Какие у нас, семнадцатилетних, дети?! Но никто не улыбается, а девочки не смущаются: все строги и сосредоточенны. Да, у нас будут дети, внуки, правнуки. Трудно вообразить, но это так. И невозможно представить, что мы не победим, что не будет нас и наших мам, наших школ, Дворцов пионеров, комсомольских собраний, кинотеатров, институтов, демонстраций в октябре и мае. Всего, что составляет нашу жизнь, а другой мы не хотим.
Копай! Строй неприступный рубеж. Бери больше, кидай дальше. Не приедут, фашист, твои "таночки", чтоб зарыть наши "ямочки". Напрасно кидаешь белые листовки с этими черными угрозами!
Усталые до того, что и есть-то не хочется, бредем на ужин, на ночлег. В мглистой тишине по горизонту беззвучно всплескивает пламя: то ли бомбежка, то ли взрывы; доносятся приглушенные расстоянием удары. По железной дороге удаляются к Ленинску перестуки колес, пыхают паровозы. Это эвакуируют на Восток заводы из Белоруссии и с Украины, которые на Волге или Урале станут давать танки и самолеты.
А по шоссе тянутся, чем ближе к ночи, тем гуще, люди, согнанные с родных мест, и нет сил смотреть на страдальческие личики детей, на шагающих через силу стариков.
Наскоро поедим, поспим (кажется, только уснул - уже: "Подъем!") и вновь с лопатами и кирками зашагаем от колхоза "Красная заря" к противотанковому рву, куда нас перевели на работу.
Мы радуемся, что земля здесь податливая. Теперь сержант, который находил преимущества при рытье окопов в каменистой почве, лукаво улыбается, перечисляя преимущества работы на мягких грунтах. Добрый и умный он человек, хороший агитатор, унывать нам не позволяет.
А военного инженера видим редко. Он почернел, вымотался: на нем огромный участок работ. Появится, улыбнется через силу, но тоже подбадривает:
- Друзья мои, а в Ленинске жизнь идет. Вот отобьемся - пойдем в кино смотреть "Фронтовые подруги" или "Профессор Мамлок". А то в музкомедию закатимся.
В этот вечер еду не привезли. "Мессеры" и "юнкерсы" налетают на машины, повозки. Нестерпимо хочется есть. Ворочаемся на тюфяках, лежащих на полу. Вдруг в темноте слышится голос Сашки Чеснокова:
- Жрать хочу. Пойду к колхозникам шамовку доставать.
- На всех? Тогда пошли, - поднимается Игорь.
- На всех не дадут, одному-двум перепадет.
- А остальные как же? - спрашиваю я.
- Вам что, легче оттого, что мы с Семеном будем голодные? - он кивает на приятеля, но тот делает вид, будто спит.
- Легче не легче, а один не пойдешь, - садится ка матрасике Ким. Он не знает, что такое Чеснок. - Не пустим.
- Кто это не пустит? - удивляется Сашка, самый сильный и нахрапистый в нашем классе, а пожалуй, и во всей школе. - Малявки учить будут. Расшибу! Кыш в угол! Сказал пойду, значит, все.
Я тоже встаю. Если Сашка заявится в колхоз один - это будет похоже на попрошайничество. Если придем к руководителям колхоза просить для всех, они помогут. В селе живут приветливые, добрые люди, да и краснозоринский колхоз богатый, с традициями, славится по нашей Московской области высокими урожаями.
- Не пустите, говоришь? - Сашка пружинисто становится на ноги и… оказывается перед нами тремя. Он выше меня, жердястого, крепче каждого из нас да и старше: в каком-то классе сидел два года. Но мы трое - коллектив, сила. Мы чувствуем свою правоту и молчаливую поддержку остальных.
- Если каждый будет только за себя, никогда войны не выиграем, неужели не ясно? - Это я, культурный и миролюбивый, тихий мальчик, стараюсь урезонить индивидуалиста, не довести дело до драки.
- Да бросьте со своими идеями, интеллигенты гнилые! Надоело! От них сыт не будешь, - Сашка прет на нас, но он уже колеблется. - Вы идейные, вы и голодайте тут, черт с вами, а я за жратвой.
- Не помрем до утра, - говорит Игорь.
- Отойдите, расшибу!
- Не пугай, не маленькие, - не уступаю я.
Сашка всегда боговал, с ним боялись связываться. Он был мстителен, не забывал расквитаться с теми, кто ему не подпевал. Если мы объединялись против него, приводил дружков, крепких, таких же нахальных, как он сам, да еще почище.
Впервые Сашка видит настоящий "бунт на корабле". Он прет, а мы стоим. Он хочет обойти нас, а мы не даем ему проходу, пододвигаемся дружной тройкой.
И Сашка неожиданно сникает. Может быть, всегда надо было напирать на него, не бояться.
- Ну, не пускаете, так хоть сами идите! - зло сплевывает он и валится на свой тюфяк.
То, что он говорит, резонно, но мы мнемся, не идем. Сам не знаю почему. И тут нас выручают. Стук в дверь. Появляется Роза:
- Ребята, мальчики, пошли перекусим. Мы разжились продуктами у местного населения.
- Розочка, ты обыкновенный гений! - кричу я.
Все вскакивают, остается лежать один Сашка.
- Пошли, пошли, - снисходительно, как и положено победителю, говорю я ему, - всех зовут.
И он лезет за ложкой.
Едва принимаемся за сало с капустой и огурцами, под окнами клуба слышится урчание мотора. Гришин веселый голос заставляет всех встрепенуться. Оказывается, он сам выехал с обозом продуктов для нас, но на шоссе поврежден мост (не исключает диверсию), и пробирались в объезд. Вновь садимся ужинать, теперь уже плотнее. Гриша достает из полевой командирской сумки красный листок:
- Ребята, послушайте! - И, придвинув керосиновую лампу, читает обращение коменданта города генерала Дроздова и секретаря горкома Грачева.
…Сколько проживу, не забуду ту ночь. Измененные лица ребят и девчат, точно на негативной черно-белой пленке - свет и тени сместились. Гришин силуэт на стене, он сам в пальто с армейским ремнем; в кобуре - пистолет. Голос тревожный - знакомый и незнакомый:
- "Ко всем трудящимся города Ленинска.
Дорогие товарищи! Над нашим любимым городом нависла угроза со стороны немецко-фашистских орд. Враг рвется на Ленинск, преграждающий ему дорогу к столице Родины - Москве!
Будем организованны, как никогда. Фашист не получит наших ценностей, мы не дадим ему ни крошки хлеба, ни литра горючего, ни одного вагона, ни одной теплой вещи на зиму!"
Тишину в комнате подчеркивают завывание ветра и хлопающий ставень.
- "Встанем на защиту Ленинска, своих очагов, своей чести и свободы! - продолжает читать Гриша. - Будем стойки до конца в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, в борьбе за советскую Родину. Все силы на отпор врагу!"
Гриша бережно складывает листок и прячет его в сумку. Все поднимаются, скользят тени на стенах. Где-то бухает, но никто не вздрагивает. Мы смотрим на Гришу, ждем его слова.
- Ребята, - говорит он, - если будет прямая опасность, мы вас увезем. А пока горком партии и горком комсомола поручили мне просить вас утроить, удесятерить усилия для сооружения неприступного рубежа обороны. Как мнение членов ВЛКСМ?
- Я не комсомолец, мне выйти? - спрашивает Сашка.
- М-можешь остаться, - говорит наш комсорг Игорь Королев, будто с Сашкой и не было стычки. - Если счит-таешь, что касается тебя тоже.
Сашка крутит головой, вглядываясь в наши лица, и остается.
Игорь волнуется и оттого чуточку заикается:
- М-мы, т-товарищ секретарь, будем работать с-сколько н-надо.
- Другого ответа от вас, друзья, и не ждал.
- Вы разве не переночуете у нас? - спрашивает Игорь, но Гриша, взглянув на часы, отвечает, что ему еще надо заскочить в другие группы, а рано утром бюро горкома с очень напряженной повесткой дня.
Гриша садится в грузовичок. Вспыхивают и гаснут синие маскировочные подфарники. "Газик" несется по ночной улице. Мы стоим на стылом ветру раздетые и слушаем стихающий рокот мотора.
…Сооруженный наши рубеж занимают войска. Сначала те, что подошли с востока, из тыла, их сразу узнаешь: обмундированы по-зимнему; много автоматов и пулеметов, пушки не на гужевой, а на автомобильной тяге; хотя снег еще не лег, только в морозном инее деревья и поля, - иные орудия, танки крашены в белое, многие пехотинцы одеты в белые маскхалаты.
Красноармейцы деловито оглядывают свое окопное хозяйство, устанавливают пулеметы, минометы, ПТР - противотанковые ружья, похожие на старинные пищали. А мы, "хозяева", гордые тем, что подготовили для армии линию обороны, водим бойцов, показываем, где соорудили дзоты, блиндажи, землянки.
По асфальту - только в одну сторону, на восток отходят войска; движутся по примороженной дороге усталые пехотинцы, несущие на себе оружие; торчат стволы "максимов", трубы минометов; в ногу, согласной раскачкой, шагают расчеты ПТР, катят тачанки; лошади и тракторы влекут пушки - от легоньких сорокапяток до огромных гаубиц; впереди батальонов едут верхом на лошадях командиры; мчатся стороною санитарные автобусы с красными крестами на бортах и крышах, и верткие командирские "эмки"; приноравливая свой железный ход к шагу колонны, ползут танки с пехотинцами на броне.
В повозках сидят и лежат в бинтах бойцы, в строю идут легко раненные с перевязанными головами или руками, а на броне танков бросаются в глаза снарядные вмятины и шрамы.
В этом потоке отходящего войска движутся бывалые, обожженные огнем, меченные металлом и, стало быть, самые закаленные и проверенные в сражениях воины.
Есть что-то грозное и драматическое в том, что развертывается на наших глазах: повинуясь чьей-то воле, подразделения и части сворачивают с асфальта на проселки, а то и вовсе на бездорожье и идут туда, где им предстоит принять новый бой.
Ближе всех к врагу оказывается пехота, за ней минометчики и противотанкисты; еще далее в тылу - танки; занимают места в боевых порядках тяжелые калибры; позади стоят обозы. Эта могучая армейская махина на наших глазах зарывается в землю, чтоб стать неуязвимой для врага. Он пока еще сильнее нас, но очень скоро, верим мы, будет наш верх.
Сегодня мы уедем, оборудованные нами рубежи станут боевым "домом" для взводов, рот и полков. Мне немного обидно: никто из фронтовиков не знает, что здесь много недель без отдыха трудились ученики средней школы № 13 города Ленинска, вон там - рабочие парни, а еще дальше - студенты и домохозяйки. Что ж, будем горды тем, что в будущую победу вложен и наш труд, не сопряженный со смертельной опасностью, но тяжелый, требующий не только пота и сил, но и самоотверженности.
…В последний раз приходим в клуб, давший нам скромное, полукочевое пристанище. Забираем пожитки, оглядываем комнаты: клочья мятой соломы на полу, голые, без плакатов, стены…
Появляется военинженер. Он благодарит нас за энтузиазм и упорство и желает нам дожить до полной победы над заклятым врагом. С грустью прощаемся с ним и с добряком-сержантом.
Нам объявляют: машин не будет, надо сдать шанцевый инструмент и двигаться пешком. На ближайшем контрольно-пропускном пункте тех, кто возвращается со строительства рубежа, посадят на попутные машины.
У КПП масса людей: нагруженные вещами женщины с детьми, пожилые люди, все ждут транспорта. Смуглолицый военный со звездой на рукаве и "ромбом" в петлице подъехал на побитом "пикапчике". Нам говорит о трудной ситуации и комсомольском долге:
- Обещали увезти вас с оборонительных работ, хорошо бы это выполнить, но видите, что творится! Неужели комсомольцы захотят ехать, в то время как дети и старики побредут пешком?
Назначает старшим комсорга Королева, и мы шагаем, не глядя на пролетающие мимо машины, к Ленинску. В полночь будем дома. Идем и оглядываемся на красивого, энергичного бригадного комиссара. В нем есть что-то, присущее тем, кто воевал, уверенность, что ли, в себе, в том, что выполняешь долг, как бы труден он ни был; в его четких, скупых жестах и словах проявляется та проверенность войною, закалившей, точно огонь сталь, людей сильных, надежных. А "расшивает" он пробку деловито и даже весело.
Уже после полуночи под сиянием молодого месяца входим в город. Он на осадном положении, запрещено хождение с двадцати часов до пяти, но мы движемся колонной, и нас пропускают. Ни огонька в когда-то сверкавшем веселыми огнями Ленинске. Транспорт уже не ходит. Несколько раз нас останавливают патрули. В небе мечутся прожекторы. Не переставая, что-то гудит на западе, словно какое-то чудовище надвигается на город. Это чудовище - война.
Мы медлим расставаться, инстинктивно сознавая, что наши судьбы скоро резко разойдутся: кто-то будет воевать, кто-то эвакуируется и в тылу станет готовить оружие фронту, кто-то останется в партизанах, в подполье. Но этого мы не знаем и медлим, медлим расходиться.
Ира притиснулась ко мне и смотрит на меня, не отрываясь, закинув голову. Я украдкой грею ее руки в своих. Мне невыразимо хочется нагнуться и поцеловать ее в губы, обхватить и застыть так надолго.
- Ну что, реб-бята, б-будем п-прощаться?
Мы обнимаемся с Игорем, с Кимом. Сашка виновато подходит, спрашивает, не будем ли на него в обиде? Мы для него сила, а силу он уважает. Ким непримиримо отворачивается, Игорь неохотно подает руку, ну а мы с Сашкой с размаху хлопаем друг друга по рукам. У Сашки большая твердая ладонь, а я все худое забыл. Кто из нас прав, не знаю, но поступил так, как велела душа.
Уже один иду по черному ущелью своей улицы: нет, я не одинок, мы остались вдвоем - я и любимый город, мой Ленинск. Ты мне сейчас - как старший брат, как живое теплое существо, мой город! От этого чувства слитности волнение сжимает горло.
Как и люди, города имеют свои судьбы. Ленинску доля досталась не из легких. Он стал ареной боев, переходил из рук в руки, недаром получил прозвание: многострадальный.
…Уже в армии я узнал: враг, захвативший город, был выбит частями Красной Армии, которым помогли боевые отряды рабочих. В те дни (это станет известно после войны) начальник гитлеровского генштаба сухопутных войск генерал Франц Гальдер с тревогой запишет в дневнике о Ленинске: "Русские ворвались в город. Население принимает участие в бою". Для фашистов это было самое страшное: можно подсчитать у неприятеля количество стрелковых дивизий или танковых бригад, но как измерить силы народа, поднявшегося на борьбу? Узнаю я: перебомбленный, сгоревший, голодный, холодный, находящийся в ужасных условиях оккупации, мой город дрался насмерть. Фронт был везде. Потому что мы все вместе были народом - в этом была наша сила. И те горожане, что строили рубеж обороны, и те бойцы, что дрались за город, и те коммунисты, комсомольцы, беспартийные, молодые и пожилые, что ушли в подполье, в партизаны, - все сообща, миром, фронтом и тылом, защищали и защитили советский город, мой родной Ленинск, что на Москве-реке.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
До сих пор, до своих 55-ти, я влюблен в мое поколение. В тех, кто родился на рубеже или в начале двадцатых годов, Великую Отечественную встретил молодым и ничего особо заметного и полезного, о чем мечталось, совершить не успел. А ведь у многих первая встреча с войной оказалась последней.
Люблю одногодков за то, что при всей человеческой неповторимости каждого было и остается в поколении главное, объединяющее нас: мы привыкли все отдавать своей стране, ни на какие благодарности и блага не рассчитывая, ничего не требуя взамен.
Мое сердце принадлежит ребятам огненного комсомольского поколения. Оно было не лучше, но и не хуже других поколений. Было таким, каким было. Только дела, которые выпали нам, оказались такими значительными, только эпоха, на которую пришлась юность, оказалась неповторимой! Большинство из нас было на фронте, трудилось в тылу, кто-то сражался в партизанских отрядах и в рядах комсомольско-молодежного подполья. Поколение мое воевало преданно и самоотреченно.
Не смогу рассказать обо всем поколении - хочу вспомнить о тех из ровесников и ровесниц, кого близко знал.
Предвоенная весна в Ленинске была многоводной. В мае левобережье напротив города - там теперь стоят "Три ополченца" - только освободилось от большой воды. А до этого Замоскворечье синело, переливалось, точно море. Лишь деревья и дома торчали из воды, да тянулись полоски шоссе и железнодорожных насыпей, захлебываясь в разливе.
Самым притягательным местом для горожан всех возрастов, а особенно для нас, мальчишек, была река. Главная улица - Садовая - выходила на крутояр, с которого той весной открылся вид на устрашающее, напористое половодье. В ту весну я пришел на берег с мамой. Четыре года назад не стало отца, и несчастье сблизило нас. Дальняя, неясная тревога охватила обоих, когда мы увидели безбрежную водяную ширь. Какой-то обомшелый дед в жеваном картузе бродил по берегу.
- Такое половодье, ребяты, к войне, - изрек он…
По рассказу словоохотливого старика, собравшего немало слушателей, оказывалось, что и перед крымской войной, и в тысяча девятьсот четвертом - в японскую, и в четырнадцатом, перед первой мировой, так же бескрайне и тревожно в нашем Богоявленске разливалась река. Древняя, ласковая к людям Москва-река будто стремилась предупредить о грозящей беде. Мама с досадой заметила, что все это ненаучно, суеверно…
- Все было да схлынуло, А Россея стоит, и река тихонько текет, как бывалоча, - заключил дед.
Он не устрашал, а напоминал: сколько половодий ни разливалось у родного порога, сколько войн ни гремело над отчим краем - уходили кровавые облака, и светло, радостно смотрелось синее небо в синюю реку, молодость веснами приходила на кручи, и жизнь торжествовала.
Ни на какие другие минуты моей жизни не похожий, застыл тот потревоженный войной день, о котором можно сказать, что он повлиял на мое решение стать историком.
Возможность войны не исключалась. В песнях пелось; "Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов". Но надеялись, что обойдется. Однако не обошлось. Нас вместо институтов, любимой работы поджидала эта самая война.
Через неделю после ее начала пришли мы с Игорем Королевым на Москву-реку. Искупались, улеглись на теплом песке, стали рассуждать. Война разворачивалась не так, как предсказывали фильмы, книги, спектакли, Но мы были уверены, что скоро наступит перелом. И опасались: удастся ли нам-то повоевать? Красная Армия может прикончить фашистов раньше, чем подойдет срок нашего призыва.
Игорь Королев успел на войну. Погиб, а когда, где - неизвестно, даже мать не дозналась. Некуда ей поехать, прийти поплакать над сыновней могилой. Ходит вместе с другими мамами к "Трем ополченцам".
Но пока Игорь жив. Мы жаримся на солнце. Пляж полон молодежи. Будто и войны нет. Беззаботный смех, продают эскимо, из рупора гремит негрозный голос осводовца. На руках, болтая в воздухе ногами, идем к воде - выхваляемся перед незнакомыми девчатами. Вода зеленого бутылочного цвета, в глубине она холодна и неподатлива. Вырываемся на поверхность, жадно хватаем раскрытыми ртами воздух и плывем по течению к мосту.
Его еще не охраняют зенитные батареи. Зачем? Еще ни один налет на мост не совершен, ни один диверсант около него не пойман. Выбрасывая кудрявое облачко пара, идет по нему пассажирский состав. Еще нет нескончаемых воинских эшелонов, летучек с ранеными, превращенных в госпитали школ, карточек на хлеб и очередей, потоков беженцев - эвакуированных, чужих зловещих слов "затемнение", "бомбежка", "оккупация".