, только на пенек его насадил и… еще подумал… чтой-то его, однако, слишком уж хорошо видно, а тут… он сбоку, под углом и всадил.
- Выходит, ты тоже чучело на пенек посадил? - по-командирски строго спросил Жилин.
- Выходит…
- А как же он тебя засек? Вы что ж там, без маскхалатов кантуетесь?
- В халатах. И каски крашеные. И винтовки бинтами обмотали. Все правильно, а вот…
- Черт-те что, обратно, получается… - возмутился Костя. - Ну, ладно, кого б другого, а тебя ж… Ты ж маскировку лучше меня знаешь.
- Вот… Лежу - думаю.
- Думаю… Откуда знаешь, что он под углом стрелял? Видел, что ли? Или слышал выстрел?
- Выстрела вроде бы не слышал. Но, однако, здесь уж, лежа, понял - под углом. Потому что пуля вот здесь вошла, - Колпаков показал правой рукой, куда вошла и где вышла пуля. - А здесь мясо вырвала. Подпиленными пулями, сволочь, стреляют.
- Потому и низко попал, - сразу поняв, в чем дело, сказал Костя и пояснил:
- У пули с подпиленным кончиком сопротивление больше, она и отклоняется вниз. Он опять подумал, представил себе передовую, себя на ней и вражеского снайпера и уточнил:
- Выходит, по пробоине направление определил?
- Выходит… Ну, ты скажи, как же он меня на слегу заметил? Я ж весь в белом.
- Не знаю… Солнце откуда светило?
- Не было солнца. Хмарь.
- Верно… Солнца ни разу не было. Может, шевельнулся, а может, еще что…
Они опять и опять перебирали подробности злосчастной охоты, и Костя все дальше и дальше уходил от дома отдыха и все ближе к передовой. Он уже видел ошибку ребят - чучела поставили слишком близко к огневой. Следовало бы подальше. А так что ж… Так противник прав. Заметил чучело, а рядом - снайпер. От одного ориентира к другому перескочить взглядом раз плюнуть. А вот с пробоинами… определять направление выстрела по пробоинам - это Колпаков придумал здорово. Хорошо придумал…
И тут Костя осознал, по каким пробоинам определял Колпаков.
Жилин сразу словно вернулся в медсанбат и ощутил страшный палатный воздух. Теперь с соседней койки на него наносило мучительным запахом гниющего мяса. Под горло подкатился комок, и он посмотрел койку. Там лежал смуглый, черноволосый узбек или таджик. Его маслянисто-черные глаза с удивлением смотрели на Костю, как будто раненый не верил, что есть еще на белом свете вот такие здоровые, бравые сержанты, как Жилин.
- Я тут принес тебе кое-чего, - торопливо заговорил Костя, вытаскивая из карманов подарки. И, наклонившись, шепотом спросил:
- Чегой-то он так… воняет?
- Нога у него под гипсом гниет, - спокойно объяснил Колпаков.
Это само собой разумеющееся поразило Костю, и Колпаков заметил это.
- Кость ему повредило. В гипсе срастается. А мясо без воздуха гниет.
- Мучается?
- А как же… можно сказать, сам ту ногу… спасает. - И уже словно гордясь и своей причастностью к чужим, неизвестным другим решениям и страданиям, пояснил; - Ногу б ту нужно, однако, отрезать - и все дела. А он - выпросил оставить. Говорит, лучше помучаюсь, а с ногой буду. - Посуровел, подумал, добавил:
- Один тут, понимаешь, хоть ногу, хоть руку отдаст, чтоб не возвращаться, а этот…
Костя отодвинулся и задумался. Да-а… Вот оно как… Бережет ногу, чтобы опять уйти на фронт, опять играть со смертью в кошки-мышки…
- Нальем ему? - тихонько спросил Костя, и Колпаков уже с высоты своего положения покровительственно усмехнулся.
- Однако, не ему одному. Всем нужно. Ребята! - крикнул он и поморщился от боли, - Давайте кружки. Дружок тут кой-чего притащил.
Желающих нашлось не так уж много: кто-то не хотел, кому-то ранение не позволяло, но зашевелились все. и только сосед - не то узбек, не то таджик - не шевельнулся. Костя налил в кружки, разнес их и, ответив на обязательные вопросы: как там, на передке? - наклонился над колпаковским соседом:
- Хлебни…
Тот посмотрел на Костю строго, отчужденно, но неожиданно в уголках его черных, мутно-маслянистых глаз сразу набухло по крупной слезе, и он благодарно улыбнулся.
Жилин помог ему приподняться, и сосед выпил - жадно, крупными глотками. Когда прощались, он проводил его взглядом и слабо улыбнулся, блеснув как бы очистившимися от сосредоточенного страдания глазами.
Наверное, вот в это мгновение и закончилась в Костиной душе давняя подспудная работа и произошло некое свершение. Теперь он точно знал, что будет делать, как делать и почему. Все в нем стало на места.
Он не шел, а бежал из палаты, от запахов, от всего не до конца понятного, но страшного, что почти наверняка поджидает и его самого. Но он не боялся этого страшного, а брезговал им и готов был на все на свете, чтобы не попасть в такую же палату.
Все, что в эти дни проходило как бы стороной, не касаясь, обернулось личной причастностью. Даже глазковскне слова: "В Сталинграде наладилось, а тут…" - звучали в нем по-новому: за это "тут" он готов был отвечать.
На выходе, уже сняв халат, он столкнулся с замполитом медсанбата, и старший политрук сразу его узнал.
- А-а… Жилин. Повидались с подчиненным?
Значит, это он посылал ту перепоясанную девчушку и, может, потому и выделил в списке Жилина, что знал законы палаты и законы раненых. А может, побаловал еще и потому, что не мог отличить Костю каким-то иным способом. Сделал то, что мог.
- Спасибо, повидался, - передохнул Костя. - У меня, товарищ старший политрук, до вас дело.
Косте вдруг представилась работа этого человека - ходить по вонючим палатам, говорить страдающим людям бодрые слова и принимать последние слова умирающих…
Как же такое выдержать? Как с таким справиться?
Не было в Костиной, уже чистой от свершившейся работы, прямолинейной душе ни обиды на старшего политрука, ни насмешки над его тыловой службой. Была признательность и, кажется, доверительность.
- Это ж какое дело? Если смогу…
- Сможете… Прикажите немедленно выписать мне аттестат, я в полк уйду. Сегодня. - И, перехватив несколько удивленный взгляд старшего политрука, добавил:
- Нельзя время терять. Снайперы там появились.
Замполит пристально, как бы заново оценивая Жилина. всмотрелся в него и сказал строго, но так, словно вот только что признал Костю за равного:
- Хорошо. Идите за вещами, я прикажу выписать документы. - И уже вслед сказал:
- А беседы вы так и не провели. Жаль…
Костя помчался к свинарнику. Он понимал, что в чем-то предает Марию, но верил, что она поймет и простит. Впрочем, думал он и о другом, потому что все время как бы уговаривал себя в том, что иначе поступить невозможно: жалел, страшно и страстно жалел о еще одной, так и не свершившейся ночи. Его ночи. Такой ночи, которой уже может и не быть, - жаркой, запростынной, мучился от этого, но все-таки бежал к свинарнику.
Марию он увидел издали. Она собирала с вешал вымороженное, слабо поблескивающее белье. Оно напрочь сливалось с окружающим, и темная статная фигура Марии выделялась резко и чуть зловеще. Костя невольно отметил: "Белье серое, а полностью сливается со снегом". Это его заинтересовало, но Мария издалека узнала его, бросила белье прямо в сугроб и пошла навстречу, и он забыл о том, чем его заинтересовала странная особенность стылого белья.
- Понимаешь… - начал он, но, увидев ее встревоженное лицо, задохнулся и жалобно проговорил:
- Прости, пожалуйста…
Он опять осекся - получалось, что он в чем-то виноват. И уж когда встали друг против друга, он объяснил, в чем дело, увидел, как меркнут ее глаза, как вся ее ловкая, статная фигура словно расплывается и оседает.
- Я понимаю, - покивала Мария. - Я все понимаю…
Он чувствовал, что она понимает не все. Он и сам понимал не все. Но в нем жила властная, не поддающаяся объяснению сила высшей целесообразности происходящего, он верил, что по-иному поступать не может. и потому попросил:
- Так ты, понимаешь, сходи к Колпакову. Сходи… хоть пару раз.
Он вытащил все деньги, что оставались при ном, засунул их за пазуху ее ватника и, понимая, что не так прощаются добрые люди, но все-таки веря в то высшее, что есть в человеке, значит, и в нем и в Марии, почти наверняка знал, что навестит она Колпакова.
От этого темные, жесткие глаза его потеплели и чуть скуластое лицо с полными губами стало очень добрым.
Глаза у Марии блеснули никогда не виданным Костей огнем - влажным, нежным и чуть болезненным, некоторое время она всматривалась в него, потом слабо охнула, взяла Костю за рукава шинели, притянула к себе и покатала голову по его груди. Он попытался обнять ее, но она оттолкнула и сказала:
- Что ж… Вот и отлюбились… - Смахнула слезу и неловко, виновато улыбнулась. - Дай бог, Костик, чтоб до свидания. Иди.
Он еще ждал, еще надеялся, что будут сказаны и им и ею какие-то особенные, неповторимые слова, но сам таких не находил. Она еще раз сказала: "Иди", круто повернулась и пошла к слившемуся со снегом, слабо поблескивающему белью. Костя смотрел ей вслед и то злился неизвестно на что, то бешено жалел и ее и себя. Потом тоже круто повернулся и торопливо пошел назад, шепча:
Ну, вот и все… Все…
Но он врал себе, он надеялся, что это расставание - не последнее, что еще будут встречи, потому что вот сейчас только он понял, как же ему трудно отрываться от нее.
Ребята из избы-палаты были еще на обеде, водка с закуской оказались нетронутыми, и он добавил к ним записку, потом забежал в штаб медсанбата, прихватил документы и пошел в полк, на передовую.
Шел он легко, быстро, стараясь вспомнить, что его заинтересовало при расставании с Марией, но он не мог сделать этого, потому что думал о ней. Тогда он заставил себя думать о деле, о передовой, и в конце концов это ему удалось.
Глава седьмая
Отделение было на огневых, землянка выстужена, и Костя, влетев в нее, как домой после разлуки, расстроенно присел на нары, прикрытые лапником и плащ-палатками. После теплой, вымытой санитарками и натопленной дневальным избы, после кино, танцев и Марин остуженная землянка, отсутствие ребят ударили больно, наотмашь. А тут, как назло, где-то совсем рядом грохнула серия снарядов, с накатов запылила пересохшая глина. За накатами протопали сапоги.
"На кой черт я спешил? - горестно подумал Костя. - Даже не пообедал…" Ему отчаянно захотелось есть, но идти на кухню - бесполезно: обед-ужин еще не готов.
Костя вздохнул и заметил - дров у печи нет. А сырыми - пока растопишь…
"Ведь говорил чертям, чтобы загодя дрова готовили, - рассердился Костя, заглянул в котелки и выругался: они стояли немытыми, а в общем котелке не было не то что чая, а даже воды. - Разболтались, совсем разболтались…" Тупая усталость и обида на ребят захватывали все сильней, не хотелось уже не только двигаться, а даже думать. Он лег на нары, потом вскочил и вслух сказал:
- Ну, чего распустился? Пуховиков ждал? Оркестром тебя не встретили? Давай шуруй, действуй, доброволец-комсомолец.
Он скинул шинель, разыскал в головах свой ватник и начал шуровать: перетряс постели, подмел, сменил газету на столике и, прихватив общий котелок, помчался на кухню. Воды в водовозке не оказалось, он наколол льда и, оглядываясь, набрал у бурчащей кухни охапку уже колотых дневальными дров. Пока растапливал остывшую дымящую печь, ругался, потом опять побежал к кухне, натаскал пиленых чурок и стал колоть их перед землянкой. Рассчитав, сколько времени потребуется, чтобы растопился лед, а вода согрелась, выложил за печкой поленницу свежеколотых дров - пусть сушатся, вымыл котелки. И все быстро, стремительно, но зло, как будто погоняя себя, как будто мстя кому-то, а скорее всего самому себе.
В землянке потеплело, запахло лесом, и Костя постепенно отошел, стал ждать ребят.
Они пришли поздно - долго топтались у входа, отряхивая снег и складывая чучела.
Ввалились мрачными, неразговорчивыми. Жилин встречал их как многодетная домашняя хозяйка - сидя в уголке, положив руки на колени, - прямой, строгий и тревожный. Было либо в нем, либо в ребятах нечто такое, что не позволило им здороваться с Костей ни за руку, как обычно, ни официально: "Здравия желаю, товарищ сержант". Что-то легло между ними, разлучило, и Жилин, присматриваясь к ним, молча гадал, что именно.
Они ставили оружие в пирамиду, снимали подсумки, маскхалаты и каски, растирали негнувшимися пальцами стянутые морозом, обветренные лица, потом молча расселись перед сержантом на скамеечке у стола и на нарах, ожидая разговора. Но Костя молчал.
Снайперы курили, дым тянулся полосами, огибал широкие плечи ефрейтора Жалсанова и стремительно падал вниз, к печной топке. За накатами простучали шаги, донесся звон пустых котелков.
- Кто дневальный? - спросил Жилин у Жалсанова.
Малков и Засядько со взаимным упреком посмотрели друг на друга и промолчали.
- Та-ак… Значит, врезали вам - и все побоку? Драпать еще не собрались? - Все трое смолчали, только Жалсанов сузил ястребиные, немигающие глаза, исподлобья глядя на Костю: неужели ж он и его, старого товарища, начнет ругать? Как-никак, а здесь собрались добровольцы… - Бардак развели?! Дров нет, нары не убрали, котелки немытые - мне за вас работать?! Дневального и того нет! Корреспондентам трепать - вы на месте. - Ребята разом вскинулись, и Жилин мгновенно понял, что с ними корреспондент не разговаривал и они наверняка грешили на него, Жилина. - А вот порядок поддерживать… Жалсанов! Я тебя старшим оставлял. Ты не эти… добровольцы-комсомольцы. Ты ж - кадровый! Молчишь? Ну вот и считай, что ты дневальный. Марш на кухню! И скажи там, что я прибыл! Так и скажи - знаменитый снайпер Жилин изволил прибыть! Пусть разворачиваются. - Ребята смотрели и не понимали - разыгрывает их командир или его изменила слава. У Кости не дрогнул ни один мускул - лицо казалось чеканным: в жестких темных глазах не промелькнуло ни одной искорки, в командирском, с металлом, голосе не слышалось и намека на смешливое дребезжание. - Засядько! Чтоб до ужина был запас дров на три дня! Я тебя, мерзляка чертова, научу, как тепло хранить! Малков! Немедленно! До ужина! Раздобыть и принести два ящика.
- Где я тебе ящики найду? - возмутился Малков и встал.
- Молчать! Я не спрашиваю, где вы будете проявлять находчивость и разворотливость. Я указываю время - до ужина! Все! Выполнять!
Степная сущность Жалсанова все-таки дала о себе знать. Он встал и почтительно - командир, даже такой как Костя, все равно командир и, значит, старший, а к старшим нужно относиться почтительно - спросил:
Ты про Колпакова знаешь?
До сих пор Костя кричал, сидя в своем уголке. Теперь он вскочил и заорал:
- С этого надо было начинать! С этого! А сейчас - марш выполнять приказ.
Разболтались! Я из вас демократию выбью!
Они двинулись к дверям - испуганный Засядько, оскорбленный Малков и растерянный Жалсанов. Костя повалился на нары и долго беззвучно смеялся, всхлипывая от напряжения в плащ-палатку, от которой пахло ружейным маслом, хвоей и потом.
Он слышал, как стучал топором Засядько, слышал, как возле кухни ругается Малков, и когда в землянку вбежал обмякший Жалсанов - он ведь понял, кто вымыл котелки, - Костя уже сидел в своем уголке хмурый, нахохлившийся.
- Прости, Костя… Понимаешь… - Однако Жилин не шевельнулся, и Жалсанов растерянно объяснил:
- Фляжку надо взять. Фляжку старшина требует.
Костя не ответил и отвернулся: пусть дойдет Жалсанов до кондиции. Пусть.
Жалсанов недоумевающе взглянул на командира и тихонько вышел за дверь, а Костя горько подумал:
"Неужели ж они все всерьез принимают? Хотя… Жалсанов ведь взял с собой одну фляжку, а пришел за другой. Выходит… Выходит, в хозвзводе признали мою славу? Ну, не может же быть… Не-ет… Нельзя ж так шутки поворачивать…" Но Жалсанов принес не только котелки и две фляжки, одну из которых он отложил в сторонку. Эту, отложенную, фляжку он заставил банкой аргентинских сосисок, салом и банкой лосося в собственном соку.
- Это… - Жалсанов запнулся, не зная, как теперь величать сержанта, - командиру.
Мало того, Жалсанов выставил перед Костей отдельный котелок супа. Вот этого Жилин выдержать уже не смог.