Он встал с нар, вылил из своего котелка в жалсановскнй суп, решительно вскрыл консервы и, коротко приказав: "Кружки", разлил свою фляжку.
Ну, за то, чтобы вы умными были и, обратно, имели товарищескую совесть, - и первым выпил.
Однако обедали молча. И уж когда, разомлевшие пили густой чай, приправленный вишневой веточкой, Жилин спросил:
- Отошли? Давай рассказывай.
Они сидели долго, курили, отмякая душой, рассуждали и прикидывали, как жить и воевать дальше. Когда, по жилинским расчетам, роты вышли в первые траншеи, Костя поднялся: пора докладывать комбату о прибытии.
Старший лейтенант Басин немножко похудел, шрамик на его лбу стал выделяться резче, но глаза были по-прежнему веселые, с хитрецой.
- Значит, сбежал?
- Сбежал.
- Обстановку уже знаешь?
- Знаю.
- Придумал что-нибудь?
- Придумал… Все вместе придумали.
- Так и понял - обсуждаешь с отделением и воспитываешь. Хорошо… Но только вот что я тебе, Жилин, скажу. Может, перейдешь ко мне в связные?..
- Ваш, выходит, сбежал?
- Сбежал, собачий сын, - усмехнулся Басин. - Я, говорит, воевать прибыл, а не комбатов обслуживать. Прикрыть, говорит, в бою прикрою из уважения, а чашки-ложки я и в гражданке презирал: у меня для того жена была. Басин смотрел пристально, испытующе. Красивый мужик! Темные, зачесанные назад волосы, карие острые глаза, хорошо вырисованные губы. И плечи подходящие. И даже шрамик на высоком лбу красил Басина, делал его мужественным. А Жилин чувствовал; что-то волнует комбата, что-то его гнетет, и он скрывается за шуткой. Костя вспомнил статью в газете, убитого комбата капитана Лысова и не принял шутки.
- Старое отошло, товарищ старший, лейтенант. Надо начинать по новой.
Басин помолчал. Губы у него поджались, и на скулах вспухли и опали желваки. Он кивнул, соглашаясь с тем, о чем думал Жилин.
- Да-а… Приврал корреспондент. Приврал.
Жилин чувствовал, что Басин сказал это не от чистого сердца, а словно покрывая что-то свое. Но, может, это самое свое нужно не столько Басину, сколько всему батальону и, значит, Жилину и ребятам? Кто ж его знает… Время покажет.
Они сидели, обсуждая создавшееся положение. Басин согласился со всеми предложениями снайперов, Ночью, ворочаясь, Костя вспоминал Марию, вздыхал, кряхтел и клялся, что заставит себя забыть о ней.
Глава восьмая
Как всегда, встали много затемно.
В землянке нахолодало: печка давно потухла, и еще сонный Жилин приказал:
Засядько - дневальный. Потом - Малков. Разворачивайтесь тут, а я - на час.
Как был, неумытый, трусцой двинулся на передовую, о седьмую роту, к старшему лейтенанту Чудинову.
Чудинов, молодой, красивый, но словно тронутый увяданием, встретил Жилина насмешливо:
- Сбежал из санатория?
- А чего ж, обратно, чикаться? Дело, оно и есть дело. - Костя сразу понял: Басин встречался ночью с командиром роты и рассказал об их беседе.
- Это уж так точно. - Чудинов вздохнул. - У нас двух немецкие снайперы хлопнули…
Одного особенно жаль, старательный мужик был, четверо детей… Оренбургский… Ну а двоих ранили. Ты хоть начертание обороны еще помнишь? - Костя кивнул. - Так вот двух у крайнего левого дзота, почти на стыке - там как раз поворот в ход сообщения. В старый. А двух на правом фланге, там подъемчик, - мы ж в лощине вот там… Конечно, углубили там траншеи, теперь как будто спокойней.
- Бил, видно, с одного места, зараза… - решил Костя и спросил:
- Выстрелов не слыхали?
Чудинов невесело усмехнулся:
- Как не слыхали?! Слыхали… Только вот беда - мертвые не рассказывают.
Веселого разговора не получилось. Чудинов подобрался и посуровел.
- Значит, с моей роты начнете? А мне потом повреждения от артналетов исправлять?
- Исправите, товарищ старший лейтенант. На исправления землю копать лучше, чем на могилы.
Костя переступил или почти переступил ту незримую грань, за которой начиналось неуважение к командиру, но Чудинов не протестовал: может быть, потому, что и сам слыл не слишком строгим человеком, а может быть, и потому, что чувствовал внутреннюю Костину правоту, а то и изменение в его судьбе.
Они расстались не слишком довольные друг другом.
Жилин прошелся по передовой, поговорил с озябшими за ночь ребятами, потолкался в дзотах и к тому часу, когда ракет на передовой стало поменьше, снег на ничейке чуть поголубел, устроился в траншее у снежной амбразуры, заново изучая позиции противника, наметанным взглядом разыскивая место, откуда стрелял вражеский снайпер.
Выходило, что самым удобным для снайпера местом был невеликий взлобок, покрытый прореженным разрывами темно-коричневым кустарником. На такой взлобок и выдвигаться легко, и уходить с него можно скрытно, и видно далеко.
Костя все надежней понимал противника и, понимая, побаивался: опытный, черт. - Расчетливый. Стрелял по подъемчикам обороны, потому что каждому кажется, что сверху вниз врагу стрелять сподручней. Поэтому внизу каждый прячется, сжимается, а когда идет на подъем, успокаивается, выпрямляется и попадает на мушку. Или на марку. Или на пенек. Кто как говорит. И не знает этот каждый, что вражескому снайперу стрелять сверху вниз и неудобно и опасно. Чтобы опустить вниз винторез, нужно самому приподняться и, значит, высунуться над укрытием. И движение, и тень могут выдать, и кусты пошевелиться. Ведь снайпера выдает не столько выстрел, сколько шевеление, движение. Снайпер должен уметь застывать как монумент.
И Костя застыл в своей амбразуре как монумент, оглядывая и примечая новые снежные извивы вражеской обороны.
В этот сизый, смутный час они казались печально-покойными и размытыми. И этот почти кладбищенский, покой - ведь совсем недавно здесь умирали люди - подействовал на Жилина, и он, внутренне примолкая и - успокаиваясь, горестно вздохнул.
Долгие месяцы войны и снайперской охоты приучили его к осторожности, и он, даже не думая, как вести себя, не выпрямился, отходя от снежной амбразуры, как это сделал бы любой иной молодой боец и, значит, чуть бы приподнялся, а наоборот, присел, скрываясь от возможного наблюдателя. Но присел он медленно, как бы расслабленно - слишком подействовал на него после дома отдыха печальный покой раннего зимнего утра - мглистого и размытого.
И тут его оглушило. Резкая боль от удара по лбу, свербящий звон в голове, радужные пляшущие шарики в глазах. Каска с ушанкой соскочили и, звякав, покатились по стылому дну траншеи.
Потряхивая головой, словно разбрасывая радужные шарики и звон, Костя поднял каску и ушанку и медленно побрел по ходу сообщения. Мороз пощипывал стриженую голову, и Костя шептал:
- Тут уж не шутейно. Не-ет, не шутейно…
Шептал так, словно до этого он воевал в свое удовольствие, словно и до этого его не клевали пули и осколки и не били - вскользь - снайперские пули. И все-таки он был прав. Раньше все это происходило как бы случайно, и он, опытный, мгновенно реагирующий, умел выскакивать из-под обстрела, выкручиваться из сложных переплетов.
В этот раз его посадил на пенек снайперского прицела или на марку настоящий мастер своего дела.
Завтракали молча. Жилин мысленно перебирал подробности происшествия и не мог понять, как противник его обнаружил? Каска белая, крашенная хорошей краской, снег - белый, свежий, сам он в белом маскхалате. И день-то еще не разгулялся как следует, а противник его засек…
"Может, у него появились какие-нибудь новые средства обнаружения? - гадал Костя. - Техникой он богат, голова у него варит".
Когда кончили пить густой, терпкий чай и звон в голове утих, в землянку вошел замполит батальона старший политрук Кривоножко - деятельный и доброжелательный. Снайперы вскочили.
- Сидите, сидите, товарищи! Вот - выбрал время.
Замполит не суетливо, но очень ловко, уверенно устроился за столом, потеснив Жилина на парах, и сказал, что пришел рассказать о событиях на фронтах и сообщить о вытекающих из этих событий задачах бойцов и командиров батальона на сегодняшний день.
После того как снайперы вырыли, а саперы обустроили землянку для Кривоножко, новый комбат Басин остался в старой, обжитой. Вначале обидевшись на это откровенное отделение, замполит быстро ощутил все преимущества своего нового положения. В его просторной землянке теперь могли собираться не только политработники, но и агитаторы и даже проходить партийные и комсомольские собрания…
Он, конечно, постоянно встречался с комбатом, многое они решали вместе, но у каждого постепенно обособилась область деятельности. Все еще примеряя свое настоящее, военное положение к своей гражданской работе, Кривоножке находил, что все, в общем-то, развивается правильно: наверху знают, что делают. Он снова почувствовал себя как бы заведующим учебной частью школы. Он делает свое дело - организует учебный процесс, контролирует его, сам проводит уроки, а директор занят общими вопросами, хозяйством, подтягиванием провинившихся, ведет переговоры с вышестоящим начальством. В те дни было приятно сознавать, что, если даже и ошибся в чем-нибудь, директор поправит и даже возьмет ответственность на себя. Ну а если и потребует лишнего, так где бы ни работал или ни служил человек, над ним всегда есть начальство, которое что-то требует, и далеко не всегда эти требования совпадают с мнением подчиненного. Словом, Кривоножко как бы очутился в привычном положении и работал не просто хорошо, а с увлечением.
И здесь, в землянке снайперов, как в школьном классе, он знал, о чем будет говорить и почему будет говорить так, а не иначе, и здесь, как в школе на уроке, у него была четкая, ясная задача - повысить боевую активность бойцов и командиров батальона.
Устраиваясь поудобней на нарах, старший политрук поерзал и почувствовал, что сзади ему что-то мешает.
- Итак, товарищи, какое на сегодняшний день положение на фронтах? - Весело, но с нотками таинственности в голосе, как бы приглашая снайперов разделить принесенную им радость, начал Кривоножко, рукой нащупывая мешающую ему жилинскую каску.
Замполит попытался отодвинуть ее, но она зацепилась за клапан плащ-палатки и не поддавалась. - Надо сказать прямо, товарищи, положение на Сталинградском фронте не может не радовать нас с вами и не повергать в уныние наших врагов. - В тот год в моду входили старинные, торжественные слова, и Кривоножко в душе радовался, что ему удалось ввернуть это самое "повергает". - Наши доблестные войска взяли город Калач.
Он посмотрел на ребят торжествующе и выжидательно. Снайперы в прошлой своей жизни как-то не успели заинтересоваться, где же находится этот славный город. Даже донской казак Жилин на несколько секунд задумался. О Калаче он слышал не раз, но зрительно представить себе его расположение не мог.
Однако все поняли по настроению замполита, что взятие Калача - это большая победа, и запоздало улыбнулись. Кривоножко вынул и разложил ученическую карту - сделать это следовало пораньше - и показал, как складываются дела под Сталинградом, Складывались они хорошо, и всем очень захотелось рассмотреть карту, и бойцы, оттесняя Кривоножко, сгрудились над столом. Жилинская каска все сильней мешала замполиту, и он, все так же весело и радостно рассказывая, достал ее из-за спины и, держа в руках, перешел к изложению задач батальона. Эти задачи волновали поменьше, внимание ребят рассеялось и, самый молодой - Засядько - стал смотреть на каску в руках замполита.
По-мальчишески нежное, румяное лицо Засядько с первыми, еще тонкими морщинками вытянулось, и он перевел испуганный взгляд на Жилина. Помрачнел и Жалсанов, и только прямолинейный Малков не изменился в лице. Он почему-то сердито спросил:
- Сегодня стукнуло?
Кривоножко тоже посмотрел на каску. Повыше того места, где на плакатных касках изображалась алая звезда (на боевых ее не было), на фоне белой краски свежо блистала выемка и росчерк от пули. И тут только Кривоножко, как, вероятно, и остальные, увидел на лбу Жилина розовый рубец, какой наминает тесная кепка, и как-то заново увидел нелюбимого им в прошлом Жилина - смуглого, чуть скуластого, с лукавыми темными глазами.
Костя не изменил ни позы, ни несколько хмурого выражения лица, даже пальцем не шевельнул. Он только слегка кивнул и сказал глазковские слова:
- Вот ведь как получается - под Сталинградом дела, обратно, на лад пошли, так он здесь активность проявляет. - Он вздохнул и с грустью закончил:
- А мы помалкиваем. Головы вешаем.
- Да-да… - торопливо, чтобы рассеять внезапную неловкость, встрепенулся Кривоножко. - Вот именно - вешаем головы.
Он начисто забыл все слова, с которыми пришел к снайперам. Ему мешала каска.
За время войны Кривоножко навидался и смертей, и ужасов, и пробитых касок. Этим его не удивишь. Но говорить человеку, который час назад принял на себя смерть и считает это вполне нормальным - говорить такому человеку то, с чем он пришел, Кривоножко не смог. Тут требовались какие-то особые слова, особый, до трепета возвышенный настрой души. Ничего этого замполит не припас и сказал совсем не по-военному:
- Вы уж постарайтесь, ребята. Настроение… понимаете ли, падает. - Он заторопился. - Жилин точно сказал: головы вешать не нужно.
Он еще раз посмотрел на блестящую отметину, осторожно положил каску на место, свернул карту с городом Калачом и ушел, испытывая странное успокоение и облегчение, словно переступив некую внутреннюю черту.
Его не провожали. Ребята молча смотрели на Костю. Он закурил и, усмехаясь, сказал:
- Вот так вот, комсомольцы-добровольцы. Давай за работу.
Из притащенных Малковым ящиков они соорудили две двойных поясных мишени на палках, потом заново, покрасили зубным порошком каски, перемотали на чистую сторону бинты, которыми укутывали винтовки, и вышли на занятия.
Жилин заставлял строить снежные амбразуры, ползать в снегу, маскироваться в кустарнике. Каждый раз, проверяя подчиненных, он недовольно крякал: даже в двухстах метрах он находил замаскировавшихся снайперов в чистых белых маскировочных халатах.
Что-то их выдавало. Кажется, совсем сольются со снегом, а вот как-то повернешь оптический прицел, по-новому упадет на них рассеянный свет, и на белом снегу ясно очертится белая, но какая-то неживая фигура снайпера.
"Что ж за черт? - гадал Костя. - Ведь все по науке и согласно передового опыта, а вот…"
Глава девятая
Пока ребята спали, северный острый ветер выжал из облаков последнюю влагу, и она легла на леса и передовую легкой блестящей пудрой. К утру облака растеклись, мороз заматерел и в небе засветились пронзительно чистые звезды.
Пулеметные очереди над окопами пролетали уже не со свистом, а со стоном.
Снайперы тщательно накрыли капюшонами маскхалатов каски, проверили оружие и отстегнули третьи сверху крючки на полушубках - за пазухой можно будет погреть правую, рабочую руку.
В траншеи шли молча. Малков нес двойную поясную мишень. Между передними и задними ее стенками - пространство сантиметров десять - двенадцать. Если пуля попадет в мишень, она пробьет обе стенки щита. И если совместить обе пробоины, то можно определить направление полета этой пули, а оно выведет на место, где засел стрелявший. Словом, все было продумано и сделано на высшем уровне, но особой веры в эту теоретическую науку не отмечалось.
Молчаливые, хмурые, зашли в дзот, дождались, когда пулеметчики ушли на отдых, и закурили. Из амбразуры тянуло холодом, по телу забегали мурашки. Рассвет креп, и Жилин сказал:
- Пора. - Он строго посмотрел на Малкова к Засядько. - Напоминаю еще раз: понизу идите торопко, но не слишком, а как начнется подъемчик к восьмой роте, шаг прибавьте и высовывайте свою бандуру почаще, но аккуратно. Тут главное - аккуратность, правдоподобность. Задача тут какая? Показать ему, что по траншее идет молоденький парнишка и не слишком верит в опасность. Опасается, конечно, но верит, обратно же, не слишком. Если он сразу не выстрелит, подождите полчасика, а потом обратно, но высовывайте бандуру посмелее. Дескать, мальчишечка тот…
- Какой мальчишечка? - сердито спросил Малков.
Жилин удивленно посмотрел на него и рассердился:
- Ты что? Слушаешь или гав ловишь? Я ж тебе толкую: твоя мишень должна играть молоденького бойца. Понял?
- Понял…
- Ну, раз понял… А, черт! Сбил… Словом, обратно, действуйте посмелее. В случае чего пробоины ориентируйте на месте и направление наносите на стрелковую карточку тоже сразу. По всем правилам. Как учили. И - немедленно ко мне. Все. Выполняйте.
Жалсанову Жилин отдал другой приказ:
- Ты, Джунус, карточки не жди: заметишь - стреляй сразу. Но только если заметишь. И на меня не оглядывайся. Понял? - Жалсанов хмуро кивнул, и Костя буркнул:
- Иди…
Пока расходились по местам, небо на востоке из лимонно-желтого стало розовым. И снег стал розовым, и дымы над немецкими невидимыми землянками тоже зарозовели, и даже пролетевшая над передовой сорока показалась черно-розовой.
Костя пристроился к амбразуре дзота и положил винтовку так, чтобы ее дульный срез. лежал как раз на внешней кромке амбразуры: в таком положении вспышка выстрела станет почти незаметной. И траншеи противника, и кустарник на взлобке, где, как считал Костя, таился вражеский снайпер, и все, что лежало перед ним, вчера было обезображено оспинами разрывов и росчерками очередей и потому воспринималось как нечто тревожное, желтовато-серое на грязно-белом. Сегодня же вся эта тревожность оказалась необыкновенно красивой, торжественной, розовато-белой, ровно ухоженной, все время вспыхивающей бесчисленными блестками - изумрудно-синими и ало-розовыми. И эти крохотные быстрые вспышки мельтешили в глазах, мешали сосредоточиться, как бы размывали предметы и приметы. Костя загрустил. "Черта лысого его здесь выследишь.
Рай, а не маскировка".
И все-таки, щурясь и приникая правым глазом к оптическому прицелу, через который, как через бинокль, все виделось увеличение резким, Жилин постепенно начинал замечать детали, разбираться в них.
В посеченном, перепутанном кустарнике, ровно и красиво припорошенном молодым снегом, найти замаскировавшегося снайпера, конечно же, было невозможно. Вот почему Костя, даже заметив в кустарниковом массиве как бы просеку - прямую и темную, - поначалу не обратил на нее внимания. Но, неторопливо, обследуя бугор, он опять и опять натыкался взглядом на эту темную полосу-просеку, пока не понял: по ней прополз на огневую снайпер. Он затронул ветви, и снег - сухой, острый - осыпался.
Еще не веря своему выводу, Жилин внимательно проследил просеку до того места, где она обрывалась, и сразу же увидел белое и в то же время чуть желтоватое пятно: голова снайпера. Он тоже был в маскхалате и тоже натянул капюшон на каску. И винтовка у него тоже была обмотана бинтами. Но выкатывающееся солнце вовсю играло блестками на кустарнике, буграх и снежных наметах, а на капюшоне вражеского снайпера, на его винтовке не было ни единой блестки. Белые, отдающие в желтизну, они были чуждыми, неживыми в этой игре и переливах красок раннего, веселого и морозного утра.
Помимо своей воли Костя сразу же стал прицеливаться, чтобы снять снайпера, но тот опередил Костю и выстрелил. Внизу и вправо, там, где и договаривались, раздался истошный, рыдающий крик Засядько. Орал он на совесть, с переливами. Костя не стал ждать, когда кончится эта комедия, опять выцелил снайпера, но тот дернулся и сник: слева донесся звук выстрела. Стрелял, видимо, Джунус. Костя только добавил. Для верности.