9
Летал я, летал, если считать с аэроклубом, больше трех лет набиралось, - и ничего особенного со мной не происходило.
Другим везло: у Загрица лопнул в полете амортизатор и лыжа встала торчком. Он садился с парашютирования, поставив забастовавшую лыжу на место, шикарным тычком в землю. Благодарность. Именные часы. Фотография в "Красной звезде".
Завидовать плохо, но как всегда поступать хорошо? Не выходит - всегда.
А у Лехи Михалева двигатель загорелся! И он, сделав все, что только полагалось, и не потушив пожара, выпрыгнул с парашютом, когда высоты оставалось всего ничего. И тоже - благодарность, портрет в газете.
А я летал, летал и… ничего.
Конечно, самому искать происшествия мне в голову не приходило, но известное раздвоение чувств получалось: хорошо б все-таки вляпаться в ЧП, чтобы себя проверить, чтобы убедиться - справляюсь! И людям показать - Абаза может!
Такие вот мысли имелись, факт. И скорее всего они были индуцированы в моей дурной голове бездумной авиационной литературой тридцатых годов, охотно рисовавшей летное дело, исходя из нехитрого принципа: чем страшнее изобразить летание, тем читателю интереснее будет…
Как бы там ни было, но, когда на высоте в две тысячи метров, после пилотажа в зоне, мой самолет как-то неправильно, непривычно закрепило вправо и я внезапно обнаружил, что крышка пулеметного отсека открылась и стоит торчком, я прежде всего обрадовался: ну, вот… наконец-то!
И начал соображать, как же вести себя дальше. Выяснять, почему открылась крышка, было как-то не время.
Первое, что я понял, и понял правильно - закрыть крышку в полете не представляется возможным.
Значит, хорошо бы, сообразил я, от нее вообще избавиться, чтобы не возмущала воздушный поток. Увеличить скорость? Попробовать сорвать крышку встречным потоком воздуха? А если в хвостовое оперение вмажет? Нет, не должна: поток за крылом скашивается вниз, зря, что ли, мы еще в училище рисовали эпюры обтекания…
Я увеличил скорость. Машину закренило сильнее, крышку завернуло назад и… прижало потоком воздуха к верхней поверхности крыла. Ну что ж, лучше так - по крайней мере, не будет дергаться.
Теперь я уменьшил скорость, крышка осталась прижатой, машину почти не кренило.
Что дальше?
Радиопередатчика на самолете не было. Ничего никому сообщить я не мог. Продемонстрировать командному пункту открытый пулеметный отсек я тоже не имел возможности: злосчастная крышка располагалась поверх крыла, как низко ни пролетай над стартом, с земли ее все равно не увидят…
Когда я выпущу шасси и колеса выйдут из куполов, размышлял я, в крыле образуется порядочная сквозная брешь. Воздух получит возможность свободно просасываться из-под крыла вверх. Как это повлияет на характер обтекания? Сохранится ли устойчивость? Будет ли машина надежно держаться в воздухе?
В теоретическом курсе мы изучали самые невероятные аварийные ситуации, но в такой: шасси выпущено, крышка пулеметного отсека открыта - как поведет себя самолет? Ваши действия? Нет, такой вводной нам не давали.
И никто тут не виноват: всего предусмотреть невозможно.
Попробую выпустить шасси на высоте, решил я. Установив скорость планирования, выпустил.
Машина летела. "Очень хорошо, - сказал я себе, - теперь убери обороты двигателя, опусти нос". Изображая обычное планирование, имитируя заход на посадку, я убедился - ничего страшного не происходит.
Тогда я проверил высоту. У меня было 1600 метров. Я решил: надо полностью изобразить выравнивание на посадке, чтобы потом у земли не попасть впросак.
Конечно, я понимал: терять скорость, особенно намоем самолете, прославленном капризным характером и строгостью в управлении, затея весьма рискованная, но делать это на высоте во много раз безопаснее, чем рисковать у земли.
Удастся ли мне благополучно приземлиться, я не знал, но пока что-то делал, как-то размышлял, пробовал. Страха вроде не было.
Затянув обороты до минимальных, я стал осторожно подбирать ручку управления на себя. Тянул, пока машина не закачалась с крыла на крыло, пока не задрожала, предупреждая: сейчас сорвусь в штопор. Берегись, парень! И тогда я отдал ручку от себя, увеличил скорость и пошел на настоящую посадку.
Что говорить, совершенно спокоен я не был: мне было только двадцать лет тогда и такое со мной творилось впервые… Ноя знал: все сделано правильно. Приземлился без замечаний.
Внутренне возликовал: смог! Не растерялся! Действовал обдуманно, логично! Молодец.
Подошел командир эскадрильи.
Долго молча глядел на завернутый встречным потоком воздуха дюралевый щиток, потом тихо спросил:
- Почему запорная шпилька не была поставлена?
Тут я растерялся. Даже глаза зачесались. Действительно, будь шпилька на месте, никогда в жизни крышка бы не открылась.
Но разве я готовил машину к полету? Этим занимались техник, механики, оружейник, моторист - целая служба. И я жалобно заблеял какие-то глупые слова в свое оправдание и об ответственности каждого за свои действия, о служебном долге и уставных обязанностях…
По своему обыкновению, Шалевич терпеливо, не перебивая, выслушал мой лепет, а потом, когда я исчерпался и умолк, сказал:
- Но убиваться-то в случае чего кому - тебе или им? Пойми и запомни, Абаза: в авиации за все, всегда и непременно отвечает летчик. Ясно? - И, видно, сжалившись, сделав скидку на мою молодость, сказал: - В воздухе ты действовал правильно. Нормально действовал.
К тому времени я уже усвоил: "нормально" в таблице ценностей Шалевича - оценка весьма высокого ранга. Не так, между прочим, часто Шалевич говорил о ком-нибудь: "нормальный пилотажник" или "нормальный методист".
Вроде мне можно было радоваться?
Но никакого следа восторга после этого разговора, увы, не осталось.
Что-то сдвинулось, мир предстал в ином свете: подвиги и проступки продолжали существовать во всем их многообразии и непредсказуемости, только теперь я стал думать о цене совершаемого и несовершаемого.
От этих новых мыслей стало как-то неуютно, тревожно, паршиво на сердце. Подлая шпилька, что должна была контрить третьестепенной важности крышку, могла ведь, при известном стечении обстоятельств, стоить жизни. Моей жизни. Это было неожиданно. И, откровенно говоря, не прибавляло оптимизма.
Как держать себя дальше? Именно - себя?
Как существовать достойно? Как заслуженно выжить в этом мире?
10
С тех пор как подросли мои дети, я не раз слышал от них, от их приятелей: "Расскажи про войну". Признаюсь, эта просьба всегда приводит меня в замешательство. Почему? Казалось бы, что трудного тут? Но мне не хочется разочаровывать ребят - они ведь ждут повествования о подвигах, захватывающих историй, в основе своей возвышенных.
А мне видятся, как вспомню, разбитые войной дороги, мертвая земля, неуют фронтового быта и тяжкий, бессменный труд… Ребят занимает, какой род войск был на войне "главным". И кто сделал для победы "больше всех". Но я точно знаю: это пустая затея - определять, кому было труднее - пехотинцам, артиллеристам, танковым или авиационным экипажам, саперам или подводникам. Пустое дело - делить славу. Всем было немыслимо, невозможно тяжко.
Отчетливо помню: мечтал - вот кончится война" и ничегошеньки мне не надо, только бы выспаться! Упасть, заснуть и не вставать - день, три дня, неделю, сколько бока выдержат…
И вторая была мечта - вымыться в настоящей бане, чтобы горячей воды вдоволь, чтобы мыло - туалетное, пахучее, а под конец - душ.
А ребята хотят услышать про свою войну, про такую, какой она им представляется: чтобы разведчики хватали "языков" пачками, чтобы воздушные тараны совершались раза по три в день и эшелоны противника подрывались на каждом втором мосту. Насмотрелись фильмов, начитались, и вот…
Но я не могу рассказывать моим дорогим мальчишкам о такой войне. Не могу: такой - не видел.
Не праздничным делом, а горькой необходимостью была война, и меньше всего она напоминала торжественный марш за славой и орденами.
Как бы объяснить: могилы Неизвестных солдат - не просто вечные факелы, как представляется многим молодым (не в упрек им будь сказано), а горькие, обжигающие знаки живой памяти… Ведь у каждого Неизвестного обязательно и всенепременно было имя, была мама.
И еще я не люблю рассказывать про войну потому, что давно заметил: начинает бывший солдат выступать с воспоминаниями и как-то на глазах глупеет - хвастает, вроде боится, не показалось бы слушателям, что именно он маловато "навоевал". Там чуть прибавит, тут приукрасит, слегка припудрит, капельку присочинит… И не замечает, бедняга, как война в его изображении превращается в грандиозное соревнование, и сам он в этом состязании занимает если не первое, то непременно призовое место.
Человек хороший, в принципе не врун, а "заносит", как только речь заходит о войне. И могу понять почему: в горьком военном прошлом исчезла молодость, растворилась сила, ушло здоровье… все, что имел лучшего, оставил человек в пехотном окопе, или под броней "тридцатьчетверки", или на промозглых болотных дорогах. Оставил, не думая о себе, нисколько не крохоборя. И неожиданно для себя выжил. Выжил и вернулся в мирные будни. Как все, трудился, растил детей… но уже никогда ничего более значительного, чем в боевую пору, с ним не происходило. Вот и стала спустя годы рисоваться человеку война в приукрашенном свете: будто для того он и родился, будто для того только и отмерял свой срок на земле, чтобы вернуться с победой!
Так удивительно ли, что хочется приукрасить ветерану то горькое время, а заодно и собственную роль сделать хоть чуточку значительнее?
И все-таки я должен рассказать о войне. О моей войне, что была увидена и пережита. Нет, не ради занимательности повествования включаю я эту трудную тему, а единственно в соображении истины. Пусть фрагменты из жизни - не полная жизнь, но, подобно каплям, повторяющим состав Мирового океана, они непременно должны отображать целое.
Война многое отняла у моего поколения - не перечислить убитых, калек, пропавших без вести, а сколько неосуществленных замыслов, сколько непройденных дорог, оборванных на полуслове диалогов.
Но война и очень многое дала нам. Не только тридцатилетних генералов, отважно принявших ответственность за жизнь тысяч подчиненных, за будущее страны имею в виду. Это само собой! Но стоит припомнить, как снизился, можно сказать, почти исчез контингент маменькиных сынков в те годы, каким бешеным темпом мужало целое поколение и на фронтах, и в тылу!
Можно ли вообразить в условиях невоенного времени восемнадцатилетних мальчишек, летящих сквозь ночь, грозы и тысячи препятствий к далеким целям в тылу врага? И других мальчишек - бороздящих Мировой океан? А девочек, едва-едва покинувших вузовскую скамью в медицинском и совершавших такие операции, что и сегодня вызывают восхищение профессионалов?!
Война - взяла, и война - дала.
Вот об этом я стану рассказывать теперь, стараясь, насколько хватит таланта и мудрости, показать, как это получалось.
Помню, на кургане под Харьковом видел полувысохший череп, вытесненный землей. Темно-коричневый череп всматривался пустыми глазницами в весеннее небо, поблескивая при этом стальными коронками на крупных зубах, и, как ни странно, над ним шевелились едва раздуваемые легким ветерком, истонченные белые волосы. Тот череп остался в памяти символом минувшей войны.
Но видеть пришлось кое-что и по страшнее. Под тем же Харьковом, на аэродроме Рогань, между оставленных врагом капониров - земляных самолетных укрытий - желтели здоровенные игрушки-бабочки. У них были чуть приоткрытые, в пестрых разводах крылышки и выразительно нарисованные глаза.
Для чего игрушки на аэродроме? По какой ошибке оказались эти странные бабочки на только что освобожденной земле?
Увы, никакой ошибки тут не произошло. Все было спланировано и точно рассчитано. Ребенок, привлеченный яркой окраской, должен поднять игрушку с земли. Вот он разглядывает пестрое чудо, удивляется и, естественно, пробует раскрыть, развести крылышки. Минимальное усилие - срабатывает взрыватель.
Человек, если он ребенок, исчезает, если он взрослый - остается калекой, как мой друг Саша Косматых, летчик и кавалер семи боевых орденов…
Вот почему я решил писать о войне. Той, что видел и пережил.
11
Еще раз Север. Снова я оказался за Полярным кругом. На этот раз не по доброй воле - по войсковому приказу, вместе с частью, в которой служил.
Зашел на командный пункт, надо было взять новые карты. А там батя, наш командир полка, майор Носов, какому-то незнакомому лейтенанту раскрутку устраивает. За что он его регулировал, я не понял, только слышу, как парень бубнит скучно:
- Виноват, учту… виноват…
"И чего ты, как придурок, заладил: виноват да виноват! - подумал я. - Защищался бы, нападал сам".
Но тут наша штабная девица Брябрина подала мне карты, и я пошел. Надо было лететь на По-2 в штаб армии. Так что, чем вся эта волынка закончилась, я не узнал.
А вечером оказалось: лейтенант - новый летчик, прибыл из резерва. Его ко мне ведомым назначили вместо Жорки Катонии, а Жорку накануне в госпиталь загнали. Фамилия лейтенанта Новгородов.
Познакомились. Сперва он тоже в летной школе инструкторил, потом прошел ускоренный курс переучивания, четыре месяца отвоевал, был сбит, еще раз переучился и вот прибыл в наш полк.
Поглядел летную книжку, что там нарисовано. Налет у него оказался в полтора раза больше моего. И типов самолетов больше. Боевых вылетов было у нас примерно одинаково.
Спрашиваю Новгородова:
- А чего ты перед батей барашком блеял: виноват, виноват? Ты что, не понимаешь, как из-под огня выходить надо: переворот, змейка… и - привет!
- Но я на самом деле виноват…
Видели вы такую дурную материю? Он - виноват! Христосик. Невозможно передать, как я разозлился. И открытым текстом объявил ему:
- Слушай, Новгородов, ты мне категорически не нравишься. Боюсь, не слетаемся. Тихонь… христосиков с голубыми глазками не понимаю и не переношу! Может, не нравится, но я скажу. Мужик должен быть волосатым, кровожадным, свирепым, во всяком случае - на войне!.. Понимаешь? Мы же на войне!..
Высказался и жду, чего он ответит.
А Новгородов сидит, по сторонам смотрит и ни словечка, будто его и не касается.
Не выдержал я, спрашиваю:
- Так что скажешь?
- Насильно мил не будешь. Не смею настаивать. Ну-у, тут я взвился:
- Представляю, как бы мне Жорик Катония по мозгам дал, скажи я ему половину из того, что тебе наговорил… Ты же - летчик, Новгородов! Или, может, ты - мадемуазель, Новгородов?
- Почему же мадемуазель? Мне кажется, я мужского пола. Так я с ним ни одного боевого вылета и не сделал.
А потом его куда-то перевели. И в памяти только фамилия осталась.
Прошло годиков двенадцать. Вызывают меня в управление сватать на новую должность. Надеваю парадный мундир. Пуговицы горят, сапоги сверкают. На морду напускаю полную готовность ко всему, чего только изволят. Иду.
Пока перемещаюсь по коридору, стараюсь в себе трепет вызвать - высоко все-таки залетел, не по чину.
Дохожу до здоровенной трехстворчатой двери и обнаруживаю: таблички "Гвардии генерал-лейтенант П. Г. Девятов" нет, а есть "Генерал-майор К. А. Новгородов". Вот так.
Вхожу и узнаю - он. Постарел, понятно, потолстел, седина густо пошла… Приглядываюсь: на тужурке Золотая Звезда, орденские планки в девять рядов, плюс еще два академических "поплавка" - командной имени Гагарина и Генерального штаба академий. Не терял зря времени Новгородов.
"Надо же, - подумал я, - вот где пришлось встретиться". И решил: веду себя как ни в чем не бывало. Едва ли Новгородов помнит о нашей давней, можно сказать, совершенно мимолетной встрече на войне.
Деловая часть разговора заняла минут десять. Новый начальник управления пожелал узнать, как я отношусь к предполагаемому назначению, и попутно задал несколько уточняющих вопросов:
- На скольких же типах, Николай Николаевич, полетать успели?
- Примерно тридцать или тридцать пять разных машин набрал. Благодаря плохому характеру, думаю, на одном месте особенно долго не засиживался, вот и выходило: новая часть, новые машины…
Он улыбнулся и спросил:
- Николай Николаевич, а вы нашего старого знакомства на самом деле не помните или решили сделать вид…
- Полагал, Константин Андреевич, что вы позабыли.
- Какое, однако, тонкое обхождение. А мне казалось, вы не из дипломатов. Или научились с годами?
- Кое-чему, наверное, научился, а вообще я скорее - в процессе доводки. - И сразу спросил: - Разрешите идти, товарищ генерал-майор?
- Пожалуйста. Работайте и никаких персональных огорчений от меня не ожидайте. Не злопамятный я и, скажу по секрету, совсем никудышный дипломат.
Мне кажется, он хотел сказать что-то еще, но в последний момент раздумал.
Я поклонился и вышел.
Иду по раскаленной летней улице, сворачиваю в сквер, под деревья. Глянул мельком на косматый белый камень и даже не сразу сообразил - памятник. Толстой! Верно в газетах писали - открыт новый памятник. Так вот он какой. Странно.
Иду и думаю свое: все ли в разговоре правильно получилось? Пожалуй, нормально. Иду. Темными аппликациями ложатся под ноги тени - липа, клен, снова липа.
Нет, все-таки не все нормально получилось.
А разве вообще бывает, чтобы всегда все до последней крошки - и тик в тик точненько?
12
Вспомнилось, как в свое время я попал на фронт. Сначала мне придется кое-что присочинить, нет, не в смысле - выдумать, а в смысле - довообразить. Был один разговор, при котором я не присутствовал и присутствовать не мог, а именно тогда, в разговоре, все и определилось.
Моим непосредственным начальником в училище, как я уже упоминал, был капитан Шалевич, командир пятой эскадрильи, человек достойный и - Летчик. Так вот, Шалевича внезапно вызвали в кабинет головокружительной высоты. И там произошел разговор, который я теперь стараюсь реконструировать.
После взаимного приветствия хозяин кабинета предложил Шалевичу сесть и спросил:
- Вот вы тут, товарищ капитан, написали, что программа летных школ не соответствует требованиям военного времени, и предложили увеличить налет, предложили давать курсантам основные навыки воздушных стрельб и воздушного боя. А где взять ресурсы и время? Это первый вопрос. Кто будет прививать боевые навыки молодым? Это второй вопрос. Прошу.
- Думаю, выгоднее задержать курсанта на два месяца в училище, чем потерять его на первом боевом вылете. А что касается второго вопроса… конечно, никто лучше летчиков-фронтовиков боевым навыкам ребят не обучит.
- Положим, так, но "свободных" фронтовых пилотов у нас нет.
- Можно постоянный состав летных школ - инструкторов - послать на краткосрочную фронтовую стажировку, и тогда, я думаю…
- Здоровая мысль.
- Но дело не только в сказанном. Значительная часть летных школ работает на устаревших машинах. Мы учим, а выпускников приходится тут же переучивать. И неразумно, и дорого. Не давая новой материальной части в школы, мы не помогаем фронту, а занимаемся самообманом.
- Выше должности мыслите, капитан.
- Разве это наказуемо?
- Как вы сами могли бы исправить положение?