Истиной было то, чего она не хотела; и добротой - то, чего она не хотела; и долгом перед миром, и целомудрием было только то, чего она не хотела. Она увидела это перед лицом умерших ради того, чтобы жизнь стала более чистой.
То, за что они умерли, и то, ради чего она жила, не имеет между собой ничего общего. А они все-таки говорят, что умерли и ради нее тоже. Почему?
Это и наполняет ее воодушевлением и смятением.
Она не в силах вынести их взгляд. Как можно пережить это - что их смерть коснулась и тебя? Что сделать, чтобы стать одной из тех, ради кого они умерли?
"И ради меня тоже?" - опять спрашивает она.
Но они всякий раз отвечают ей одно: конечно, и ради нее тоже. "Ради всех людей на свете", - отвечают они.
Чего же они хотят?
Чтобы жизнь людей стала чище. А для того чтобы она стала чище, нужно, чтобы каждый стал свободным, правда? Что может сделать каждый, чтобы мир сделался чище? Стать свободным?
И она? Она тоже?
Ведь они хотят, чтобы она тоже сумела стать свободной?
Их воля воодушевляет Берту, и лицо ее сияет.
LXV
"Но как?" - спрашивает она.
Она не знает, как стать свободной. Существует ли для каждого свой особый способ? Ведь каждый связан на свой особый лад!
Теперь она переступает порог того, что знаменуют собой мертвецы. К тому новому знанию, которое она получила от них, присоединяется, выйдя из тайников, такое же знание, которое сложилось в ней самой за те десять лет, что она отказывала Эн-2. Это знание она получила от них, а может быть, нашла его в себе. Она может научиться и у них и у себя самой, как стать свободной.
Для каждого свой особый способ?
"Есть одно-единственное слово", - говорит ей старик.
"Скажи, какое слово, - говорит Берта. - Оно развязывает все путы?"
"Да, все путы".
Все путы можно развязать одним-единственным словом? Это ли хочет сказать старик? Но чьи путы развяжутся? Те, что связывают сыновей с отцами? Или отцов с сыновьями? Или братьев с братьями? Это слово развяжет все путы, связывающие людей между собой, и даст им одну-единственную связь - связь через правду. Это ли он хочет сказать?
"Я знаю, что ты говоришь, - шепчет Берта, - я знаю".
Он хочет сказать, что это слово даст людям одно: все, что они ни станут делать, будет правдиво. Разве не это он хочет сказать?
Берта глубоко дышит. Она думает о глазах старика: они прикрыты веками, но ей кажется, что они должны быть синими.
"Что же это за слово?" - говорит она.
"Что за слово? - говорит старик. - Ты еще спрашиваешь?"
Старик обращается к другим мертвецам. "Они думают, - говорит он им, - что нужно какое-то слово".
"Значит, не нужно даже слова? - спрашивает Берта. - Это такое слово, что его не следует произносить?"
На этом Берта останавливается, никто больше не отвечает ей, она оборачивается и ищет в толпе, где же Эн-2.
LXVI
Эн-2 поставил велосипед педалью на тротуар и подбежал к ней.
Но Берта, едва заметив его, еще быстрее двинулась навстречу, продираясь сквозь толпу.
- Знаешь, что можно подумать? - сказал Эн-2.
- Что?
- Что меня к тебе приворожили.
- И меня к тебе. Разве не так?
- Это нас и связывает.
- А разве между нами есть что-нибудь еще?
- Сдается, что есть.
- Что же?
- Что я всегда встречаю тебя, когда дохожу до предела.
- Как до предела?
- Когда хочу погибнуть.
Берта неотрывно смотрела на него, глаза у нее были такими же, какими она вглядывалась в убитых.
- Ты хочешь погибнуть?
- Сейчас? - спросил Эн-2. - Сейчас совсем наоборот. Вот это и кажется мне колдовством. Что как только я дохожу до предела, так обязательно встречаю тебя, и все становится наоборот.
- Каждый раз, когда ты меня встречаешь? И так всегда было?
- Почти каждый раз. Как будто то самое колдовство, которым меня к тебе приворожили, посылает мне тебя, чтобы я мог начать все сначала.
- А до этого тебе хочется погибнуть?
- Да, погибнуть с теми, кто гибнет у меня на глазах. Перестать сопротивляться.
- Но почему? - воскликнула Берта. - Ведь никто не гибнет! Где ты видишь погибших?
- Я знаю. Когда ты со мной, мне кажется, что ничто не погибло.
- Почему же ты меня не ищешь? Почему ты никогда не хочешь отыскать меня? Почему ты не искал меня все эти дни? Как ты можешь меня не искать?
- Тебе хотелось, чтобы я тебя искал?
- Я каждый день приезжала в Милан.
- Ждать, что я тебя отыщу?
- Что ты меня отыщешь, позвонишь мне. Я сама тебя искала.
- Искала меня?
- Я и сейчас тебя искала. А что я тут делала, по-твоему? Искала тебя.
LXVII
Они медленно побрели прочь от площади по бульвару, который ведет к Римским воротам; она шла об руку с ним, как шла уже много-много раз, а он вел велосипед за руль.
- Ты будешь в Милане после обеда?
- Я и сейчас в Милане.
- Но сейчас тебя ждут к столу.
- Кто?
- Эти твои родственники. Ведь ты завтракаешь у родственников?
- Ты хочешь, чтобы я пошла к ним завтракать?
- Ох, Берта, - сказал Эн-2, - значит, тебе не так уж важно идти к ним?
- Но ведь я тебя искала, а не их, - ответила Берта.
Через все утро, проведенное в Милане: возле мертвецов и в Парке, в одиночестве среди безлистных деревьев, с глазу на глаз со стариком в Парке и с нагим стариком под памятником, - через все это утро протянулся обильный поток слез, который сейчас внезапно полился вновь, как будто достигнув своего устья, хотя казалось, что он уже иссяк. Пусть лицо Берты сияло, все равно этот поток струился в ней, словно подземная река, и теперь он вышел наружу, как раз в тот миг, когда показалось, будто он исчез совсем, этот широкий безбурный поток, уносивший ее, поток чувств и покоя, блаженного покоя, похожего на ту чистую жизнь, которой хотели мертвые.
Она прижалась лбом к плечу Эн-2 и долго плакала на его плече. Их видели все прохожие: мужчину, поддерживавшего рукой велосипед, и женщину, которая плакала у него на плече; но смотревшие на них люди возвращались оттуда, где были мертвецы, и потому не удивлялись.
Перестав плакать, Берта спросила:
- А мне нельзя сесть на раму?
Он вспрыгнул в седло и посадил ее на раму.
- Ты устанешь, - сказал он.
- Отсюда далеко до твоего дома?
- Нужно проехать через весь город. Мы сейчас ведь возле Римских ворот.
- Когда устану, я слезу и пойду пешком.
Они проехали часть пути по мертвым улицам: за Римскими воротами они направились к кольцу Навильо, потом по кольцу к Сан-Лоренцо, к Сант-Амброджо, к церкви Благодати, все время по мертвым улицам, между разрушенными домами, под золотым, как октябрьские листья, зимним солнцем, и каждую минуту он спрашивал:
- Ты не устала? Не хочешь слезть? Если хочешь, пойдем пешком.
- Нет. Поедем дальше, - отвечала Берта.
LXVIII
Она сказала ему, что устала, только когда они выехали на обитаемые улицы вокруг Северного вокзала, и оттуда они двинулись пешком; они шли и молча глядели друг на друга, пока не добрались до виадука над колеей Северной дороги.
- Пройдем через Парк? - спросила Берта.
- Только по наружной аллее, до Симплонских ворот.
- А не хочешь зайти поглубже?
- Зайдем поглубже.
Они вошли за ограду, где были разрушенные павильоны, теперь Берта вела Эн-2, и они прошли по аллеям, с которых развалины видны были лишь издали.
- Я тебя и здесь искала.
- Здесь, в Парке?
Из развалин, среди высоких деревьев, поднимался дым.
- Ты видишь дым там, в глубине? - спросила Берта.
- Вижу.
- Я здесь уже была сегодня.
- Наверно, это бездомные готовят себе что-нибудь поесть.
- Пойдем, - сказала Берта. - Уведи меня.
- Хочешь, я опять посажу тебя на раму?
- Посади.
Он посадил ее на раму.
- Поедем быстрее, - сказала Берта. - Надо и нам приготовить что-нибудь поесть.
Она опять была такой же, как на площади перед мертвецами, лицо ее сияло от какого-то внутреннего воодушевления, и ему казалось, что у него прибавляется сил и он может быстрее крутить педали оттого, что нужно везти Берту.
- Нам не придется больше ждать?
- Не придется.
- Значит, ты моя жена?
- Жена, если ты согласен взять меня в жены. Ведь ты согласен?
- О, ты всегда была моей женой.
- Я стала твоей женой только с сегодняшнего утра.
- Ты всегда, всегда была моей женой.
- Только с сегодняшнего дня. С этой минуты.
LXIX
Они шли вдоль Симплонского проспекта и не разговаривали больше. Вдруг Берта указала рукой куда-то.
- Кажется, что там видны горы.
- Кажется? Если их видно, значит это горы.
- Разве горы видны из Милана?
- А ты их не видишь? Видны, конечно.
- Никогда не знала, что отсюда можно их увидеть.
- А ты знала, что ты моя жена? Не знала. А ты моя жена.
- Я и не была твоей женой, пока об этом не знала.
- Нет, была.
Они поравнялись с его домом, он взял велосипед на плечо, они поднялись, вошли в комнату.
- Ты всегда была моей женой, - сказал Эн-2. И поцеловал ее. За окнами, высоко над домами, в глазах неба все еще видны были белые и голубые вершины гор, парившие над землей, - далекие горные снега.
- Разве ты не была моей женой всегда? Была!
Он снял с крючка женское платье, которое висело за дверью.
- Видишь, твое платье? Значит, ты всегда была здесь.
- А горы? - спросила Берта. - Ты всегда их видел?
- Всегда.
- А мертвые?
- И они были всегда.
- А синие глаза?
- Синие глаза?
- У кого, ты всегда говорил мне, были синие глаза? У твоего отца? Когда ты был маленький?
- Это была ты.
- Глаза твоего отца - это была я?
- И ты была моим детством.
- И твоим детством тоже?
- Ты была всем. И была и есть. Всем, что было моим.
- Всем?
- Да, всем, что было и есть.
- И твоей женой?
- Моей женой. Моей бабушкой и моей женой. Моей матерью и моей женой. Моей дочерью и моей женой. Горами и моей женой.
- А тот человек? - спросила Берта. - Кем я была тому человеку?
- Почему ты должна быть кем-то тому человеку?
- Но кем-то я ему приходилась. Не то почему же я была с ним? Кем-то я ему была.
- Зачем тебе об этом думать? - сказал Эн-2.
- Тогда давай приготовим чего-нибудь поесть.
LXX
- Верно, - сказал Эн-2. - Приготовим чего-нибудь поесть.
Он открыл одну из дверей.
- Здесь у меня кухня.
И он показал ей в шкафу все, из чего можно было приготовить пищу.
- Мы не купили хлеба, - сказал Эн-2. - Я сейчас сбегаю за хлебом.
Он снова поднял на плечо велосипед и вышел, а Берта осталась за окнами одна - думать о себе и о том, другом мужчине, почему она была с ним и кем она ему была.
Кем же она была ему, кем? Она видела голубой снег в горах, видела зиму - этот снег, и снег на крышах под окнами, и голый Милан, и нагие поля вокруг Милана, и золотое, как октябрьский лист, солнце; еще она видела все, что называл ей Эн-2, когда говорил, чем она была для него и раньше и сейчас, и спрашивала себя, кем она была для того, другого мужчины. Кем? Она видела платье, что висело за дверью, этому платью было десять лет, и оно тоже было ею, а она эти десять лет оставалась с другим. Почему она десять лет была с другим? Кем она была ему?
Эн-2 вернулся, он принес хлеб и еще цветы и положил букет перед нею на стол.
- Ты всегда была…
- И цветами тоже?
- И цветами. Я покупал их - и это была ты. Я нес их - и это была ты.
Он поднял Берту, обхватив ее ноги.
- Ты, - сказал он. - Ты, ты.
Он нес ее к кровати и целовал.
- Нет, - сказала Берта.
- Нет? - не понял Эн-2. - Что нет?
Берта обняла его голову, целуя в шею, в щеки, в губы, но при этом твердя свое "нет".
- Я боюсь, - сказала она.
- Боишься?
- Но чем-то я все-таки была для него как-никак?
- Ну и что?
- Мне нужно с ним поговорить. Необходимо поговорить.
- Ты поговоришь с ним после.
- Я хочу сначала, до того…
- До чего? Он всегда знал все, что было.
- Но было не то, что сейчас.
- Он всегда знал, что есть между нами.
- Но сейчас ведь совсем не то. Я должна сказать ему, как все обстоит теперь.
- И тебе обязательно нужно сказать ему раньше?
- Прошу тебя, - сказала Берта, - позволь мне сказать ему все раньше.
- Почему раньше? Кто он такой, что ты должна сказать ему раньше?
- Позволь мне сказать ему раньше.
- Но почему? Ты хочешь говорить с ним, как будто ты не моя жена? Ты еще не хочешь быть моей женой? Кем же ты хочешь быть?
Он выпустил ее из объятий и встал.
- Кем же ты хочешь быть? - повторил он. - И кем ты была?
Берта осталась лежать, опершись на локоть, в той позе, в какой он ее оставил, она только опустила глаза. Казалось, она боится увидеть снежные горы за окном, и все, что она видела сегодня: цветы на столе, свое старое платье за дверью, дым среди развалин, синие глаза старика, лица убитых на тротуаре.
Эн-2 сказал:
- Снова все так, как всегда. Как всегда, правда?
- Нет, - ответила Берта. - Не как всегда.
- Опять то же самое, что было всегда.
- Не то же самое.
- То же самое было, когда ты оставила мне свое платье. То же самое.
- Не то же.
- Ты пришла, как сегодня, и оставила мне свое платье. И сейчас опять, как тогда.
- Не как тогда.
- И так каждый раз, когда ты приходишь.
LXXI
- Клянусь тебе, что это не так, - сказала Берта. - Я возвращусь к нему, только чтобы поговорить.
- А разве так не было всегда? Ты каждый раз возвращалась к нему, только чтобы поговорить. Мало ты с ним говорила, что ли? Не успела ему все сказать?
- Я никогда не говорила ему того, что могу сказать сегодня.
- Ты всегда говорила ему обо всем, что было между нами.
- Но не о том, что есть сегодня.
- Берта, прошу тебя! - сказал Эн-2.
- О! - сказала Берта.
- Неужели ты не можешь сказать ему потом? Через месяц? Не все ли равно, скажешь ты ему через месяц или через год?
- Ты сам знаешь, что не все равно.
- Зачем говорить ему раньше? Что это даст, на что ты рассчитываешь? Он останется таким же, каким был всегда.
- Я должна дать ему возможность быть честным, - сказала Берта.
- Возможность освободить тебя? Да ты уже тысячу раз давала ему эту возможность!
- Возможность быть добрым. Быть великодушным. Эн-2 смотрел на нее в отчаянии.
- Зачем это тебе? - крикнул он. - Зачем тебе, чтобы он был добрым? Зачем тебе, чтобы он был великодушным? Какое тебе дело, будет он честным или не будет?
Теперь они оба смотрели друг на друга в отчаянии.
- Какое мне дело? Но я была с ним десять лет! Мне это важно!
- Важно? - крикнул Эн-2. - Что важно?
- Чтобы он отдавал себе отчет в том, что было, - ответила Берта, - и не воображал больше, чем есть на самом деле.
- Ах, вот что, - сказал Эн-2. - То, что было. Берта думала о том старике в Парке, который протянул к ней руку, о том, как это великодушно с его стороны - быть просто нищим, о его смирении; она думала, что таким может быть теперь, после мертвецов, любой человек.
- Не злись на меня! - сказала она.
- А разве я когда-нибудь на тебя злился? Никогда я на тебя не злился!
- И не думай, что сегодня все было так же, как раньше.
- Все было, как раньше.
- Нет, иначе. И не злись на меня.
- Все как раньше, хоть ты и видела убитых.
- Нет, не как раньше. Я сразу же вернусь.
- Ты всегда будешь возвращаться, и каждый раз будет одно и то же.
- Нет, не одно и то же.
- Ты видела убитых, но все осталось по-старому, - сказал Эн-2.
LXXII
Но что случилось с человеком в домашних туфлях, когда он бросился бежать от памятника прямо к танку?
В числе тех, кто видел это, был Сын Божий. Ополченцы не стреляли, они только крикнули что-то белобрысым парням, шлепавшим друг друга по заду, и те тоже закричали. Человек пробежал между ними, словно он тоже принимал участие в игре. Он играл с ними в догонялки, меняя направление, увертываясь то от одного, то от другого, потом помчался напрямик к бульвару, к трамвайным путям, но теперь за ним гналась собака. Это была Грета, Сын Божий узнал ее, - та самая, с которой белобрысые парни сняли намордник. Она играла с ними на танке, потом спрыгнула, уже на бульваре догнала человека, повалила его. С проходившего мимо трамвая увидели, как человек обороняется напильником. Белобрысые парни бежали к ним, что-то кричали собаке по-немецки, они все еще смеялись, все еще играли. Собака Грета завыла. Из трамвая видели, как она пытается зубами вырвать напильник из своего тела, как человек поднимается с земли; но белобрысые парни и ополченцы уже стояли над ним, они схватили его и оттащили назад. Сын Божий видел, как он шел назад, окруженный белобрысыми парнями и ополченцами, которые громко орали, а один из ополченцев то и дело поднимал и опускал кулак, ударяя беглеца все в одно и то же место - в затылок за ухом. Он видел испуганное лицо, худое и смуглое, струйку крови под ухом, ноги, обутые в домашние туфли; потом он сел на велосипед.
Унтер-офицер белобрысых парней сказал ополченцам, что они должны доставить задержанного к капитану Клемму.
- Мы его отправим в казарму, - ответили ополченцы, - и подержим там, пока не придет капитан Клемм.
Унтер-офицер сказал, что убитая собака принадлежит капитану Клемму и что убивший ее должен быть передан капитану Клемму.
- Отвести его в отель "Реджина"? - спросили ополченцы.
- Нет, нет, - сказал унтер-офицер, - только не в "Реджину".
- Тогда мы отправим его в казарму.
Двое ополченцев все еще облизывали губы. Согласие было достигнуто. Человека в домашних туфлях отведут в ближайшую казарму и будут содержать там до прихода капитана Клемма. Сын Божий видел, как арестованный идет через площадь, спотыкаясь, а по бокам - двое ополченцев, облизывающих губы.