Однажды ночью их подняли и они выступили. Одни шагали с вещевыми мешками, другие - с портфелями, мешков под рукой не оказалось. В костюмах, куртках, плащах длинная колонна прошла улицу Горького, Ленинградское шоссе и свернула на Волоколамское. Догадывались, идут, очевидно, не склады охранять, не мосты… На какой-то станции погрузились в товарные вагоны и в ту же ночь выгрузились. Под ногами - мелко крошенная щебенка. Синяя лампочка у входа в какое-то станционное здание. Название не прочтешь - темно.
Их снова построили.
- Шагом арш!
Еще не вполне сознавалось: началась фронтовая жизнь. Что ж, они исполняют свой долг. Кто-то погибнет, кого-то покалечат, но кто-то и вернется домой с победой. Это несомненно, вот только неизвестно, кто и когда…
Едва Степанов вошел в райком, как услышал:
- Товарищ Степанов, чайку!..
Власов поставил на стол чайник, вскипяченный в печке. Положил несколько лепешек величиною с блюдце, с замысловатым узором, сделанным, по-видимому, вилкой. От них аппетитно пахло сдобой.
Степанов нашел свою кружку.
- Откуда же это? - указал на лепешки.
- Иван Петрович всегда привозит…
- И часто он выезжает по хлебным делам?
- Часто. Сейчас все брошены на хлебозакуп.
- Сколько же людей в райкоме?
- Иван Петрович, Козырева и я.
- Ты - инструктор, а Козырева?
- Завучетом.
- Гашкин?
- Он не в штате. Самый активный член бюро.
- Так… Значит, все - на хлебозакупе. А комсомольские дела?
- Без хлеба победы не будет. Хлеб - все дела.
Машинально Степанов отламывал от лепешки кусочки и ел. Лепешка действительно была сдобной, вкусной.
- Без хлеба победы не будет… - повторил Степанов.
- Товарищ Степанов, а правда, что вы из Москвы?
Степанов усмехнулся:
- Из Москвы… А что, не похоже?
- Никогда в Москве не был… Как подумаешь: Кремль, Красная площадь, музеи, театры… Идешь по улице - и все магазины, магазины… Там ведь и люди, наверное, особые!..
- Везде особые. В Москве - москвичи, в Дебрянске - дебрянцы…
- Не скажите… У нас в основном из деревень оседают… А начальство все пришлое. Так, с бору по сосенке. Из руководителей один Иван Петрович - местный. Нет, вру. Еще второй секретарь райкома партии - местный, из партизан. А вот я - из Бежицы… Распылились местные…
- Турин когда обещал вернуться?
- Точно сам не знает. Поездка сложная. В Крайчиках то не было хлеба ни пуда, то будто целый амбар нашли, а потом снова говорят - ни пуда. Связи нет, организации не везде восстановлены. Вот и бьется.
- И часто приходится Ивану Петровичу вот так мотаться?
- Часто.
- А Вера Леонидовна может только с ним приехать?
- А с кем еще? С транспортом трудно… Да он уж небось из Крайчиков мотанул в Красный Бор… - При этом Власов добро улыбнулся, намекая на что-то.
Но Степанов не уловил тонкого намека: "Что там может быть, в Красном Бору?" - и ничем не выказал своего волнения. Он стелил на кушетке постель, заводил часы, а сам думал: "Выходит, Вера уже знает о моем приезде… Турин конечно же не мог не сказать ей об этом".
7
Учитель Степанова, преподаватель истории Владимир Николаевич Воскресенский, жил теперь в небольшом, с двумя окнами, сарайчике, собранном из остатков дома. Сарайчик, правда, еще не был закончен: его нужно было обмазать глиной, утеплить потолок, многое доделать, но хорошо, что уже смог выбраться из угнетающей душу землянки. Может, зимой в ней было бы и теплей, но жить под землей, в сырости!..
Учитель знал о приезде Степанова - людской телеграф в городе работал сейчас более образцово, безотказно, чем любое учреждение связи, - и ждал его. Он припас на случай появления гостя четыре кусочка сахара, воблу, немного хлеба.
Боялся отлучиться из дома: только уйдешь - вдруг явится Миша Степанов, постоит и уйдет, мало ли у него дел!
И все же, когда Степанов в шинели, туго перехваченной ремнем с блестящей пряжкой, появился в дверях, Владимир Николаевич понял, что не готов, совсем не готов к встрече. И дело было не в угощении…
Он видел отступление наших, долгих двадцать два месяца жил при немцах, шел под конвоем на запад, куда гнали население фрицы. К счастью, от принудительного переселения на чужбину удалось спастись: конвоирам пришлось самим удариться в бега, чтобы не быть отрезанными передовыми частями Красной Армии. Потом брел с сумой от хаты к хате, гнил в сыром погребе… Он пережил унижение, страдания и муки, тупое отчаяние, когда плелся в Германию; горькое счастье возвращения… Единственное, что его поддерживало - ненавистных ему бандитов-гитлеровцев наша армия гнала с его родной земли…
- Здравствуйте, Владимир Николаевич!
Старый учитель в длиннополом расстегнутом пальто стоял, порываясь двинуться навстречу гостю, но что-то его удерживало на месте. Отяжелевшие, прямо-таки свинцовые ноги почему-то не повиновались ему.
- Владимир Николаевич…
- Миша! - громко проговорил старик и, наконец оторвав валенки от пола, мелкими шагами направился к Степанову. - Как ты меня нашел?
Тот ничего не ответил и крепко пожал учителю руку, полусогнутую и прижатую к груди. Владимир Николаевич вдруг обнял Степанова.
- Проходи, Миша, садись… - Хозяин повел гостя к столу. - Как я рад тебя видеть!
- Я вас тоже, Владимир Николаевич!..
Они уже сели за стол, и сейчас учитель с горечью взглянул на гостя:
- Боюсь, не большая это радость, Миша…
- Владимир Николаевич… Почему?
Старый учитель лишь махнул рукой.
- Где был, что делал? Рассказывай… Да, сейчас чаю, что ль, выпьем…
Он засуетился. Положил на стол сахар, хлеб, отнес к соседям в землянку взогреть чайник, предварительно убедившись, что из трубы над истоптанными грядками идет дымок.
Миша рассказал о себе то, что уже рассказывал Турину: был на фронте, ранили, получил направление и вот приехал…
- Молодец, молодец, - похвалил Владимир Николаевич. - Читаю иногда газеты, вдруг попадется знакомое имя в сводке, какой-нибудь заметке, и хочется думать, что это наш ученик… Твой или не твой, а хочется считать своим… Оправдание жизни! Молодец, что приехал сюда. Сам попросился?
- Сам…
- Здесь тебе будет очень трудно…
- Думаю, что трудности - не так уж долго.
- Долго, Миша, долго.
- Да через год-два город будет, Владимир Николаевич! Ну, через пять…
Учитель глубоко вздохнул, опустил глаза под густыми бровями. Сказал после большой паузы:
- Через десять - пятнадцать будет город. Если будет…
Вот уж чего не ожидал услышать Степанов от своего учителя.
- Почему же нет?..
- Вспомним историю, Миша…
Дверь без стука открылась, худенький мальчик, согнувшись, внес чайник.
- Спасибо, Витя. - Учитель поставил чайник на стол. - Вспомним историю, будем элементарно грамотными. Существовал такой славный городок Радонеж, под Москвой. Прошумели набеги, войны, перепахали лицо земли… Ты, ученый человек, слышал о Радонеже?
- Нет, Владимир Николаевич, - признался Степанов.
- Вот видишь! Андрей Рублев оттуда… Сергий, прозванный Радонежским… Знаменитый городок! А ты и понятия о нем не имеешь. А все потому, что теперь такого города нет. Не восстал из пепла. Не поднялся. Не воскрес. Началось другое время, и оно оставило Радонеж всего лишь небольшим поселением, известным своим прошлым только историкам…
Учитель вспомнил о мальчике.
Тот стоял у двери, не то чего-то ожидая, не то желая послушать, о чем говорят взрослые.
- А-а, - догадался учитель и подал Вите кусочек сахара.
Мальчик схватил его грязной ручонкой и унес, ничего не сказав.
- Заметь, дети не могут оторвать взгляда от сахара. Воспитанные, невоспитанные - все равно!.. Пей, Миша!..
С одним кусочком - больше нельзя и меньше нельзя - пил Степанов вторую кружку, хотя пить-то особенно не хотелось. Хлеб боялся взять, а ведь гостеприимный хозяин положил перед ним самый большой кусок.
- Владимир Николаевич, - повел Степанов деловой разговор. - Вчера утром мне все казалось яснее, чем сегодня… С чего начинать? За что ухватиться?..
Степанов рассказал о посещении им Бережка, землянки. Рассказал о Галкиной, но так, чтобы не подчеркнуть ее отношения к Владимиру Николаевичу…
- Ты думаешь, я - царь Соломон? Царь Соломон в драном пальто и подшитых валенках, неизвестно с чьей ноги - на дороге подобрал… - Старый учитель ухмыльнулся. Видно, его угнетало это нищенство, эта убогость. - В общем, ясно. Миша, начинать надо с людей. Больше чудеса творить некому. И видно, надо всегда помнить, на какой земле живем… В общем-то, все давно известно, и в то же время ничего мы не знаем. Вот, взгляни.
Владимир Николаевич повернулся. Взял с подоконника папиросную коробку, перевязанную суровой ниткой. Развязав, достал из нее несколько темных монет.
- Продавщица в хлебном ругается: немецкие деньги вместо наших подсовывают… Но разве это немецкие? - Старый учитель положил перед Степановым две монеты. - Я забираю у нее "негодные"… Другие ребятишки приносят… Что сам нахожу… - объяснил он происхождение этой небольшой коллекции.
Степанов, вежливости ради, стал рассматривать монеты. В коробке были не только немецкие монеты: старые русские, польские… А две, положенные перед ним, не были похожи ни на русские, ни на польские. Степанов повертел их в руках так и этак, разобрал одну надпись, вторую, неуверенно спросил:
- Французские?
- Да… Французские остались после нашествия Наполеона, польские - после Лжедмитрия… Земля обнажена, как никогда, и сейчас в ней можно найти такое, что коллекционерам и не снилось…
- Разве тут проходил Наполеон?
- Проходил… И польские интервенты… До них - татары… И все - жгли! А город воскресал… В летописи наш город упоминается раньше Москвы… Дай-то бог, чтобы и сейчас воскрес!
Послышались громкие голоса, дверь распахнулась, в ней показались две женщины.
- Крупы опять нету! Опять на картошке сиди!
Это адресовалось Владимиру Николаевичу, вероятно, возвращало к давнишнему спору или разговору с ним, и можно было почувствовать, что Владимир Николаевич будто в чем-то виноват.
Говорившая, еще крепкая, рослая женщина в платке, только сейчас заметила постороннего и бесцеремонно всматривалась в него: это кто ж такой, чего ему надо?
Степанов наклонил голову, а учитель вдруг заторопился: встал, закрутил вокруг шеи шарф, начал застегивать пальто…
- Пойдем, Миша, на улицу… - предложил он.
- Да… Да… - Степанов поднялся, первым вышел из сарая.
Неудобно было спрашивать, но, видно, это были дальние родственницы или хорошие знакомые, у которых Владимир Николаевич жил. Да и то: хватило бы у старого учителя сил и средств построить такой сарайчик?
По тропке они выбрались на Первомайскую улицу, от которой осталось лишь название, и пошли к центру, туда, где чернели редкие деревья горсада.
- Не знал я истории города, - заметил Степанов.
- Мало кто ее знает. Говорю не в утешение… Петр Великий, или, если хочешь, Первый, приезжал в наш город…
- Зачем?
- Снимать колокола с церквей… Снежадь, видно, была более полноводной, чем сейчас: на плотах колокола оплавляли в Десну, оттуда - к медеплавильным заводам. Лили пушки… Жил Петр в Свенском монастыре, неподалеку от города… Ходил вот здесь, распоряжался… Высокий, узкоплечий… Вот там, - Владимир Николаевич показал вправо, - жили купцы Масленниковы. Не знаю, знамениты ли они чем-нибудь еще, но именно у них останавливался Фонвизин…
- Автор "Недоросля"?
- Денис Иванович, он самый… Был уже болен, ехал в Вену лечиться. Брился у пьяного солдата, который чуть не содрал с него кожу. Денис Иванович искусством бритья не владел…
Степанов посмотрел направо, куда указал Владимир Николаевич, увидел такие же холмы и трубы печей, какие были всюду. Но теперь на те холмы смотреть стало почему-то интересней.
- Тургеневскую улицу знаешь? - спросил меж тем Владимир Николаевич.
- Как же!
- Стоял там дом купца-мецената Шестакова, где педтехникум потом разместили… Иван Сергеевич был в дружеских отношениях с меценатом, не раз приезжал в наш город, останавливался у Шестакова… Ездил с ним на охоту…
- Это вы про Тургенева? - спросил Степанов.
- Да… В 1903 году, в ознаменование двадцатилетней годовщины со дня смерти писателя, Шестаковскую улицу переименовали в Тургеневскую… Что тебе еще сказать? - Владимир Николаевич остановился.
Все это - приезд Петра, Фонвизина, Тургенева - словно было на его памяти. Степанов не удивился, если бы учитель начал с мельчайшими подробностями рассказывать о пребывании в городе Тургенева, точно сам видел его торжественную встречу, обед у Шестакова, выезд на охоту.
- Был у нас свой Совет Народных Комиссаров, - продолжал Владимир Николаевич. - Просуществовал до августа 1918 года.
Степанов не поверил:
- Свой Совнарком?
- Да.
- Может, ревком? - не поверил он.
- Совнарком, Миша! - немного наставительно, как на уроке, заметил Владимир Николаевич. - Тогда в некоторых городах были не городские советы, а Совнаркомы, чтоб все как в Москве! И соответственно - народные комиссары. Был и народный комиссар просвещения, я отлично помню его… - Владимир Николаевич вдруг зло затопал валенком о землю: - А когда эти бандиты жгли город, они не только дома жгли - они хотели выжечь у нас память о прошлом. Они хотели обокрасть нас духовно, сделать нас скотами, думающими только о хлебе и щепотке соли! Люди - в землянках и действительно поглощены заботой о хлебе насущном. Но ничего! Пусть я думаю о хлебе, хожу в драном пальто и белье, я все помню! И пока жив, я постараюсь напоминать другим: великая Россия - и здесь, вот на этом месте, где все, казалось бы, сожжено, взорвано, вытоптано, поругано и оскорблено!
Владимир Николаевич приложил руку к груди: сердце.
Степанов молча взял учителя за локоть.
- Ничего, Миша… Теперешний народный комиссар просвещения города Дебрянска товарищ Галкина этого не понимает. Пробовал с ней толковать - ни до разума, ни до сердца и души не достучался. При взгляде на город она видит только кирпичи, пепел и изломанное железо. А я - все события восьмисот лет, что существует Дебрянск… Пройдем еще немного, Миша…
Они прошли, свернули в переулок, где недавно еще стояла школа. Вот оно, это место… Здесь отзвенели отрочество и юность Миши Степанова. Каменный прямоугольник полуподвального этажа… Печь… Груда кирпичей… И опять все то же железо!..
Они стали спускаться к реке. Дорога уходила все ниже, а справа все больше и больше вырастал, загораживая небо, крутой склон холма. У Снежади Владимир Николаевич остановился и повернулся спиной к ней. Степанов сделал то же. Он видел теперь оба склона холма.
Застроенный домиками и домишками, сарайчиками и сараями, поросший липами, тополями, березами, малиной, крапивой, яблонями, раньше он не имел такого впечатляющего вида. Сейчас огонь и взрывчатка смахнули с него деревья и все сотворенное человеком, и он стал таким, каким был когда-то, сотни лет назад.
- Наш кремль, - сказал Владимир Николаевич. - Когда построен, точно не известно, но не позднее XIII-XIV веков.
Теперь стало отчетливо заметно, что склоны холма были крутыми и довольно ровными не только от природы: справа склон подымали, насыпая землю, слева, чтобы образовать такую высоту, прорывали ров, сверху тоже насыпали… Казалось, если бы еще пустить тын по самой кромке холма с дозорными башенками по углам, в этой тишине можно было бы услышать пронзительное гиканье и крики кочевников, которые готовятся переплыть Снежадь и приступом взять богатый город…
Былинной силой, седой стариной веяло с высот холма.
- Ладно, Миша, иди… Ребят я переписываю, думаю, двухэтажной школы нам не потребуется, - сказал учитель с горечью. - Пока хотя бы простую хату…
Когда Степанов несколько дней назад впервые увидел Дебрянск, пустыня на месте зеленого, уютного города ужасала, угнетала, захлестывала ненавистью. Теперь он понимал, для чего это было фашистами сделано. Вместе о уничтожением материальных ценностей фашистам надо было выжечь у русских память о великом прошлом.
Да, это прекрасно понимали те, кто вырабатывал подробные инструкции послушным Гансам и Фрицам, как именно и с помощью чего уничтожать города и с ними память народа о своей истории.
Враги это понимали. А мы сами?
Понимаем ли, что умаление славной истории, небрежение к зримому ее воплощению в камне, дереве, бумаге, а пуще того уничтожение ее реалий - преднамеренно ли совершенное явным врагом или по причине пустоты в голове своим человеком - не только делает нас беднее, а прежде всего - безоружнее. Предатели и шпионы, мерзавцы всех оттенков и калибров - люди без памяти, люди без прошлого и будущего.
Опасение, что некоторые недостаточно знают о силе истории, что она не взята ими на вооружение, уже не могло не волновать Степанова.