Одно дело, установив прицел, одну за другой кидать в ненасытную горловину тяжеленькие круглые тельца мин и слышать их взрывы, уничтожающие кровного твоего врага, чувствовать на плечах гнет чугунной плиты, которая придавливает тебя к земле, отступать с горечью, наступать, зная, что наконец-то выполняешь свое назначение солдата, защитника Родины… Другое - вот это: первобытная жизнь, перепутанные людские судьбы, бесконечная мелочь дел…
Жить тяжко, а видимого врага, которого можно уничтожить - пусть ценою собственной жизни, - нет! Не стрельнешь по нему из винтовки, не дашь залп из миномета, даже "катюши" не помогут.
Степанов уже чувствовал, что здесь ему будет, возможно, в какой-то степени тяжелее, чем на фронте…
Фронт… Почти два года…
О начале войны Степанов узнал в комнате общежития. В этот день он собрался с товарищами в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, и вдруг - война. Правильно и до конца понять тогда, что означали эти пять букв, ни он сам, никто из товарищей, пожалуй, были не в состоянии. Но разве можно теперь сидеть в маленькой комнатке общежития, читать о немецких романтиках, учить какую-то диалектологию, думать о Веселовском? Степанову и его сокурснику, с которым он жил в одной комнате, казалось, что все годные для военной службы мужчины уже получили винтовки и пулеметы и на машинах, поездах едут, мчатся в действующую армию.
В райвоенкомат сразу не пробиться, в райком тоже. А когда после ожидания и толкотни все же прорвались к одному из работников военкомата, услышали:
- Старшекурсники? Быть может, и позовем, но когда потребуется. Пока учитесь…
С каждой передачей Совинформбюро, которую ждали и слушали обычно всей группой, становилось яснее и яснее: страшное бедствие, о котором нельзя было и помыслить, обрушилось на страну и одолеть врага будет не так-то просто. Враг силен. Они, конечно, еще не знали, что по плану "Барбаросса" Гитлер рассчитывал к 15 августа захватить Москву, а до 1 октября войну с СССР вообще закончить, чтобы никакого СССР к этому времени уже не осталось. Население? Это фашистами решалось просто: незначительная часть его останется на месте, но без каких-либо прав, остальная - уничтожится.
Бомбили наши города… Лилась кровь…
Окна домов в Москве покрылись крестообразно полосками бумаги, зашторивались светонепроницаемой бумагой или кусками материи, были установлены дежурства на крышах и в подъездах, готовились бомбоубежища. Одно из них оборудовали студенты общежития.
Дипломы их курс получил досрочно, а через несколько дней Степанов, как и другие студенты и преподаватели, записался в народное ополчение. Что это за народное ополчение? Видно, как и во времена первой Отечественной: и стар, и млад идут защищать Отчизну, идут на врага. Говорили, правда, и другое: будут охранять мосты, склады, военные объекты в городе…
Ополченцев поселили в школе, неподалеку от института. Классы не узнать: в них сооружены двухэтажные нары. У двери и калитки в школьный сад выставлены посты. Много часов ополченцы занимались строевой подготовкой.
Степанов с товарищами несколько дней сочиняли походный марш. Но странное дело - марш не получался. Столько стихов писали для стенгазеты, а вот придумать текст походной песни не могли. Только одну рифму и подыскали: вперед - поход. Песня должна быть бойкой, веселой, ведь через несколько дней, видимо, они вступят в дело, а своей песни нет… Конечно (иначе и помыслить нельзя!), воевать они будут своей ротой - все институтские. Свои взводы, своя рота, быть может, свои командиры, которые свято блюдут законы институтского братства и студенческие привычки…
О чем они думали тогда? Смех…
Никому не нужна была бойкая песня, которая, кстати, так и не получилась… Не кончилась война через месяц-два… И воевали на своей земле… Много было крови, лишений и потерь. Много.
Потерял Степанов и слепую, бездумную веру в громкое слово, истинность которого не постигнута душой, не проверена собственным опытом.
Верь другому, но и сам думай. Верь, но решай и сам. За судьбу страны отвечаешь и ты.
И сейчас многое нужно решать самому. А если у тебя твердые взгляды, убеждения, отличные от других, то научись и отстаивать их, не боясь усложнить себе жизнь.
Степанов осмотрелся.
Шел он, оказывается, на Бережок.
Первомайской улицей город спускался к небольшой реке Снежадь, через которую был перекинут деревянный мост. А за мостом - село Бережок, по незнанию названное Галкиной слободкой. Перед войной Бережок почти слился с городом: приезжие из деревень строили на лугах и пустырях между Дебрянском и селом дома, распахивали землю под огороды. Сейчас усадьбы эти смахнуло огнем и Бережок оказался как бы снова откинутым от города.
Моста не было, редкие машины и подводы, люди с тележками переправлялись вброд. Для пешеходов сделаны шаткие мостки. Степанов прошел по ним и оказался в селе.
6
От большого села осталась внушительная церковь, внизу изрешеченная осколками снарядов, закопченная с одной стороны дымом пожара, и большой дом в окружении лип. Дом этот до революции принадлежал помещику, потом в нем была школа. Немцы устроили там лазарет… Дом стоял все еще прочный, несмотря на многочисленные испытания, с огромными окнами, с высокими потолками. От деревянных колонн ничего не осталось, крыша в дырах, кое-где красная обшивка отодрана, обнажены толстые бревна, стекла в двух окнах разбиты и заменены горелым кровельным железом, и тем не менее - дом замечательный! В городе такого нет.
Осталось еще от Бережка три сарая, несколько погребов, превращенных в жилье… Кое-кто вырыл землянки… Судя по железным трубам, выведенным из-под земли, их было не так уж много… Две, три… Вон четвертая…
Степанов прошел к дому по дорожке с липами по бокам и, не зная, что несколько человек давно уже заметили его и следят за ним, недолго думая, открыл дверь.
Он попал в прихожую, из которой две высокие двустворчатые двери по сторонам вели в комнаты. Из дверей выглядывали женщины с настороженными лицами.
- Здравствуйте, товарищи! - сказал Степанов, снимая шапку. Можно было бы еще ходить и в чем-нибудь полегче, но ни пилотки, ни кепки у Степанова не было.
Ответили ему не все.
- Выходит, тут живут?.. - удивился Степанов, только сейчас поняв, что означали слова Галкиной о том, что школа самовольно занята.
Высокая женщина с восковым лицом шагнула к Степанову из комнаты. С силой сцепленные пальцы прижаты к груди.
- Живут, - подтвердила она.
- Вот как… - Дело оборачивалось непросто.
- А что вы хотели, молодой человек? - спросила женщина, и Степанов увидел, как, одобряя ее, жильцы закивали: зачем, мол, пришел? Зачем?
- Видите ли… Я - преподаватель литературы и русского языка, Степанов. Приехал учить ребят, а школы нет. Ни у вас, ни в городе…
- Ну и что же?.. - подталкивая Степанова к более ясному ответу, спросила сердитая молодка. - Говори!
Степанов посмотрел на нее. Такие первыми кричат на собраниях, чего-нибудь требуя, ходят по приемным и оглушают начальников своими пронзительными голосами.
- Я пришел посмотреть, нельзя ли это здание использовать для школы…
Не успел Степанов закончить фразу, как сердитая молодка уперла руки в крутые бока и подступила к нему: скажите, мол, какой!
- "Использовать"? - повторила она. - "Использовать"?!
Высокая женщина разняла руки и тронула молодку за плечо:
- Погоди, Зоя… - И, распахивая дверь в комнату, обратилась к Степанову: - Вы хоть взгляните!
Комната была заставлена железными койками, все такими же, какие мозолили глаза Степанову в городе. Оставлены лишь небольшие, узкие проходы да места для трех столов и железной печки. Старики… Ребятишки… Женщины… Спертый воздух…
- Я понимаю, - сказал Степанов. - Но ведь вас не будут выкидывать на улицу…
- Дома построят! - взвизгнула молодка и рассмеялась, - Ой, умру!
- Оставьте вы нас в покое! - закричали из комнат.
- Немцы издевались-издевались. И теперь…
- Какая теперь школа… "Школа"! Не до школы!
Степанов уже понимал: сюда надо было идти, лишь зная, ч т о́ м о ж н о обещать этим исстрадавшимся людям, зная, на ч т о они могут рассчитывать взамен здания школы. А сейчас лучше уйти. И, чем скорее, тем лучше.
Степанов уже подкинул в руке шапку, собираясь сказать несколько успокаивающих слов на прощание, как вдруг в комнате слева кто-то громко крикнул:
- Сожгем, а не отдадим школе!
И Степанова занесло. Замерев и только лишь оглядываясь в поисках крикнувшего, он спросил нехорошим, зловещим голосом:
- Кто это сказал? - и поднял полу шинели, словно для того, чтобы достать из-под нее пистолет. - Провокаторов расстреливают на месте! Кто это сказал?
Женщина с восковым лицом подошла к Степанову и, сжав его руку, которая так демонстративно рвалась к оружию, в полной тишине с укором спросила:
- Что вы, Степанов?..
Он, сделав вид, что только вмешательство этой женщины и удержало его от справедливого гнева, резко опустил полу шинели.
- Разберемся, - проговорил чуть слышно и - к выходу.
Едва захлопнулась дверь, Степанов быстро пошел, закрыв глаза ладонью.
"Какой позор!.. Какой стыд!.. - повторял он. - На женщин, на детей, на стариков поднять руку с оружием!"
Ему представлялось сейчас, что у него действительно было оружие и он поднял его на детей и женщин. Как это могло произойти? И еще эта жалкая и беспомощная угроза, это расхожее словечко: "Разберемся!" Кто только не швырялся им, запугивая и угрожая!
Невольно он оглянулся, почувствовав чей-то взгляд за спиной. По дорожке за ним нерешительно шла девушка с косами, в коротком пальто и валенках на босу ногу. Сунула ноги в валенки, верно, чтобы поскорее выбежать за ним, не упустить…
Когда Степанов обернулся, девушка сделала еще два неуверенных шага и остановилась. Ошарашенный происшедшим, он рассеянно посмотрел на нее и двинулся дальше…
Он заспешил, чтобы вернуться в райком засветло: идти по этим стежкам и дорожкам и днем нелегко - нога перебита фрицевской пулей, а вечером тем более…
Степанов любил вечернюю пору. Угасал день, становилось немножко грустно. Осенью и зимой ощутимо темнело с каждой минутой. Пропадал суетливый дневной шум, и наползали издалека совсем другие звуки: обрывок песни с того же Бережка, лай собаки, галочий гам, кваканье лягушек… Сейчас тоже темнело ощутимо, прямо, как говорится, на глазах, но ни один звук не пробивался сюда из города. Мертвая, мертвая земля…
Забыв, что ему нужно спешить, Степанов остановился уже недалеко от горсада и осмотрелся: ни огонька, ни голосов, никаких признаков жизни… Вот только дымок из-под земли…
Степанова неудержимо потянуло к дымку. Труба из кровельного железа, конечно уже побывавшего в огне… Темная дыра - ход под землю… Кто там? Чем живут?
Он еще не был ни в одной землянке, но знал, что придется побывать во многих. Подошел к дыре и по ступенькам, чувствовалось - еще ровным, не сбитым ногами, спустился к двери. Постучал.
- Кто там? - послышался женский голос.
Степанов подумал и счел за лучшее ответить, как отвечал на вопрос матери:
- Свои…
- Кто же это "свои"? - Тем не менее что-то звякнуло и дверь открылась.
В землянке горела коптилка. Она освещала дощатый стол, лицо старухи, приподнявшейся с постели, девочку у стола…
- Проходите…
Степанов вошел и только теперь увидел женщину, которая открыла ему дверь.
- Не боитесь впускать? - спросил Степанов. Стоял он согнувшись: голова доставала до потолка.
- Кого нам бояться? - сказала женщина. - Кто и что нам может сделать?.. Садитесь, голову свернете… - Она указала на что-то глазами, и Степанов, увидев единственную табуретку, сел.
- Я - новый учитель, Степанов, - представился он.
Женщина, присевшая на койку, и старуха кивнули и теперь глядели на гостя ожидающе.
- Школу думаем открывать… Вот хожу, смотрю…
- Школа, значит, будет? Вот теперь-то?! Теперь?.. - В ее голосе и удивление, и уважение к людям, которые хотят, чтоб все было как прежде, до прихода этих трижды проклятых фрицев.
- Обязательно! Как же!..
- Да-а… А когда же замирится война?
- Замирится… - Степанов вздохнул. Осмотрелся.
Стены из теса. Между двух железных коек - стол. В углу - печка. На одной из стен - фотография молодого мужчины со значком ГТО на груди. Маленькая деревянная иконка в углу. Возле печки - ящик, на нем - посуда…
- Наша матка, - сказала девочка, - каждого спрашивает, когда замирится война.
Степанов взглянул на девочку. Кругленькая мордочка с большими серыми глазами, а кожа на щеках шершавая: давно не умывалась как следует.
- Почему ты говоришь "матка"? - спросил Степанов.
- А я и "мама" говорю… Все одно…
- Разве все одно?
Девочка не ответила, а мать махнула рукой:
- "Яйки", "брот", "фрау" - все переняли!..
- Все ребята так говорят, - в оправдание заметила девочка. - Как будто ты не знаешь… - И обиженно поджала полные губы.
Степанов задумался.
- А в школу с охотой пойдешь? - спросил он после молчания.
- С охотой…
- Молодец, - похвалил Степанов.
- Вот только в чем я буду ходить, когда кальтуха наступит?.. - как бы раздумывая, сказала девочка.
- Оденем, - пообещала мать. - Наизнанку вывернусь, а тебя одену, чтоб в школу ходить!..
Степанов не понял:
- Что наступит? О чем она говорит?
Мать снова махнула рукой:
- Мартышка немецкая! Вон дядя ничего не может понять! - упрекнула дочку. - Говори как положено! Одергиваешь, одергиваешь - язык отобьешь! - Мать уже сердилась. Немного остыв, пояснила Степанову: - О холоде она говорит… Холода наступят…
Степанов вспомнил, что по-немецки "кальт" означает "холодно".
- Как тебя зовут? - спросил девочку.
- Ирой…
- Ну вот, Ира, пойдешь скоро в школу. И пожалуйста, называй все-таки маму мамой. Будешь?
- Буду…
Степанов встал и хотел уже выйти, как услышал:
- Погодите, если можете… Вы, видать, на фронте были… Как же там?..
Только теперь Степанов по нерешительности, трепетности, с которыми был задан вопрос, понял, что от него ждали не краткого и обычного "замирится", а ответа на все - поистине неисчерпаемое: и обстановка вообще, и вот на эту неделю, и как на фронте уцелевают (уцелел же он!), и прогнозы на будущее. С начала войны жизнь этих людей была вся связана с фронтом, все помыслы, все думы и надежды - и днем, и особенно бессонными ночами, когда под обшивкой землянки скреблись и шуровали мыши, когда что-то вдруг потрескивало в потолочных балках и казалось, что потолок и насыпанная на него земля рухнут и заживо погребут всех. Не все еще начали получать письма, редко видели фронтовые фотографии, а о нашей кинохронике и говорить не приходится, но каждый хотел знать, что же там, на фронте?
- Теперь что!.. - ответил Степанов. - Теперь уж не сорок первый. Наступил великий перелом, и обратного ходу войне нет. Но и сейчас, конечно, трудно… Впрочем, а разве вам здесь легко?
- Да разве ж можно равнять? - не согласилась женщина. - Там на смерть ради нас идут… А мы что ж, всё перебедуем, всё перетерпим, лишь бы поскорее победа и хозяин наш домой вернулся… Нужно работать - пойду работать, и все, кто может, пойдут… Ничего не пожалеем, лишь бы войне конец… И сыночкам нашим, и мужьям полегче было…
- Вернется… - сказал Степанов, не найдя ничего нового и лучшего в утешение: никому не дано отнимать последнее - надежду. - Вернется…
- Ох, если бы!.. - вздохнула женщина.
Степанов сел и стал рассказывать об успехах на фронте, какие города на этих днях взяты, какие вот-вот возьмут.
- А Киев? - спросила женщина. - Когда ж Киев-то?
- Кто-нибудь из родственников там? - догадался Степанов.
- Старшая сестра… Может, уже и нет в живых… Хотя бы детям досталось выжить…
- Чтобы взять Киев, нужно форсировать Днепр. Но конечно же возьмут. Дело времени… Боюсь гадать. Должно быть, через месяц-другой… Если дело так пойдет и дальше, через год-полтора войне конец, - закончил Степанов убежденно.
- Дай-то бог… Еще говорят, будто салюты бывают в Москве. Какие же они?
Ира, когда Степанов начал рассказывать о салютах, даже рот приоткрыла. Нелегко было ей представить огромный город в огнях разноцветных ракет: ни больших городов, ни ракет она никогда не видела. А вот упоминание Степанова о залпах из орудий вызвало немалое недоумение.
- А зачем же из пушек-то?.. Из пушек нехорошо… - убежденно сказала она, и ее большие серые глаза с огорчением и даже укором смотрели на Степанова, будто он каким-то образом был причастен к обычаю воздавать честь и хвалу победителям пальбой из орудий. - Нет, нехорошо…
- Пушки по нас били, - объяснила женщина. - Страшно били…
Теперь Степанов понял: в представлении девочки пушки могли нести только зло.
Степанов стал объяснять, что теперь пушки гонят немца назад.
- А хоровой кружок в школе будет? - неожиданно спросила Ира, все более привыкая к посетителю. - Раньше был…
- Если найдутся охотники петь, создадим, конечно. А во что ты играешь?
- Играю?.. - Девочка задумалась. - Мы давно ни во что не играем.
Да-а… Пожалуй, это был бестактный вопрос, и Степанов понял, что у него еще нет умения общаться с детьми. Откуда ему быть? Общежитие… Фронт… Марш-броски… Отступление… Наступление… И приказы, приказы, приказы! "Глубже надо! Глубже! - приказывал рыть окопы командир взвода лейтенант Юрченко. - Уцелеешь - не пожалеешь". И он оказывался прав. Они, конечно, не были детьми, но сколько внимания и заботы проявлял о них командир, умея найти подход к каждому…
Так-то так, но все-таки здесь специфика! И конечно же, надо перенимать опыт у Владимира Николаевича!
Ясно: разруху не побороть, если в школе видеть только здание, где учат грамоте и арифметике, не хватит сил. Только великие цели рождают великие силы - давно известно. "Брот… Яйки… Матка…" Так, чего доброго, услышит он не "Тот, кто с песней по жизни шагает…" и не "Есть на Волге утес…", а какую-нибудь прилипчивую "Мой милый Августин…" или что-нибудь из репертуара обольстительной Марики Рокк… Но если осознать историческую, что ли, значимость того, что творят сейчас люди на дебрянской земле, в том числе и значимость каждого урока, тогда силы могут найтись… Должны найтись! Главное - понять людей.
Было уже совсем темно, когда Степанов вышел из землянки. Идти было нелегко, он то и дело оступался, и ему вдруг вспомнился их первый ночной марш. Тогда тоже была кромешная тьма, но они шли в строю, чувствуя рядом плечо соседа, и от этого идти было намного легче… Жили они тогда в пятиэтажной школе и с утра до вечера занимались строевой подготовкой, изучали оружие. Завтракали, обедали и ужинали - нарочно не придумаешь! - в ближайшем ресторане. Сотни раз проходил Степанов до войны мимо этого ресторана, а вот попасть туда ни разу не довелось: на студенческую стипендию не разгонишься. И вот пожалуйста: строем, четверо в ряд, в ресторан. И к тому же бесплатно, ведь они на военной службе.