И вдруг внизу из-за деревьев взблеснуло что-то: не то озерко, не то речушка. Вот это самое примечательное в их прогулках: нечаянно набрести на заросли малины, речушку, на хуторок с пасекой, на заброшенную и потому таинственную дегтярню… Что-нибудь обязательно да попадется, земля щедра и доказывает это почти на каждом шагу.
К речушке бежали, снимая на ходу - Миша рубашку, Вера кофту. Вода прохладная и очень прозрачная, ее так и хочется зачерпнуть ладонью и испить.
Потом, наспех вытеревшись, со свернутой одеждой в руках, шли по берегу, загорая. Только хотели одеться, Вера остановилась:
- Озерко!
Неизвестная по имени речонка, сдавленная с двух сторон обрывами, поросшими дубняком, кленом и папоротником, наверное, еще современником мамонтов, проскочив узкую горловину, разлилась в лесу небольшим озерком. Над водой белели лилии, в одной стороне, где, видимо, было помельче, виднелись очень похожие на березовые листья сладкого водяного ореха.
Охватив пальцами тонкие и крепкие жилы редкого растения, Миша повел их ниже, ниже… Вот здесь, в мягком, необыкновенно нежном иле, и гнездятся эти орехи. Осторожно! Они колючие. Иглы очень острые и твердые. Достав несколько орехов, Миша, изрядно повозившись, снял колючки и предложил Вере мучнистую, сладковатую мякоть. Орехи можно подсушить, и тогда они становятся необыкновенно вкусными.
Потом Миша разводил костер. Сушняк горел почти без дыма, и, продрогшая от купания в родниковой воде, Вера бегала, согреваясь, возле самого костра.
Захотелось есть. Нестерпимо, с каждой секундой все сильнее.
Они вышли на дорогу, неизвестно куда ведущую, и осмотрелись. Вон, за рожью, среди высоких, могучих лип, белеет колокольня церкви. На нее и нужно идти: село.
У первого же дома Вера и Миша остановились, попросили молока. Пожилая женщина в неизменном платочке вынесла на крыльцо горлач, как здесь называли глиняный кувшин, и ароматную краюху хлеба. По очереди они тянули из горла. Расспросив, кто такие и откуда, женщина заинтересовалась Верой:
- Соловьева… Соловьева… Какого же это Соловьева наливное яблочко?
Выражение "наливное яблочко" Мише очень понравилось. Вот такой Вера на годы и осталась для него, лучше не скажешь…
Миша знал и умел больше, чем Вера, и это нравилось ей. Он и должен больше знать и уметь, должен быть сильнее ее.
Что это за дощечки, прибитые к домам? На одной нарисован топор, на другой - ведро, на третьей - багор…
- Это на случай пожара, - объясняет Миша. - Чтоб каждый двор знал, что выносить…
Можно ли бегать босиком по жнивью?
Оказывается - можно, только на бегу приминай его, и никогда не поранишь ног.
В деревнях и селах, оказывается, обязательно нужно здороваться со встречными, не знакомыми тебе людьми…
Вера не знала об этом, Миша знал…
Он сознавал, что чуть-чуть в чем-то превосходит Веру, и это превосходство, если оно не самообман, должно служить ей. Как это хорошо - что-то давать другому, делать для другого.
Вера не следит, куда они забрели, уверена: выберутся! Рядом - Миша. А если и проплутают лишние километры - тоже неплохо. Они уже довольно далеко от города, идут и идут, а она не спрашивает, куда и зачем, долго ли будут идти.
И все это впервые. Так еще не было.
Вера одной из первых в Дебрянске раздобыла новинку - роман "Как закалялась сталь". Дочитала последнюю страницу, захлопнула книгу и пошла с ней к Мише: пусть прочтет.
О книгах спорили везде, но особенно много в доме Веры. В домашней библиотеке ее родителей - старые книги и журналы, на стенах - портреты писателей.
Сам Павка Корчагин больших споров не вызывал, все было ясно, но разговор о нем перекидывался к другим именам, тоже славным в истории и литературе: Александр Радищев… декабристы… Александр Герцен… В какой степени они пример для современной молодежи? Ведь они, как старательно подчеркивалось в учебниках, чего-то недопонимали, кругозор их был ограничен, марксизма, как самой передовой философии, не знали, и все, словно оговорившись, происходили из дворян, то есть нужды не ведали, классового гнета на себе не испытали… Приговор был такой: все же это не настоящие герои, а с изъяном. А настоящие герои пошли потом…
Отец Веры, если ему, зайдя в библиотеку, удавалось уловить смысл разговора, улыбался, спорил, но переубедить до конца Веру и Мишу не мог, хотя и был очень уважаем ими.
Нет! Настоящие борцы - из гущи народа! Должны быть хорошо подкованы теоретически! Иначе - ошибки, просчеты, узкий политический кругозор и в конце концов - печальный исход!
Вот они с Верой, может, и не станут героями, но, по крайней мере, ошибок не сделают: у них правильное мировоззрение, а оно-то от всех бед и спасает.
Во время таких разговоров и споров Миша вдруг забывал обо всем и смотрел на Веру. Та иногда улавливала эти взгляды, но ни о чем не спрашивала.
Будет еще завтра, послезавтра, много-много дней. Им некуда спешить. Все впереди… Нет предела их жизни, их молодости…
15
Подводу с Туриным и Верой Степанов так и не встретил. Могли и другой дорогой проехать. Могли задержаться… Был уже поздний час, и он почел за лучшее повернуть обратно.
Ничто в пустыне с холмами кирпичей не говорило о жизни. Страшновато становилось на этом огромном кладбище домов…
Только на Тургеневской, неподалеку от руин педтехникума, Степанов услышал голоса - мужской и женский:
- Боюсь я: дети же рядом!
- Ну а куда?
- Ему же теперь все равно… Что в землянке, что на улице…
- О чем ты говоришь! Совсем свихнулась! Пойдем, пойдем…
Женщина плакала и от навалившегося горя, и от страха за детей, и от безысходности. Мужчина пробовал успокоить ее:
- Пойдем, Зина, пойдем…
Скрипнула дверь землянки, по холодному кафелю голландки, против входа, пробежал слабый отблеск, дверь захлопнулась, все стихло.
Тиф… Сыпной, брюшной, возвратный…
Здесь, наверное, сыпной, иначе не пришла бы женщине безбожная мысль вынести только что скончавшегося на улицу.
Справа, за трубами печей, мелькнула невысокая фигура. Интересно, кто это не спит и бродит тут? Степанов остановился. Мимо него прошла Нина Ободова. Она не поздоровалась, словно и не узнала его.
- Нина!
Девушка остановилась, медленно, неохотно повернула к Степанову голову.
"Ничего неестественного в ее поведении нет", - подумал Степанов, Тогда, при первой встрече, она рванулась к нему, как к родному. А он? Что же теперь ей делать, как не пройти мимо?
Степанов подошел к девушке сам:
- Здравствуй, Нина.
- Здравствуй, - ответила она отчужденно.
Нахмурив черные брови, смотрела в сторону.
Степанов нашел ее руку, крепко сжал. Ладонь была холодной, безвольной.
- Послушай, Нина… Приходи завтра же утром!
- Зачем?
- Поговорим… Нельзя же так!..
Только теперь девушка недоверчиво посмотрела на Степанова.
- Куда же приходить?
- В райком.
- В райком я не приду. Нет, - твердо сказала она.
- Ну, приходи… - Степанов задумался: а где, собственно, еще можно встретиться? Придется на улице. - …в горсад, что ли?
- Как в прежние времена… - Нина улыбнулась. - Могу и в горсад. Только вечером, - поспешно добавила она.
- Если хочешь, можно и вечером… А почему вечером? Тебе так удобней?
- Да… Удобней.
- Когда?
- Часов в семь.
Только сейчас Степанов сообразил, что занимать завтрашний вечер, когда можно побыть с Верой, которая непременно приедет, если уже ни приехала, совсем ни к чему. Нескладно получилось! Но переносить встречу с Ниной тоже нельзя: она может истолковать все по-своему.
- Хорошо, - сказал он. - В семь. А где ты живешь?
- В сараюшке возле станции.
- Мать где?
- Угнали, не вернулась…
Степанов помолчал: "Вот оно как…"
- До завтра, Нина!
- До завтра.
16
Когда Степанов возвратился в райком, Турин и Власов закусывали за столом.
"Приехала?!" - радостно подумал Степанов. Он быстрым взглядом оглядел комнату, но Веры не было.
Возвращаясь, они неминуемо должны были проехать мимо Вериного дома, вернее, того, что от него осталось. Конечно же, уставшая от дороги, Вера сошла… Ведь скоро двенадцать! Если бы она жила одна, он побежал бы к ней… А теперь опять надо ждать до завтра…
- Садись и ешь. А то ничего не останется… - кивнул Турин на лежавшие на столе, как показалось Степанову, пшеничные лепешки.
Степанов стал раздеваться, мыть на кухне руки. Не торопился.
"Приехала… Приехала…"
Сев за стол, расспрашивал о поездке: где были, зачем понадобилась Вера.
- Тиф, - объяснил Турин.
- Ну, а Вера-то при чем?
- Преподаватель биологии, почти доктор, помогает врачам… - Турин перестал жевать, вспоминал, словно что-то сопоставлял.
Заминка эта показалась Степанову какой-то многозначительной, и он спросил:
- Ты сказал Вере, что я здесь?
- Конечно.
"И - ничего! Словно меня здесь нет!" Степанов взял лепешку и не понял, что это никакая не пшеничная, а картофельная с поджаристой корочкой из муки.
- Миша, - заметил Турин, - оладьи ешь с огурцом, а чай пей с хлебом.
- А, да, да… - рассеянно отозвался Степанов, а сам раздумывал, что Вера может то же самое сказать и про него: "Знает, что я здесь. И - ничего!"
Шаткое объяснение это на миг как-то успокоило.
- Но Вера-то вернулась? - уточнил он.
- Вера не вернулась. Завтра к вечеру приедет, - ответил Турин.
"Не вернулась! Вот в чем дело!" Но сейчас же больно кольнула другая мысль: "Неужели не могла передать с Туриным хотя бы крохотную записку? Ведь знает, что я приехал!"
- Иван Петрович, - сказал Власов, - через два дня записку о подполье сдавать…
- Хорошо, сдадим.
- Иван Петрович, - не унимался Власов, - напоминали уже…
- Сделаем, сделаем!..
- Уедете опять, - нажимал Власов, - когда мы тогда сдадим?
Турин обратился за сочувствием к Степанову:
- Видишь? Сначала в подполье работай, а потом записку о нем пиши! - И видно было, что эта записка сидит у него в печенках. - Заела отчетность! Черт бы ее побрал!
Турин считал, что писать-то особенно не о чем. Пришли враги - значит, нужно их бить. Это естественно, как дыхание. И мало ли было подпольных комсомольских организаций, и помногочисленней, чем у них.
- Сиди и только тем и занимайся, что пиши! - не мог успокоиться Турин. - А тут еще отчеты о числе комсомольцев, уплате членских взносов, количестве первичных организаций, проведенных мероприятиях…
- Ваня, - проникновенно сказал Степанов, - это же может быть героической поэмой! Балладой!
- "Поэмой"! - повторил Турин сердито. - "Поэмой"! Скажешь… Скажешь еще… - Постепенно голос его теплел, добрел. Быть может, только сейчас ему впервые подумалось: то, что он считал лишь материалом для отчета обкому, есть, кроме того, нечто и совсем другое, интересное многим, что когда-нибудь позже станет летописью народного подвига.
И он пытался сейчас взглянуть на недавнее прошлое, стараясь раскрепоститься от текущих забот, освободиться от гнета обязанностей, которых у него было больше, чем мог выполнить человек.
- Теперь-то мы все умеем, все знаем, - заговорил Турин. - А тогда-то, Миша!.. - Турин с грустью и даже досадой принялся вспоминать, какими они были тогда, с чего пришлось начинать, как мал, ничтожен был их житейский опыт, сколько в них было наивности и неведения… - Сначала трудно было свыкнуться: немцы прут и прут, люди гибнут, а ведь мы пели совсем о другом… Не укладывалось у меня это в голове… Потом пришла ненависть, и что-то нужно было делать!.. А что именно? Что мы можем? С чего начать?.. Помню, дождь… С этого дождя у меня все и началось. На Советской фотографию Мендюка знаешь?
- Как же! Конечно!..
- На стене - обычное фрицевское объявление: "Доводится до сведения… устанавливается… запрещается…" Не помню уж, что там устанавливалось и что запрещалось. Только около этого объявления стояло несколько человек. Такие же объявления - неподалеку, но возле них - никого, а возле этого - народ… Я подошел. На объявлении по диагонали кто-то написал чернильным карандашом: "Бей немцев!" Надпись от дождя стала расползаться, от букв потянулись фиолетовые потеки… Те, кто подошли позже, могли только угадывать, что написано поверх печатного теиста. Спрашивали, а им, сторожко оглядываясь, отвечали шепотом: "Бей немцев!" Удивлялись и радовались: значит, есть в городе непокоренная сила! Пока подошел полицай, человек десять - пятнадцать увидели эту надпись и ушли с верой: есть сила! Вот здесь-то я и понял: два словечка, а сколько людей заставили задуматься! Ведь немецкая пропаганда строилась на том, что все кончено, подымай лапы кверху! Тут я побежал к Коле Акимову… Ты помнишь, - обратился Турин к Степанову, - что Коля немного рисовал…
- Помню…
- Я ему говорю: давай сделаем из старой калошины…
- Калоши, Ваня, калоши! - поправил Степанов.
- Да… Давай, говорю, вырежем из старой калоши такую печатку, сделаем штемпельную подушку, пропитаем чернилами, а вечерком пройдемся и припечатаем на немецкие объявления свое: "Бей фашистов!" Коли подумал, подумал и загорелся. Он ведь человек раздумчивый, немножко старичок…
- Помню, помню, - обрадовался Степанов воскрешенной точной детали. - Коля - старичок… С бухты-барахты ни за что не брался, но уж если возьмется - доведет до конца…
- Вот, вот… Самое главное, что нам обоим в этой затее нравилось: на немецком добре! Откуда бы мы взяли бумагу? Да еще ее наклеивать! А тут подошел, шлеп - и готово! Получайте!.. Все обдумали, решили, утвердили текст: "Смерть оккупантам!" Но дело застопорилось: нет калошины!
- Калоши, Ваня, калоши!
- Да… Нет, говорю, калоши! То ли выбрасывала их Пелагея Тихоновна, то ли в утиль сдавала, а только не оказалось у Акимовых ни одной старой калоши! Я к себе пошел - нету! Какая-то прямо чертовщина! Помню, валялись чуть не на каждом шагу, а вот схватились - и нету! Думаю, надо к соседям: за всем ведь ходили… За безменом, кантарем у нас еще называется, за мерой, если картошку покупали с воза, за всякой всячиной… А тут подумал: как же объяснить, зачем тебе несчастная старая калоша?.. Конечно, можно было бы придумать десять причин: дверь отходит, сделать набивку; вырезать прокладку для примусного насоса; выкроить заплату для починки другой калоши, мало ли?.. Но мне казалось - соседи сейчас же догадаются, зачем прошу. К соседям не пошел…
- Проблема борьбы с фашизмом: где взять калошу? - улыбнулся Степанов. - Где ж ты ее все-таки раздобыл?
- У Веры… Вырезал Николай буквы, наклеили на дощечку, а вечером пошли…
- Боялись? - спросил Власов.
- Еще бы!.. Наутро весь город только и говорил о наших призывах… Мы ходили по улицам и смотрели, как суетились немцы и полицаи: им надо было срывать распоряжения собственного начальства! Какой подрыв авторитета! И наверное, эти усилия врага - содрать то, что наклеили вчера, морально действовали на жителей не хуже самого призыва… Вот с этого мы и начали.
- Организация большая была? - спросил Степанов.
- Большой не назовешь… Собиралась, распадалась, все было! Непросто это…
Турин рассказал, как вначале организация оказалась на грани провала и распада, но пришел к ним коммунист Артемьев, приказал затаиться, никак и ничем не выдавать себя. А потом, побеседовав с каждым, посоветовал, что и как делать. Подпольщики вели пропаганду, добывали сведения для партизан. Ценной считалась информация об отправке эшелонов с невольниками в Германию. Если ее получить вовремя и вовремя передать партизанам, можно было освободить не одну сотню людей. Партизаны взрывали железнодорожное полотно и нападали на охрану поездов, которые везли рабов для немецких господ. Освобожденные пополняли ряды партизан, а о тех, кто не мог взять оружие, нужно было позаботиться опять же подпольщикам: рассредоточить, легализовать, снабдив документами…
- Не все получалось, - вздохнул Турин, - но что могли - сделали. И этому высокую оценку дали даже немцы, как это ни покажется парадоксальным.
- Постой, постой!.. Немцы - оценку деятельности партизан и подпольщиков? - спросил Степанов.
- Да, именно. Был район, где господа покорители не чувствовали себя господами. Даже боялись там появляться. Щиты поставили с предупреждением об опасности.
- Где же это?
- Дорога на Бежицу, западнее Дебрянска… Приехал бы раньше, сам мог увидеть эти щиты, а теперь небось кто-то из них крышу для землянки сделал или на топливо пустил… Надписи сначала на "дойче", потом на русском… Проходил я не раз, запомнил… "Внимание! Опасность - партизаны!" Подпольщиков они тоже часто называли партизанами, - пояснил Турин. - А ниже: "Строго воспрещается для гражданского населения, а также военным появляться в районе севернее дороги Дебрянск - Бежица. Всякий, кто появится в запретном районе, будет расстрелян". Только и всего! Ну и подпись обычная: "Местная комендатура Дебрянска".
- Да-а, - раздумчиво проговорил Степанов. - Такое надо бы сохранять для истории…
- Не до истории было… - Турин посмотрел на часы, встал: - Давайте спать…