XXVIII
Кориолано был простой человек с открытым и добрым лицом, он часто говорил: "Я не знаю…"
Но и у Мамбрино было доброе лицо - круглое и доброе. А лицо у Барки Тартаро было решительное и доброе. У Студента Пико - резкое и доброе. Все это были простые люди, простые и мирные, как и те двое ребят в машинах - Орацио и Метастазио.
У каждого из них была семья, тюфяк, на котором им хотелось бы спать, посуда, с которой им хотелось бы есть, женщина, с которой им хотелось бы не разлучаться. И стремления их почти что не простирались дальше этого, и вокруг этого вертелись их разговоры.
Но почему же они боролись?
Почему они жили, как звери под облавой, и каждый день рисковали жизнью? Почему спали, засунув под подушку револьвер? Почему бросали гранаты, убивали?
Гракко был любопытен, ему интересно было знать, почему каждый человек делает так, а не иначе. Он спросил у Орацио:
- Ты участвуешь в операции первый раз?
- В первый раз? Вовсе даже не в первый!
- Не в первый?
- Это моя пятая операция.
- Ишь ты! - воскликнул Гракко. - Да ты не новичок!
- Я один из самых старых участников нашей группы.
- Когда ты вступил в нее?
- Когда еще жив был командир, которого убили. Когда группа еще только организовывалась.
- И Метастазио тоже тогда вступил?
- И Метастазио. Мы всегда вместе.
- Вы вместе решили вступить в группу?
- Вместе. Метастазио предложил, и мы сейчас же решили. Вместе решили.
- Но почему? - спросил, наконец, Гракко.
В темноте машины Орацио сделал какой-то жест.
- Как почему?
- Почему вы решили? По какой причине?
- Ну… - сказал Орацио.
- Вас кто-нибудь толкнул на это?
- Нет, никто не толкал.
- Значит, вы сами сделали выбор?
- Это насчет вступления в группу? Да, сами.
- Но почему?
- Опять двадцать пять! - сказал Орацио.
Он снова сделал какой-то жест.
- А ты разве не знаешь, почему ты сделал этот выбор?
- Я-то знаю, - ответил Гракко, - у меня есть свои причины.
- Ну вот, такие же причины есть и у нас.
XXIX
В одном из домов на той улице, что ведет от Римских ворот за город, в доме, затерявшемся между заводами и складами товарных станций, сидели Эн-2, Шипионе и Фоппа.
Шипионе и Фоппа тоже были люди простые и мирные. У Шипионе были жена и дети, у Фоппы, наверно, была девушка, еще недавно он каждый вечер ходил в кино. И у обоих были добрые лица - решительные, спокойные, и в то же время добрые.
Эти лица были обращены сейчас к Эн-2, который сидел за столом и ел. До девяти он мотался по городу, подготавливая операцию, и не успел ничего перехватить, а теперь, как только пришел, так поневоле сразу спросил, не найдется ли чего поесть.
Квартира принадлежала одной девушке, входившей в группу, учительнице из предместья; Шипионе и Фоппа тоже были у нее гостями. Хозяйка, крупная и толстая, сразу выложила все, что у нее было, - два яйца.
- Вот досада! - сказала она. - Хлеба нет ни крошки!
Эн-2 ел глазунью из двух яиц, ел без хлеба.
- Как ты можешь есть без хлеба? - спросил Шипионе.
И он и Фоппа посмотрели на сковородку, потом взглянули в лицо Эн-2, потом - Друг на друга. Шипионе добавил:
- Лучше уж хлеб без всего, чем яйца без хлеба.
- Почему? - возразил Фоппа. - По-моему, лучше яйца без хлеба, чем хлеб без всего. Я бы выбрал яйца, - сказал Фоппа.
- Если бы мне пришлось выбирать между голым хлебом и любой другой едой без хлеба, я бы выбрал хлеб.
- А я наоборот, - сказал Фоппа.
- Выбрал бы любую еду, только не хлеб? - спросил Шипионе.
- Голый хлеб? Нет, уж я выбрал бы что-нибудь другое.
- Даже жареную селедку?
- Даже жареную селедку.
- Даже горгонцолу?
- Даже горгонцолу.
- У тебя странный вкус! - заключил Фоппа.
- Нет, я просто выбираю то, что питательней.
Шипионе поднял взгляд на толстую девушку, увидел, что она смеется, потом посмотрел на Эн-2, который тоже улыбался.
- Мадонна! Да разве может быть что-нибудь питательней хлеба?
- Может, - ответил Фоппа. - Все, что ни есть, питательней, чем хлеб.
Шипионе снова посмотрел на толстушку.
- Ты слышишь?! - воскликнул он.
Девушка смеялась.
- Он говорит, что все, что ни есть, питательней хлеба! - воскликнул Шипионе.
- Конечно, - возразил Фоппа. - Любая еда питательней хлеба.
- Даже жареная селедка? - воскликнул Шипионе.
- А разве не так? - ответил Фоппа. - И жареная селедка.
- И горгонцола?
- И горгонцола. А разве не так?
- Может, ты еще скажешь, что шелковичные черви питательнее хлеба?
- Вот и скажу! А почему бы мне этого не сказать?
- Ха-ха-ха! - смеялась толстушка. - Он скажет!
- Еще как скажу! Для того, кто их ест, они питательнее хлеба. А разве нет?
- Да их никто не ест, - сказал Шипионе. - Все это доказывает, что ты ерунду говоришь.
- Никто не ест? - взвился Фоппа. - Да их в Китае едят и еще во многих местах.
- Ерунда все это!
- Вовсе не ерунда! Я сам видел, как китаец ест шелковичных червей. В кино видел.
- А я видел, как китаец ест хлеб без всего!
- Ты это в Милане видел. А в Китае они даже не знают, что такое хлеб.
Толстушка опять рассмеялась.
- Ты забыл сказать, - заметил Шипионе, - не знают те китайцы, которых в кино показывают.
- В кино, - сказал Фоппа, - показывают, как живут китайцы в Китае.
- Вот оно что! - сказал Шипионе. - Так кино тоже питательней хлеба?
- Конечно, если уж выбирать между кино и хлебом, я всегда выберу кино, - сказал Фоппа.
XXX
Голоса у них были спокойные и добрые, и разговор их был из тех, какие нередко ведут перед боем честные солдаты.
- Хотите выпить? - спросил их Эн-2.
- Пейте, пейте! - сказала толстуха.
Когда честные солдаты идут в бой, смерть, которую они могут повстречать, похожа на них: она тоже честная. Эти тоже шли в бой, но смерть, подстерегавшую их, никак нельзя было назвать честной.
Честные солдаты сходятся лицом к лицу с другими честными солдатами. Они сражаются с людьми, такими же, как они сами. Они могут сдаться в плен. Могут улыбаться, если их захватят. И потом за спиною честных солдат простирается вся их страна с ее народом, ее городами, железными дорогами, реками, горами, скошенными и поспевшими для покоса травами. И если они не поворачивают назад, если они наступают, если стреляют и подставляют грудь под пули, то лишь потому, что делать это заставляет их родная страна: это она делает все их руками, а они могут естественно и без всякого усилия оставаться простыми и мирными людьми даже во время боя, а перед боем говорить о шелковичных червях и о кино.
Кориолано в доме возле бастиона сказал:
- Не знаю. Мне кажется, я был бы ни на что не годен, если бы со мною не было жены.
- По-твоему? - сказал Мамбрино. - Да ведь любой может навоображать то же самое!
- Я не знаю, - повторил Кориолано.
- Не знаешь, не знаешь! - сказал Мамбрино. - Вечно ты ничего не знаешь!
- Не знаю, - снова сказал Кориолано.
За спиной этих людей не было ничего, что заставляло бы их действовать, ничего, что взяло бы на себя их поступки. Они оставались наедине со своими поступками.
Как же вышло, что и они были людьми простыми и мирными? Почему они не стали жестокими?
Гракко был человек любопытный, он все время задавал себе этот вопрос.
Почему они, не будучи жестокими, убивают? Почему, оставаясь простыми и мирными людьми, они борются? Почему, если ничто их не принуждает, они вступили в смертельный поединок и ведут его до конца?
XXXI
- И еще потому, что я хочу жениться поскорее, - сказал Орацио.
- Как так? - переспросил Гракко.
- У меня есть девушка, и я хочу на ней жениться.
- Значит, ты начал бороться, потому что хочешь поскорее жениться на своей девушке?
- Я так не говорю. Но я уже давно хочу жениться на ней и хочу, чтобы все кончилось скорее и я мог сыграть свадьбу.
- И ради этого ты стал бороться?
- Я так не говорил. Разве я так говорил?
- Ну, скажи сам, как ты говорил.
- Я говорю, - снова начал Орацио, - что чем скорее это кончится, тем скорее все будет кончено.
- Вот оно что! - сказал Гракко.
Он был любопытен, люди привлекали его, но он никогда не мог докопаться до последнего "почему" в их поступках. В темноте машины он вынул пачку сигарет.
- Хочешь курить?
- Еще бы. А для Метастазио у тебя не найдется?
- Найдется и для Метастазпо.
Орацио открыл дверцу и крикнул в другую машину:
- Эй, Метастазио!
Метастазио высунулся из автомобиля.
- Хочешь курить? - спросил Орацио.
Метастазио убрал голову.
- Эй, Метастазио! - снова позвал Орацио.
- Брось арапа заправлять! - крикнул Метастазио, не вылезая из машины.
- Не верит! - сказал Орацио, обращаясь к Гракко.
Он посмеивался, ему было весело.
- Я тебе всерьез говорю! - крикнул он, не переставая смеяться. И добавил, обернувшись к Гракко: - Мы нашу норму выкуриваем за один день, а потом всю неделю сидим без сигарет.
Он поднялся с сиденья и вылез из машины.
- Не верит! - повторил он. Потом с сигаретами Гракко в руке подошел к соседней машине. - Эй, Метастазио!
XXXII
Из тех двоих, что ждали в отеле "Реджина" на виа Сайта Маргерита, где теперь жили эсэсовцы, один, по кличке Сын Божий, сидел на стуле в проходе, одетый в полосатый передник коридорного.
Зазвенел звонок.
Сын Божий встал со стула. Это был невысокий и худой человек с изможденным лицом, длинный передник спускался ему ниже колен. Он подошел к табло звонков, посмотрел, из какого номера звонят, направился к этому номеру, постучал в дверь, вошел.
- Сюда, - сказал кто-то невидимый. - Поди сюда, Донато!
Сын Божий знал, кто это, и сразу же двинулся в дальний угол большой комнаты, где за кроватью и столом стоял холодильник.
- Сюда, - снова сказал хозяин номера. Это был немецкий офицер, он стоял, наклонившись перед открытым холодильником. - Пора кормить их.
- А им можно есть? - спросил Сын Божий.
- Нет, нельзя, - отвечал немецкий офицер.
Он выпрямился, вытер два пальца о полотенце, бросил его на пол и, указывая на холодильник, полный сырого мяса, сказал:
- Дашь им не больше трех косточек. Drei kleine Knochen. По одной на каждую.
- Чтобы раззадорить аппетит? - спросил Сын Божий.
- Да, чтобы раззадорить аппетит, - ответил немец.
- Он у них уже три дня как раззадорен, - заметил Сын Божий, - еще как раззадорен!
- Еще как раззадорен? Вот что! - сказал офицер. - Так и надо. - И потом спросил: - А как они с тобой? Свирепы?
- Да как сказать, - ответил Сын Божий.
XXXIII
Он взял три кости, очистил их от малейших остатков мяса, вышел из комнаты и остановился перед дверью другого номера. Не входя, он позвал:
- Гудрун!
В ответ из номера донеслось рычание. Сын Божий приотворил дверь, бросил кость в комнату и перешел к другому номеру.
Из этого номера и из следующего доносился неистовый лай. Сын Божий и во вторую комнату бросил кость, едва приоткрыв дверь, зато в третьей он включил свет и вошел.
- Блут! Каптен Блут! - позвал он.
Едва он вошел, огромный белый пес перестал лаять, обежал вокруг комнаты и, вскочив на кровать, свернулся на ней калачиком.
- Как ваше самочувствие, господин капитан? - спросил Сын Божий. - Не нужно ли вам чего-нибудь?
- Угм, - отвечал пес.
Сын Божий дал ему кость, но одновременно вытащил из кармана кусок хлеба.
- Вот это, Блут, тебе посылает твое начальство, а вот это я тебе принес. Твое начальство хочет, - продолжал Сын Божий, - чтобы у тебя был хороший аппетит. А для чего? Это ведь и ты знаешь и я знаю. Раз и у него и у тебя такое ремесло, значит так нужно, Блут. Ты ведь знаешь, для чего это нужно?
- Угм, - ответил пес.
- Так-то, каптен Блут! - сказал Сын Божий и наклонился. - А я не желаю, чтобы у тебя был аппетит. Ты славный пес, мне было бы так приятно, если бы ты сменил ремесло. Не можешь ты, что ли, сменить ремесло?
- Угм, - ответил пес. - Угм.
- Не можешь? - приставал к нему Сын Божий. - Не можешь честно зарабатывать себе на жизнь? Еще ведь не поздно, Блут! Удирай, беги в деревню! Ступай к крестьянам сторожить поля. Или стеречь овец. Или отправляйся к дрессировщику, научись ходить по проволоке. А еще можешь наняться поводырем к слепому старику.
- Ха-ах! - сказал пес.
- Смеешься? Был бы тогда уважаемой собакой, а теперь кто ты? Ищейка полицейская, вот ты кто!
- Угм, - сказал пес.
- Вот тебе и угм, - сказал Сын Божий.
Блут сел на задние лапы, поднял кверху морду и завыл.
- Или, может, еще… - начал Сын Божий. Он наклонился к псу и что-то шепнул ему на ухо. А в заключение спросил вслух: - Разве нет?
XXXIV
Второй был высокий и черный, очень черный человек, хорошо одетый. В десять пятнадцать он спустился с третьего этажа и в коридоре второго этажа встретил немецкого офицера, того самого, что ради своих собак то и дело вызывал Сына Божия. Они заговорили по-немецки.
- Я уже два дня не видел вас, Ибаррури. Что с вами стряслось?
- Ничего, капитан Клемм. Ровным счетом ничего. А что стряслось a usted?
- Я проиграл тысячу марок.
- Я тоже проиграл немного. I despuns? A потом?
- Выиграл восемьдесят тысяч лир.
- Я тоже немного выиграл. А потом?
- Мы устроили шикарный ужин.
- Вот как! Я тоже был на обеде. А потом?
- Потом? Потом - это…
- Mujeres?
- Ну, конечно. Есть тут одна девочка из Ла Скала…
- А потом, капитан Клемм?
- Там была еще эта девица, Линда. У нее самые красивые ноги во всем Милане.
- Это та, что танцует на столе?
- Эта самая. Разве у нее не самые красивые ноги во всем Милане?
- Она и у меня на столе танцевала. I despuns, капитан Клемм? А потом?
- Потом? Не хватит с вас этого, что ли? Потом я выполнял свой долг.
- Гм!
- Гм! Что гм?
- Гм!
Эль-Пасо улыбнулся.
- Siga usted bien. Меня ждут.
- Вы останетесь со мной, Ибаррури. Я вас не отпущу.
Капитан Клемм взял Эль-Пасо под руку.
- Пойдемте ко мне. Почему бы вам со мной не остаться? У меня есть виски - прямо с фронта, из-под Кассино.
- Меня ждут, капитан Клемм.
- Я лишаю вас пропуска до полуночи.
- Испанского дипломата вы не можете лишить пропуска.
- Оставайтесь! В полночь я сам вас провожу.
- Вы проводите меня, капитан?
- Я подвезу вас на моей машине. С полуночи мне дежурить.
- Гм, - сказал Эль-Пасо.
Капитан Клемм повел его к себе в номер и позвонил.
- Сифон! - потребовал он у Сына Божия.
XXXV
Эль-Пасо не знал, кем был на самом деле Сын Божий, Сын Божий не знал, кем был на самом деле Эль-Пасо.
Эль-Пасо появился в отеле "Реджина" в ноябре, когда ожидали нового советника испанского посольства, который должен был прибыть в Милан с особыми полномочиями. Десять дней подряд, с 15 по 25 ноября, из комендатуры регулярно звонили капитану Клемму:
- Ну что, приехал этот Ибаррури?
- Не приехал, - отвечал Клемм.
Только 26 ноября он ответил:
- Приехал.
- Пусть немедленно отдаст вам бумаги, - сказал комендант.
- У него нет бумаг.
- Он не привез никаких бумаг? - крикнул в трубку комендант.
- Ничего он не привез, - ответил Клемм.
- Сумасшедший! - кричал комендант. - Каждые две недели они меняют планы.
- Они меняют политику, - ответил Клемм.
Тот, кого называли Ибаррури, не выезжал больше из эсэсовской гостиницы, пил с Клеимом, играл с Клеимом в карты, участвовал в его кутежах - Сын Божий сам видел это; но никто не знал, что Эль-Пасо - помощник Гракко. Немецким офицерам - Клемму, Зонненбауму, Кригсбауму - он говорил прямо, что не верит в победу Гитлера; он повторял им: "Для вас настали последние дни. Зачем вы убиваете? Зачем преследуете людей? Вам нельзя этого делать. Ведь вы доживаете последние дни. Вам надо позвать исповедника".
Немцы смеялись, но не над его словами, а над траурной миной, с какой он их произносил.
- Отлично, Ибаррури! Великолепно! - кричали они.
Только напившись, они начинали злиться. Тогда Клемм говорил:
- Если мы доживаем последние дни, значит, последние дни наступили для всего мира. За каждого убитого немца мы уничтожаем десять человек. Нас, немцев, девяносто миллионов. Прежде чем мы погибнем - все девяносто миллионов, - мы уничтожим девятьсот миллионов человек. Разве в мире есть девятьсот миллионов человек? Нет их! Германия не может умереть!
- В мире нет девятисот миллионов человек? Да их куда больше! Одних китайцев четыреста миллионов.
- Китайцы не в счет, - говорил Клемм. - Ну, кто их станет считать, этих китайцев?
- И индийцев триста миллионов, - говорил Ибаррури.
- А они разве в счет? Индийцы тоже не в счет. Спор продолжался, и в конце концов Эль-Пасо говорил: "Гм!"
- Что? Что такое? - говорил Клемм. Сын Божий улыбался.
Но если Клемм не был пьян, он кричал:
- Отлично, Ибаррури! Великолепно! - И добавлял: - Если мы доживаем последние дни, тем больше у нас причин развлечься. Пойдемте, Ибаррури.
- Как же мы можем развлечься? - отвечал Ибаррури. - Никогда ничего не случается. А ничего - это не развлечение.
Они пили, а Ибаррури говорил, что все это ничто.
- Что тут такого? Пить - это ничто.
Они играли в карты, выигрывали, проигрывали, а Ибаррури говорил, что это ничто. На их столиках танцевали женщины, а Ибаррури говорил, что это ничто.
- Что тут такого? - повторял он. - Все это ничто.
Иногда немцы злились:
- Как так - ничто? Все на свете - ничто?
Но Эль-Пасо - Ибаррури жил с ними одной жизнью, и потому чаще офицеры смеялись.
- Dispense la molestia, - говорил он им.
- Да что там, - кричали они, - оставайтесь с нами! Поужинайте с нами.
Он говорил по-немецки, а они выучили несколько фраз по-испански. "Tome usted asiento", - говорили они ему.
А Сын Божий улыбался.