Если бы я был великим поэтом, я бы, наверное, пропел хвалу Баху или Бетховену, в музыке которых, как говорят, слышны море, лесная чаща и Бог, однако мне она напоминает только лесопилку Гюста Неста. Если бы я был еще более великим поэтом, я бы пропел хвалу джазу - душе нашего исковерканного века, века отчаянья, гнева и тоски, в котором мы, каждый по-своему, не чувствуем себя дома, но которого не смогло бы выдержать ни одно поколение, кроме нашего, - о великий Армстронг и его труба! Я не отношу себя к числу великих поэтов, я могу лишь рассказать кое-что о нашей улице и поэтому именно на нашей улице пользуюсь некоторой известностью, тогда как сестры Босуэл известны во всем мире. И поскольку в самое злосчастное время я садился к радиоприемнику и, не замечая назойливого писка помех, слушал вас, о сестры Босуэл, я готов был благодарить судьбу за то, что живу в одно с вами время. Я вспоминаю ваше пение в трещинах радиопомех и не знаю, как мне описать его: может, напечатать ноты песни, а поверх - "ти-ти-ти, ти-ти-ти"? Однажды к нам пришли гестаповцы - как раз в тот момент, когда вы начали петь, но они ничего не поняли, они только проверили мой паспорт и ушли, а я, слегка побледнев, подумал после их ухода: я напишу когда-нибудь об этом роман. Но теперь мне все это кажется настолько незначительным, что я не смог бы написать об этом и трех строчек, о вас же я готов писать триста тысяч строк. Потом, когда мы вздохнули свободнее и стали слушать передачи радиостанции "Возрожденные Нидерланды", я услышал вас снова, уже без помех, о возлюбленные сестры Босуэл, которые мне несравненно дороже, чем Бах и Бетховен. Мне хотелось бы сказать вам кое-что так, чтобы нас никто не слышал. Но как это сделать? Ведь я пишу об этом в книжке, которую вы никогда не прочтете, но о которой, я надеюсь, вы все-таки… Кто знает… Впрочем, я нашел выход: я очень быстро напишу эти слова на бумаге, а потом прикрою своими ладонями, чтобы никто не смог их прочитать, кроме вас. Однажды я слушал вас, и где-то глубоко во мне задрожала струна, и моя жена спросила: "Отчего у тебя мокрые глаза?"
Трогательная сценка: на скамейке сидят, беседуя, три старичка, и один из них спрашивает, какие еще удовольствия остались у них в жизни. Два других, покачав головами, глубоко задумываются и, кто знает, может быть, не находят ответа.
И я спрашиваю себя: любопытно, какой образ принимает слово "удовольствие" в воображении старика?
ПОСЛЕДНЯЯ
В пятницу после обеда на аллее Сталина остановились грузовики, в которых приехали канадские девушки. Конечно, я считал, что глупо, бросив обед на плите, бежать к входной двери, чтобы приветствовать всех солдат, проезжающих мимо, как это делает моя жена. "Ах, оставь, - отмахивалась она, - ведь это же шотландцы!" Как будто это могло иметь какое-то значение. Ведь на следующий день ехали американские негры, а потом, может быть, индейцы. "Солдат, он и есть солдат", - говорил я. Но тут…
- На аллее Сталина остановились канадские девушки, - сказал я и сам пошел на улицу. Девушки уже спрыгнули с грузовиков - они болтали, курили, некоторые отправились на поиски кафе, им все казалось интересным. Разумеется, они приехали сюда из далекой Канады именно для того, чтобы увидеть что-нибудь интересное, и теперь слишком поздно что-либо изменить, хотя они и убедились, что все здесь обыкновенно, только немного холодно, пасмурно и печально. Но они продолжали согреваться своими иллюзиями, словно теплом горящего костра. Их завитые волосы, блестящие глаза и накрашенные губы как бы говорили - наперекор сапогам и военной форме: "Мы явились сюда не для того, чтобы разбить Гитлера, а чтобы увидеть мир". И если бы они были похожи на девчонок из нашего квартала, они, возможно, осмелились бы еще добавить: "… и чтобы найти своего любимого". Я был им благодарен за то, что они походили не на женщин в военной форме, а на обыкновенных девчонок. На последнем грузовике сидела еще одна, последняя, она не курила сигарет, не болтала, как другие, и не питала никаких иллюзий, она позволила погаснуть костру своих девичьих мечтаний. Я медленно прошел мимо нее - ей было холодно, и она, должно быть, поджимала в сапогах пальцы ног и вдруг, перегнувшись через борт машины, передала какой-то сверток женщине с нашей улицы, которая быстро спрятала его под платком и смущенно сказала "мерси". Эта, последняя, приехала не для того, чтобы завоевывать мир, а для того, чтобы передать сверток бельгийской женщине. Я посмотрел на нее и понял ее, словно она была моей сестрой.
У девушки была заячья губа.
Как, почему, в силу каких причин, я не знаю, но этот случай напомнил мне последнего немца, которого я видел и который, возможно, тоже был моим братом. Он сидел на английском грузовике под моросящим дождем и, посмотрев на меня с грустной улыбкой, поднял вверх большой палец - о'кей, - как это делают американцы.
Меня попросили написать рассказ для одного журнала: Один из сотрудников читает то, что я принес, и говорит: он бы предпочел, чтобы подобное больше не появлялось на страницах журнала, - конечно, конечно, они готовы время от времени печатать мои рассказы, которые привносят в журнал простонародно-комическую нотку, но не слишком часто, иначе читатели могут подумать, что весь журнал ВЫДЕРЖАН В ТАКОМ ЖЕ ДУХЕ.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Проске, которого мы все знали как человека, который скорее умрет, чем назовет черным то, что он считает белым, доставил нам немало трудных минут. Бывало, воскликнет: "Что?!" - и взовьется как пружина, а потом или возьмет расчет, или даст хозяину фабрики пощечину, или выгонит жену на улицу. Разумеется, его никак не назовешь человеком утонченного ума, который способен различать еще и такие цвета, как не вполне черный или серый. И вот началась война. Возмущение, которое она вызвала, клокотало в его душе с такой силой, что он не мог выразить свои мысли более или менее вразумительными словами. Каждую субботу он забегал ко мне с нелегальными изданиями: то с речью Сталина, то с текстом выступления настоятеля Кентерберийского собора о Советском Союзе, то с номером "Свободной Бельгии" или "Красной звезды", а потом он решил сам основать новое нелегальное издание "Говорят Москва и Лондон". Мне он поручил нарисовать заставку перед шапкой и объяснил, как он ее себе представляет: с одной стороны - сжатый кулак, с другой - два вытянутых пальца в виде буквы V, а в середине - звезда, эмблема Лиги наций.
- Я бы сам нарисовал, но у меня нет времени, - сказал он.
Однако, когда заставка для газеты была готова, он больше не появлялся: в первые две недели он просто забыл обо мне, а следующие две недели он уже сидел в тюрьме. О, он, конечно, вышел на свободу, он ведь был бессмертен. Проске самой судьбой был предназначен для того, чтобы сеять среди нас неразбериху и сумятицу, в этом ему не могли бы помешать и тысячи гестаповцев. Если бы они его даже сумели убить, его дух все равно вернулся бы к нам после войны, чтобы, взвившись как пружина, крикнуть: "Что?!"
Он появился снова-с автоматом через плечо-в то достопамятное утро, когда немцы наконец показали пятки, и помахал мне рукой в знак приветствия. Он смеялся и не мог спокойно стоять на месте от пожирающего его внутреннего огня - казарма на площади была слишком маломасштабным объектом для большой чистки, которую он предполагал устроить нацистам. Но постепенно он становился тише и даже начал находить время, чтобы снова забегать ко мне по субботам, излить душу.
- Мы, политические заключенные, - говорил он (так же, как он говорил раньше: мы, борцы за то-то и то-то - в зависимости от того, чем он был увлечен в данный период). - И нигде нет справедливости, нигде, нигде… - рассказывал он. - Ты знаешь большого босса с завода Н.? Так вот, его выпустили, чтобы он мог бежать в Швейцарию. А в тюрьмах остаются мелкие сошки. И я напрасно пытался…
Я было начал нерешительно возражать ему, но он прервал меня на середине фразы, и в голосе его была непередаваемая печаль:
- А теперь они требуют, чтобы мы сдали оружие! Вначале они выпускают из тюрем людей, которых мы туда посадили, а потом отнимают у нас оружие… Если тебе доведется чуть позже заглянуть в наш квартал, посмотри, если будет желание, в канал: кто знает, может, ты найдешь там меня с пулей в животе.
Не знаю, что уж там произошло, и, признаюсь, у меня нет желания узнавать, но Проске снова попал в тюрьму. Потом в один прекрасный день прозвенел звонок в дверь, и Проске снова появился передо мной, теперь уже в качестве члена СДВПП - Союза довоенных, военных и послевоенных политзаключенных.
Слушая по радио выступления этих поэтов о черте и его маме, об их искусстве и вдохновении и дьявол их знает еще о чем, я думаю: в конце концов, человек имеет право хоть раз дать интервью, хотя бы для того, чтобы сказать с вытянутой физиономией: "Об этом я ничего не могу сказать вам, менеер".
ЧЕЛОВЕК ИЗ БУХЕНВАЛЬДА
Террористы? Это те, что ходят с нечесаными волосами, в разодранных брюках и по ночам бродят с бомбами в руках? Я тоже так думал, пока первый из увиденных мной террористов не явился ко мне домой и не оказался господином в роговых очках, в синем галстуке со скромной красной полоской. Об этом галстуке моя жена потом сказала:
- Тебе надо купить такой же.
И в довершение всего на нем были - черт подери! - лаковые туфли. Звали его Андре, но это была, разумеется, подпольная кличка, чтобы навести на ложный след. Я думал вначале, что его костюм тоже должен был ввести всех в заблуждение, потому что, когда он садился, аккуратно поправляя складку на брюках, он походил скорее на фата, нежели на террориста. Визе, который тоже присутствовал при нашей встрече, сказал ему, что надо опустить на всю Германию одну большую бомбу, в ответ на это Андре, не скрывая своего ужаса, поднял брови и сказал, что было бы жаль, если б оказались разрушенными древние соборы и замки. А когда я возразил, что это всего лишь груда старых камней и что после войны можно построить новые церкви, он посмотрел на меня так… как я перед этим смотрел на его лаковые туфли. Потом я узнал, что он был раньше, до того как занялся подпольной работой, хранителем чего-то там в музее, где главным образом безрезультатно борются с пылью. А вот еще один пример, тоже достаточно хорошо его характеризующий. Он должен был поддерживать связь с одной девушкой-террористкой, которая работала в порту; всем этим девушкам почему-то дают нелепые и двусмысленные клички: одну зовут машинисткой, другую педикюршей, а третью - вообще шлюхой; так вот, эта девица, когда ей сказали о нем, воскликнула: "О Андре!" Оказалось, она была его хорошей знакомой.
Андре прошел весь кровавый крестный путь - через гестаповские застенки до Бреендонка, а из Бреендонка он попал в Бухенвальд, и даже там, в Бухенвальде, за ним пришли ЕЩЕ РАЗ, а если уж там за кем-нибудь пришли, на этом человеке можно было поставить крест. Они связали ему руки за спиной и подвели к виселице, чтобы… ох, я чуть не сказал: чтобы надеть на него последний галстук, но это звучит так… особенно когда подумаешь, сколько сотен наших лучших людей прошли этот путь со связанными за спиной руками. И вот когда он уже стоял под виселицей, начался воздушный налет - бомбили эсэсовские бараки. Все разбежались и оставили Андре перед виселицей одного. Когда налет кончился и немцы вернулись из своих бомбоубежищ назад, они напрасно искали Андре - он уже успел спрятаться среди убитых. Он взял себе бумаги убитого француза, положив на их место свои, и его объявили погибшим. Он жил нелегально у нас и так же нелегально стал жить в Бухенвальде.
Когда все уже было позади, он снова пришел ко мне, осторожно сел и вежливо осведомился, как мои дела. А я начал его расспрашивать о его жизни, и он рассказал кое-что из того, что его особенно поразило в Бухенвальде.
- Я был определен в рабочую команду, и знаете, что мне пришлось делать?
Он слегка краснеет, смущенно опускает голову и так тихо, что едва сам себя слышит, говорит:
- Я чистил туалеты.
Вот философия маленького, бедного, обманутого человека: сколько ни копошись в дерьме, а все равно помрешь.
В трамвае рядом с хрупкой блондинкой сидит сержант-сапер и старается поразить ее воображение, рассказывая о том, как они обезвреживают мины:
- Мы подводим к ним кабель, а потом - крак-крак, - он делает энергичное движение рукой, - и в соседних домах вылетают стекла. Ха-ха. Но бывает иногда и raté.
- А что такое raté?
- Это когда мина не взрывается. И тогда мы разряжаем ее сами.
Сержант соединяет большой палец руки с остальными - получается маленькое сердечко, которое испуганно бьется в руке. Хрупкая блондинка млеет от удовольствия.
LE DRAPEAU
Нас, маленьких солдат бельгийской армии, использовали во время больших учений в лагере Беверлоо, где перед нами предстал офицер довоенного образца, который спросил у одного солдата, где находится враг. Тот смотрел на него и молчал. Офицер обозвал его болваном и двинулся дальше. Солдат повернулся ко мне и сказал:
- Ну как я мог ему сказать, что враг - это ОН САМ?
И в самом деле, кто наш враг? Это тот, кто плохо владеет нашим языком и называет нас болванами, кому платят деньги, чтобы солдат прилично кормили, а он эти деньги кладет себе в карман, нас же кормят помоями, это тот, кто отравляет солдатам жизнь, кто… Одним словом, вот такой тип офицера и является нашим врагом. Это становится особенно хорошо понятно, когда видишь американских офицеров, сидящих в кафе со своими солдатами за покером, - вчера я видел, как один солдат тронул за плечо своего капитана и спросил:
- Эй, вы что-нибудь будете пить?
В такой армии можно быть ковбоем… ах, что я говорю… солдатом.
Но это было, так сказать, предисловие, потому что я хотел рассказать, собственно, об одном офицере бельгийской армии, которого звали Машен или что-то в этом роде, я уже не помню, но, если вы его встретите в городе, вы сразу поймете, что это за субъект. Сначала он был офицером и издевался над солдатами, потом он надел цивильное платье, чтобы в качестве брата своей сестры издеваться над рабочими на фабрике, принадлежащей его сестре. А когда в страну ворвался враг, наш герой бросился бежать куда глаза глядят и чуть не свалился вместе с машиной в Средиземное море. Однако, как только опасность миновала, он в качестве брата своей сестры снова вернулся в наш город, ибо без него фабрика не смогла бы изготовлять доброкачественные одеяла для немецкой армии. Он явился в гражданской одежде и занялся спекуляцией углем - саботажем, как он сам выражался, - хотел бы я знать, кому и чему наносил урон этот саботаж, кроме кошелька маленького человека. Не подумайте, что он стал участником движения Сопротивления, организовал нападение на немецкий поезд или помогал печатать и распространять листовки. Нет, он тянул за одну веревочку вместе с членами пронемецких организаций, чтобы добиться разрешения для торговцев углем вывозить уголь - якобы для снабжения населения валлонской части Бельгии.
Но в первый же день освобождения - нет, простите, это был второй день, так как в первый день еще существовала опасность, что окруженные немцы прорвут кольцо, - так вот, на второй день после освобождения он появился на улице в форме офицера бельгийской армии, стал разъезжать на машине, заправленной английским бензином, а когда он стоял у ворот казармы, куда приводили арестованных нацистов, народ снимал перед ним шапки. Теперь он сидел за огромным столом, вызывающим у посетителей священный трепет, строчил рапорты, говорил только по-французски, не делал решительно ничего полезного и, напротив, запутал все дела, уничтожил ряд досье и поспешил освободить членов организации ФЛАГ. В конце концов это перешло все границы, и Проске не мог на это больше спокойно смотреть. Он налетел на него как смерч и спросил:
- Вы знаете, что это такое, ФЛАГ?
Тот выпятил свою офицерскую грудь и ответил:
- Флаг? Mais oui, c'est Le Drapeau.
В поезде едет стареющая, но довольно хорошо одетая дама и просматривает в газете объявления аукционов, расположенные после "Распродажи старой мебели". Она вырывает из газеты объявление, затем видит еще одно, его она тоже вырывает, но следующее объявление она не замечает, и мастеровой, который сидит рядом с ней и тоже читает ее газету, говорит:
- Мадам, вы пропустили еще одно объявление.
Мой сынишка Ио отправляется в школу, а в обед к нам приходит из школы мальчик и сообщает, что его послала учительница и что моего сынишки Ио не было сегодня в школе. Можете себе представить состояние моей жены, которая не знает, что ей делать - падать в обморок или бежать неведомо куда; может быть, он попал под машину, может быть, ранен шальным осколком, может быть, уже лежит в морге. Я отправляюсь на поиски и обнаруживаю, что сын просто-напросто прогулял день.
- Потому что очень жмут ботинки, - говорит он.
Он понимает, что сейчас я НЕ МОГУ купить ему новых ботинок.