LVII
Был ли старик? Был ли кто-нибудь, кто с ней разговаривал?
Она снова окунулась в безлюдье; только несколько птиц метались между деревьями, чернея в холодных солнечных лучах. И еще послышался плеск воды, падающей в воду, - источник.
Берта увидела источник у подножья высокого дерева.
Склонившись над струйкой воды, между источником и деревом, стоял какой-то человек и, казалось, пил из горсти. Нет, он не пил, он мочил в воде хлебные корки и ел их.
Берта подошла к нему, думая, что это старик: он тоже был в лохмотьях и драных башмаках.
- Домой, - сказал ей человек.
- Домой?
Не оборачиваясь, он знаком велел ей уйти.
- Ступай домой.
- Зачем?
Берта заметила, что она все еще плачет. Она так и не переставала плакать с тех пор, как сидела на скамейке. Она встала с нее - и плакала, ходила по Парку - и плакала.
А человек вполголоса уговаривал ее.
- Домой, - повторял он. - Домой. Надо подумать об этом дома.
- Но у меня нет дома! - сказала Берта.
Тогда человек обернулся. Берта увидела, что он стар, увидела, что его лохмотья - изодранная форма какой-то богадельни. Увидела, что его голова опущена, шляпа надвинута на лоб, рука протянута.
Значит, это нищий?
Она положила в руку, протянутую за милостыней, несколько монет; она была благодарна старику за то, что могла дать их ему, за то, что он был так добр, так великодушен, что согласился быть просто-напросто нищим, благодарна за то, что он ушел, что был таким ненавязчивым; она глядела ему вслед, видела, как он удаляется почти бегом, и сама бросилась бежать прочь, зная, что все перед нею - только нищие, все, кроме одного человека и еще мертвецов.
Этот один был ей сейчас нужен, она искала только его, хотела найти только его, она бежала назад, в город, чтобы сесть на трамвай и вернуться туда, где лежали мертвецы. Где еще могла она его найти, как не подле них?
Он был как они, потому что перед его лицом она была словно перед их лицом. Она больше не плакала.
LVIII
Грузовичок с солдатскими пайками проехал по проспекту и по Ларго Аугусто, и люди с черепами на беретах принялись есть - и в тени, и на солнечной стороне, на всех тротуарах, где они несли караул.
Прохожие смотрели на них, и двое парней, которые тоже смотрели на них, переглянулись с улыбкой.
- Вкусно, а? - спросил один из них.
- Недурно, - ответил человек с черепом на берете.
- Что у вас там? Мясо?
- Ну да, мясо.
- И кости?
- Кости? Какие кости?
Безбородый юнец, совсем еще молокосос, подошел ближе к парням и показал им котелок:
- Вот мясо, грудинка, фасоль, картошка…
- Вижу, - сказал тот парень, что заговорил первым.
- Нас хорошо кормят. Утром дают хлеб с маслом и джем. - Рот у юнца был полный, но ему хотелось поговорить. - И на полдник тоже - хлеб с маслом и джем.
Парень отворачивался, всматриваясь в глаза внимательно прислушивающейся толпы. А тот, с черепом, продолжал:
- А вечером - макароны и еще какое-нибудь блюдо.
- Из сырого мяса?
- Из сырого мяса? Нет, из вареного… И фрукты. И еще сыр. И вино тоже.
- А эта стряпня сейчас?
- Эта стряпня? Это немецкое блюдо. Оно как-то зовется по-ихнему, да я не знаю, как сказать. А… вот здесь еще сосиска.
- Ишь ты!
- Таким, как мы, есть за что бога благодарить. А что бы нам оставалось в такие времена? Голодать, что ли?
- Конечно.
Человек с черепом на берете, не переставая жевать, мотнул подбородком в сторону толпы, указывая на маячившие перед ним лица.
- Вот они что делают? Кроме тех, у кого денег куры не клюют, все голодают.
Парень снова оглянулся.
- А ну-ка! - толкнул его локтем молокосос.
- Что тебе?
- Служишь родине и живешь при этом, как у Христа за пазухой.
- Что ты говоришь? - спросил парень.
- Если хочешь записаться к нам, я дам тебе рекомендацию.
- Спасибо.
Сержант окликнул юнца.
- Эй, ты!
- Иду, - откликнулся молокосос.
Он хитро ухмыльнулся и протянул парню полную ложку стряпни из котелка.
- Попробуй, - произнес он с набитым ртом.
- Чтоб я попробовал? - воскликнул парень. Потом поглядел на своего приятеля и сказал, словно бы обращаясь к нему, а не к молокососу: - Ведь я же не людоед!
Молокосос с черепом на берете разразился смехом, хотя рот у него все еще был набит.
- Ого! Ого! - кричал он.
- Что с тобой, болван? - спросил сержант со своего места.
- Ого! - еще раз крикнул молокосос. - Вот этот сказал, что он не людоед.
Он хохотал, и люди с черепами, стоявшие поодаль, тоже захохотали.
- Что такое? - переспросил сержант.
- Он говорит, что не станет этого есть. Потому что он не людоед.
Сержант встал и подошел к толпе.
- Кто тут не людоед?
Он выкрикнул свой вопрос в толпу, сделал еще шаг вперед, не переставая жевать. Казалось, он был уверен, что толпа подастся назад. Но толпа стояла как вкопанная.
LIX
Толпа была немноголюдной.
Между Ларго Аугусто и площадью Пяти Дней было всего несколько сот человек. Прежде они двигались, смотрели на убитых и проходили дальше, а теперь стояли неподвижно перед тротуаром, на котором лежали мертвецы. Не потому ли, что ополченцы обедали, остановились эти люди?
Возле памятника ополченцы обедали, немного отойдя от убитых. Они стали в кружок сбоку от пьедестала, кто-то из них открыл банку сардин, они ели сардины вместе с пайком.
Немного дальше, там, где площадь образует как бы две ниши и где ее пересекает бульвар с трамвайными путями, стояло два танка, и пушки их были направлены на начало проспекта. Люди, стоявшие перед убитыми, не видели их. Когда они подходили к убитым, они видели голого старика, женщину в распахнутом платье, ополченцев, плакат, а все остальное они могли и не видеть. Но теперь люди стояли на месте, глядели на жующих ополченцев и увидели: выше, по обе стороны площади, стоят "тигры", а вокруг них белобрысые парни затеяли какую-то игру.
Сперва люди долго смотрели на обедающих ополченцев, на их набитые рты, на выпачканные сардинным маслом подбородки, усы и руки, на черепа на беретах; потом заметили "тигры", полускрытые памятником, и стали глядеть на белобрысых парней на броне и вокруг танков. Их смеющиеся голоса разносились по площади, они похожи были на котят: брались за руки, вскакивали на танк, соскакивали, садились верхом на пушки, их короткие немецкие выкрики напоминали мелодию нехитрого танца. Белобрысый коротыш переносил что-то от танка к танку, и все то и дело принимались смеяться. Другой, еще меньше ростом, прыгнул с танка ему на плечи. Оба покатились по земле, а все опять смеялись.
Почему?
Увидев их, рассмеялись и ополченцы. Но над чем тут было смеяться? Кто мог сказать, что они неуклюжи? Никто! Или что неуклюж их язык? Тоже никто. Они походили на котят, таких невинных, - невинных, что бы ни лежало рядом с ними… А может быть, это были гномы?
Рядом с "тигром", стоявшим справа, несколько парней играли в игру, которую они называли: "Steisschlagen". Один наклонялся, прятал лицо в ладони другого, а третий - бац - звонко шлепал его по заду.
- Кто это был? - спрашивали потом. - Wer ist's gewesen?
И тот, кого ударили, со смехом поднимал голову и указывал на того, кто, по его мнению, дал ему шлепок.
- Du, - говорил он. - Du. Du bist's gewesen. Еще двое таких же парней появились невесть откуда, они вели на сворках трех собак в намордниках, и парни с "тигров" стали окликать их - их и собак:
- Грета!
- Гудрун!
- Каптен Блут!
Одна из собак вспрыгнула на танк. Множество парней взобрались за ней вслед, они стали играть с собакой, сняли с нее намордник, угощали ее шоколадом, потащили до самой пушки. Они были проворные и ладные, никто бы не мог сказать про них, что они неуклюжи.
Внизу продолжалась игра:
- Wer ist's gewesen?
- Du bist's gewesen!
- Nein, nein! - кричало сразу несколько голосов. - Nein!
Парни смеялись.
- Es ist Blut gewesen!
Они показывали на собак.
- Es ist Gudrun gewesen!
- Es ist Blut gewesen!
Они были проворны и ловки. Даже шлепали друг друга они проворно и ловко. И задницы у них были ладные. Но кем же они были? Гномами - духами танков?
LX
От них взгляды возвращались к мертвецам. Мертвые не были красивы и ладны. Большие серые ноги; серьезные серые лица; лицо одного можно было принять за лицо другого, - все они были одинаковы, и старик посредине был словно их отец.
Почему именно его бросили здесь голым?
Седовласый старик спит в душе каждого человека уже многие века. Мы помним о нем; это наш общий пращур, соорудивший ковчег, предок-труженик, который после трудов своих напился допьяна и с улыбкой на губах спит нагой уже многие века. И перед взглядами, когда они возвращались от белобрысых парней к мертвецам, возникал его образ. Люди видели нагого старика, и вспоминали о нем, нагом и пьяном, и думали, будто сам патриарх, спящий в опьянении, был убит сегодня.
Среди толпы худой человек со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами на темном лице смотрел на мертвых, наклонившись над их ногами. Он показывал их ступни другим и говорил:
- Холодно. У них мерзли ноги, видите?
Никто не отвечал ему. Сам он обут не в башмаки, а в домашние туфли; время от времени поднимал ногу, тер ее о другую, иногда, словно аист, подолгу стоял на одной ноге.
- Холодно. Ноги очень мерзнут.
В руках у него были каштаны. Он вышел на площадь с бульвара, толкая перед собой тележку, полную каштанов: большой кучей лежали сырые каштаны, кучкой поменьше - жареные, только что с огня, накрытые тряпкой. Очутившись в толпе, торговец принялся выкликать свой товар, пытаясь продать его, но так как никто ничего не покупал, он оставил тележку и протиснулся вперед, желая взглянуть, что случилось под памятником, и зажав в горстях горячие каштаны, чтобы соблазнить покупателей.
А теперь он наклонился и руками, полными каштанов, показывал на лежавшие в ряд большие серые ступни мертвецов. Потом он засунул пригоршни каштанов себе в карманы и украдкой тронул одного из убитых за большой палец.
Это был старик. Уличный торговец дотронулся до него одним пальцем, выпрямился и окинул взглядом лежавшего перед ним голого старика.
Вспомнил ли он о нагом патриархе? Он встряхнул головой, посмотрел туда, куда смотрели другие, - на жующих ополченцев, на занятых игрой белобрысых парней, потом снова взглянул на мертвых, взглянул на старика. Что было в его душе? Воспоминание о нагом патриархе? Или о его собственном отце?
Он стал на колени, и никого это не удивило.
Разве в его душе было не то же самое, что и в душах остальных людей? Прикрыть убитого старика - этого хотели все: чтобы эти парни не оскорбляли больше наготы его.
LXI
Сойдя с трамвая на площади Скала, Берта пошла тем же путем, что и час назад: Галерея, Собор, площадь Фонтана; так она снова очутилась рядом с убитыми. Она стояла в толпе, когда сержант пошел на нее, уверенный, что толпа подастся назад.
Он шел вперед; он прожевал кусок, засунул в рот все пальцы, чтобы вытащить что-то из зуба, и при этом шарил взглядом в толпе. Потом заговорил снова:
- Кто это тут не людоед?
Он взял в руки автомат - стволом вниз, словно готовясь пустить его в ход.
- Кто это тут не людоед?
Никто не отвечал ему, но никто и не отступал; напрасно он испытующе смотрел в глаза одного и другого; на него никто не смотрел, никто не отступал назад и в конце концов отступить назад пришлось ему самому, чтобы не врезаться в толпу.
Он оглянулся, чтобы пересчитать своих: один, два, три, четыре. Все они ели, сидя на земле немного поодаль. Только молокосос ел стоя, с тем же идиотским видом, так же идиотски смеясь невесть чему; и сержант неожиданно дал ему такую затрещину, что он свалился между убитыми.
Берта не знала, с чего все началось. Она увидела, как молокосос упал и снова поднялся, и даже не думала, что все это что-нибудь да значит. Кто взглянул бы на нее, мог подумать, что она ищет среди этих мертвецов своего мертвеца.
Она слышала вопрос: "Кто это тут не людоед?"
Но для нее эти слова прозвучали как будто из громкоговорителя, как будто переданные из другого мира в этот мир слез и освобождения, в котором она искала Эн-2 и была с мертвецами.
Человеку с автоматом пришлось снова повесить оружие на плечо.
Ему досаждал зуб, в котором что-то застряло, и он причмокивал, но так и не мог избавиться от помехи.
Казалось, только этим он сейчас и занят. Он пнул ногой молокососа, вставшего с земли, и крикнул в последний раз:
- Кто это тут не людоед?
Но голос у него звучал сдавленно, его собственные приятели смеялись над ним. Берта видела, как он, держа себя за нижнюю челюсть одной рукой, другой шарит во рту, засунув пальцы чуть ли не до глотки, откинув голову назад и раскачиваясь всем телом. Берта даже не думала о том, что с ним; она поглядела на него - и забыла о нем и о его вопросе. Она смотрела на пятерых мертвецов так, словно они прошли через смерть и вернулись живые, но живые как-то по-иному: они сидят на земле у стены, они могут слушать, могут воспринимать вопросы, которые им задают, и даже нарушить молчание, заговорить, ответить.
LXII
С солнечной стороны, где лежало пятеро убитых, она перешла к тем четверым, что вытянулись на тротуаре в тени, тем, среди которых были двое подростков, накрытых одним одеялом. Потом она перешла к тем, что лежали на проспекте, и вновь увидела девочку и мужчину рядом с нею; потом приблизилась к тем, что лежали у подножья памятника, и увидела голого старика и женщину в розовой грации.
Она снова смотрела на них, снова узнавала их: мужчин в лохмотьях, тех женщин, тех девочек, наконец, того старика. Она словно видела их недавно живыми и теперь опять видела их живыми, но живыми по-иному: они прошли через смерть и вернулись к жизни, но к жизни иной, особой; и теперь все они в состоянии выслушать то, что она может у них спросить, в состоянии приподнять голову с земли и дать ей ответ от полноты своего нового знания.
В толпе перед памятником человек в домашних туфлях стоял на коленях, склонившись и упершись руками в землю. Он словно хотел прикрыть нагого старика своим телом. Трое или четверо ополченцев из тех, что ели поодаль, подошли ближе. Они наблюдали, что собирается делать этот человек.
- Что это ему неймется? - говорили они.
Эн-2, держа велосипед за руль, стоял там, где человек в домашних туфлях оставил тележку. Он смотрел оттуда на то, что творилось у памятника; он был достаточно высок, чтобы видеть через головы густой толпы лица убитых, видеть ополченцев, но ему не был виден стоящий на коленях человек в домашних туфлях. Он видел танки, видел занятых игрой белобрысых парней и голого старика, видел одного из своих людей - Сына Божия, который старался растолкать сжавшую его толпу, снова увидел Гракко, но ему хотелось посмотреть, что делает человек в домашних туфлях, а тот не был ему виден.
Он подошел ближе, ведя за собой велосипед, поднялся на тротуар и увидел, что среди ополченцев началось движение. Послышались голоса:
- Этот был там сегодня ночью. Я узнал его.
Человек в синих домашних туфлях отпирался с испуганным лицом; это не был один из его товарищей. Он был худой, темнолицый, тот самый, что недавно прошел мимо него, зажав в пригоршнях каштаны. Эн-2 подумал о том, как бы помочь ему.
Он увидел, что человек отскочил в сторону, и решил, что можно отдать ему велосипед.
Но человек, убегая, выбрал неверное направление, он мчался прямо к белобрысым парням возле одного из танков, и Эн-2 подумал, что уже не сможет помочь ему, не сможет никогда никому помочь, ему нечем помочь людям, и он пришел в отчаяние, теперь уже из-за беглеца, ему хотелось погибнуть вместе с ним, покончить со всем этим, снять с себя этот долг - знать обо всех гибнущих; но вдруг среди тех, кто стоял полукругом перед убитыми, он увидел женщину, которая не обернулась, как другие, чтобы следить взглядом за убегавшим, но продолжала смотреть на мертвецов, подняв голову, ибо для нее ничего не погибло, она была поглощена тем новым, что узнавала сейчас, и лицо у нее было воодушевленное. Эн-2 узнал Берту.
LXIII
Оглушительный звук, всколыхнув леса, обрушив обрывы, вдруг долетает к нам. Он наполняет человека, как собственный звон наполняет колокол.
Берта?
Он увидел ее. Ему хочется подбежать, быть рядом. Но он остается на месте - посмотреть, что с нею происходит.
"И ради меня тоже?" - спрашивает она убитых.
Она спрашивает, умерли ли они также и ради нее. Она спрашивает у пятерых на солнечной стороне, спрашивает у четверых, среди которых лежат подростки под одним одеялом, спрашивает у девочки и у тех, кто рядом с ней.
"И ради меня тоже?" - задает она вопрос девочке. И девочка говорит: "Она хочет знать, умерли ли мы также и ради нее". Она говорит это мужчине, к которому обращено ее лицо с той минуты, как она умерла. И он говорит девочке; "Ответь ей сама". - "А разве мы не отвечаем ей? - возражает девочка. - Разве мы не лежим здесь вот уже сколько времени и не твердим ей об этом?" Потом, как будто рассердившись, она обращается к Берте: "Конечно, ради тебя тоже. Ты хочешь, чтобы наша смерть не коснулась тебя? Да, мы умерли и ради тебя".
Пятеро на солнечной стороне согласно кивают головой.
"Ведь это так просто! Не стоит об этом даже говорить".
И подростки молча говорят ей о том же. "И ради тебя, - отвечают они. - Конечно".
LXIV
Но Берта упорно задает свой вопрос.
Она стоит перед семерыми убитыми у подножья памятника и хочет узнать то же самое и от них. Узнать снова то же самое. Словно она не может поверить, что это так.
Она задает тот же вопрос старику, хотя он и наг.
"И ради тебя, - отвечает старик. - И ради тебя, дочка".
"И ты сам - ты тоже умер ради меня?"
Берта не понимает, что с ней творится, она полна какого-то воодушевления, но вместе с тем и стыда.
Вот она перед ними со всей своей жизнью, со всем тем, что казалось ей важным, что она считала добротой, долгом перед миром, честью, чистотою. Десять лет она твердо стояла на этом сама и столь же твердо удерживала мужчину, который был с нею рядом, но сейчас она больше не гордилась этим, даже стыдилась этого перед лицом убитых. Много ли стоит это перед их лицом?
Это смехотворно, потому что перед нею они - такие, какими их бросили здесь.
Что же это было? Истинным было только немного благочестия в самом начале; все остальное было нагромождено лишь для того, чтобы оно не исчезло слишком скоро. Или тут было что-то другое? Боязнь быть доброй, боязнь осмелиться, упорство в этой боязни, упорное желание остаться связанной, смириться, не бороться?