II
Манолакис был в лавке последней спицей в колесе. Недельный заработок Исидор выдавал ему по понедельникам. Но к субботе деньги теряли свою ценность, и ему едва хватало на трамвай. Со среды Манолакис начинал клянчить у Исидора прибавку. Перед Исидором он не робел, но как огня боялся его шуток. Перед Анастасисом дрожал. Когда Анастасис находился в магазине, Манолакис, как щенок, забивался в угол, Анастасис видел это и наслаждался своей властью.
- Эй, вонючка, тебя погубили пороки. Ты знаешь, Космас, ведь у его милости есть рояль. Ну как же, без порток, а в шляпе. Скажи, почему ты не продал его на днях, когда Сумпасакена из соседнего дома совала тебе под нос тысячи?
Не проходило и дня, чтобы в магазине не вспоминали эту историю. То и дело появлялись спекулянты, на все лады уламывавшие Манолакиса продать рояль. Один давал ему золото, другой предлагал заплатить кредитками, третий - товаром. Но Манолакис стоял на своем. Он готов был душу продать, но только не рояль.
Ключи от магазина хранились у Исидора. Он приходил рано утром и отпирал лавочку. До десяти часов он сидел за столом, не вставая с места. За это время производились все торговые операции. Они заканчивались к десяти, самое позднее - к одиннадцати. Потом ждали сведений о падении ценности денег. Каждые полчаса Исидор отлучался в соседний бар, возвращался в приподнятом настроении, и вот тут-то и начинались мучения Манолакиса: снова вытаскивали на свет операцию с бочкой, продажу папирос с навозом, старые истории, о которых Манолакис имел несчастье проговориться, - например, о случае с немцами, раздевшими его в магазине, чтобы убедиться, что он не еврей. Манолакис занимал привычное место на весах и старался пропускать шутки мимо ушей. Он ждал двенадцати. В этот час Исидор уходил обедать, после обеда он спал и возвращался только вечером, чтобы закрыть магазин. У него было два замка. С одним из них он никогда не мог справиться и поэтому попросту вешал его на дверь. Анастасис стоял рядом и попрекал:
- Эх, Исидор, пустишь ты нас по миру!
Итак, в полдень, когда уходил Исидор, в магазине оставались только Манолакис и Космас. Анастасис, как ищейка, рыскал по базару, от магазина к магазину, от тележки к тележке. Он ловил запоздавших покупателей, чтобы заключить с ними сделку на завтра.
Когда они оставались одни, Манолакис принимался изливать бесчисленные жалобы, в первую очередь на Анастасиса. Когда Манолакис говорил о нем, его кроткие глаза мутнели, зрачки расширялись, руки дрожали - он был похож на рассерженного зверя.
Манолакис происходил из аристократической константинопольской семьи. Пока он жил на родине, жизнь его была сплошным праздником. Путешествия по Европе, приключения, многочисленные и очень фривольные. Поначалу он с увлечением рассказывал о них Исидору и Анастасису, но те вскоре начали издеваться над стариком. "Разврат", - говорил Анастасис. Поглядывая на Манолакиса, Космас раздумывал: "Неужели это страшилище могла полюбить хоть одна женщина?" С уст Манолакиса слетали истории, одна невероятнее другой, множество подробностей, которые с болезненной тщательностью хранила его старческая память. Он оживал, нервно жестикулировал, потухшие глаза горели, лицо теряло мертвенную бледность. Во всех историях фигурировали женщины. Любимой героиней рассказов Манолакиса была неаполитанская танцовщица Джованна. Из любви к нему она бросила сцену и осталась в Константинополе. Манолакис снял для нее виллу на Принцевых островах. Джованна умерла в его объятиях в пылу страсти.
Обстоятельства ее смерти все еще волновали Манолакиса; каждый раз, возвращаясь к ним, он весь покрывался потом, глаза сверкали, но когда рассказ подходил к концу, они угасали, и Манолакис с трудом переводил дыхание, словно и в самом деле еще держал в руках свою прекрасную неаполитанку. "Вранье, - говорил Исидор, - он вычитал все это в "Тайне Боспора"{} и теперь выдает нам за свои приключения". - "Да нет, сынок, нет, если я вру, пусть лопнут мои глаза! Из-за Джованны мы с женой чуть-чуть не развелись. Вот как-нибудь зайдет сюда моя дочка Джульетта, спросите у нее, она вам скажет. Ах, какая драма разыгралась тогда у нас дома!.."
За несколько лет до начала последней войны Манолакис с семьей приехал в Грецию. Его брат, занимавшийся торговлей, связался с какой-то бельгийской компанией и обанкротился. Все их имущество пошло с молотка. Остался лишь дом, записанный на имя жены. Они продали его и купили маленькую квартирку в Афинах, в Калитеа. "Стависский, жулик международного масштаба! - говорил Исидор. - Надул Бельгию и еще меня, бедного труженика, в придачу. Украл мою бочку с сиропом!.."
Оставаясь наедине с Космасом, Манолакис отводил душу.
- Исидор золотой человек. Но как бы тебе это сказать? Для него ничего нет святого. Он на все способен, лишь бы ему было хорошо. Конечно, он не какой-нибудь хапуга вроде Анастасиса, но ради покоя и благополучия продаст собственную жену.
Зимой прошлого года Исидор остался без работы и едва не умер с голоду. Тогда он купил тканей и уехал в провинцию менять их на пшеницу. В Наусе{} Исидор женился. Жена была лет на десять старше его, зато из богатой семьи - и пшеница, и овцы… Исидор привез жену в Афины. Он продал зерно, снял магазинчик в Эксархии{} и стал торговать молочными продуктами, которые привозили из Наусы его деверья. Жена страшно ревновала Исидора. Стоило какой-нибудь женщине раза два появиться в магазине, как жена начинала ворчать и браниться. Исидор купил патефон с рупором и, едва жена принималась за свое, заводил патефон и совал голову в рупор. В январе они уехали в деревню к жене. Исидор сказал, что продал магазин и решил жить в деревне. Несколько дней они прожили вместе, а потом Исидор удрал в Афины. Магазин в Эксархии он сдал в аренду, а сам снял лавочку на Псирри и стал торговать изюмом и сиропами. Квартиру он тоже сменил и женился на своей землячке Мараки. Это было крохотное безобидное существо, которое никогда не ворчало. Мараки курила. Исидор покупал для нее сигареты у Манолакиса. Сигареты были большие и толстые, и трудно было поверить, что Мараки может удержать такую сигарету в своих маленьких пальчиках. Первую жену, из Наусы, Исидор оставил беременной.
- Ну и что же с ним будет, сынок? - спрашивал его Манолакис. - Что же будет с ребенком?
- Что с ним может быть? То же, что и со всеми детьми в мире. Придет время, ребенок выйдет из чрева матери, акушерка перережет пуповину, и он начнет себе жить-поживать. Так оно и будет!
- Без отца?
- А на что ему отец? Отец свое дело сделал. А там и без него обойдутся.
- Он вырастет и проклянет тебя.
- И это говоришь ты, старая развалина? С какой это стати он меня будет проклинать? Помнишь, что сказал Ригас Фереос перед казнью? Он сказал: "Я посеял семена, из них вырастет дерево". И теперь мы преклоняемся перед Фереосом и ставим ему памятники. Вот так же будет преклоняться передо мной мой ребенок, преклоняться, а не проклинать!
- Да он же не будет тебя знать, Исидор!
- Как так не будет знать? Узнает! Когда он подрастет и ему скажут, что он сын Исидора, то он просто запляшет от радости. Вот увидишь, сразу примчится посмотреть на меня.
Разговоры в магазине не прекращались ни на минуту. Единственным человеком, никогда не принимавшим в них участия, был Анастасис. Работы у него было по горло. Большую часть времени он проводил на рынке, но иногда запирался в магазине и начинал колдовать. Он разбавлял водой виноградный сироп, перемешивал изюм, - словом, трудился в поте лица. Случалось, Анастасис копался в магазине до темноты, и возвращаться домой было уже поздно, тогда он засыпал прямо на мешках. Там и находил его утром Исидор.
- Эй, Анастасис, отгрызут тебе мыши усы!
У Анастасиса были маленькие усики ниточкой. Сам он был низкорослый, крепко сбитый, чернявый и здоровый, как бык. От него пахло выгребной ямой, одежда пропиталась слизью жухлого изюма. Погрузку и разгрузку изюма производил он сам, и Исидор заносил это ему в счет.
В начале войны Анастасис отбывал военную службу на складах 6-го госпиталя. Когда немцы подходили к Афинам, он уволок вещи со склада к себе домой. Жил он на квартире у хозяйки кабаре Тасии, на которой потом и женился. Однако вскоре на Анастасиса донесли, и немцы отобрали у него все похищенное.
Когда он впервые пришел в магазин, своего капитала у него не было. Но уже через три месяца половина вложений магазина принадлежала ему. Тем не менее он получал только тридцать процентов прибыли, потому что владельцем магазина оставался все-таки Исидор, и если бы он захотел, он мог бы выставить Анастасиса за дверь. Иногда в отсутствие Исидора Анастасиса прорывало:
- Все, черт их побери, все сидят на моей шее! Им, видите ли, нужно переждать бурю. А я? Для меня сейчас самое время выбиться в люди. Этот бездельник работает только на свой желудок, а я, болван, вкладываю деньги в оборот магазина. Через два-три месяца весь оборот будет держаться за счет капитала Анастасиса, а сам Анастасис будет по-прежнему получать тридцать процентов. Вот оно как!
Болтовню в магазине Анастасис слушал неохотно, но когда Исидор переводил речь на политику, Анастасис не выдерживал:
- Эй! Что вы делаете? Погубить меня хотите? Бросьте этот разговор. Заткнись и ты, развалина! - Он хватал Манолакиса за горло. - Не сегодня-завтра подохнешь, а туда же, в политику полез! Думали бы вы лучше о своем кармане, чем рассуждать о политике!
Каждый вечер Исидор покупал газету за счет магазина. Если продавец газет приходил в отсутствие Исидора, Анастасис пинками выставлял его за дверь.
- Пошел вон! И заруби себе на носу: чтоб ноги твоей здесь больше не было!
Однажды в магазин пришли с обыском немцы. Анастасис пожелтел, как лимон.
Когда немцы ушли, он завопил:
- Говорите, что вы натворили! Достукались! Дожили, гестапо является! Мама родная, они в гроб решили меня загнать!..
Но испуг был напрасный. Немцы учинили поголовный обыск во всех магазинах и жилых домах квартала. Позже узнали и причину: ночью бежали двенадцать пленных англичан, большинство из них - офицеры.
Анастасис воспрянул.
- Вот мерзавцы! Всех их сцапают, помяните мое слово. А я уж думал, Исидор, что этот старикашка набедокурил и полетят наши бедные головы. Время сейчас такое…
- Плохо, милый Анастасис, очень плохо, - говорил Исидор. - Так потерять самообладание…
- Да нет, Исидор, я, видишь ли, думал, что эта поганка… Шутка ли? Я уже погорел однажды…
- Ну уж, и погорел!
- А ты думал, Исидор! Если б тогда вышло со складом, у меня сейчас был бы свой магазин. Чтоб им пусто было, разорили меня, подлецы!
Вторую облаву на англичан устроили в тот же вечер. Немцы обещали крупную награду за каждого пойманного англичанина, за офицера двойную. Укрывателям расстрел на месте.
- Слава богу, пронесло! - Анастасис перекрестился.
- А если какой-нибудь беглец явится в магазин?
- Типун тебе на язык, Исидор! Для него самого лучше не являться.
- А что бы ты тогда сделал, Анастасис?
- Что за вопрос! За ушко да на солнышко!
- Но ведь это предательство!
- Чепуха! Что для нас какой-то английский солдат? А для меня, ребята, это… Во-первых, свою шкуру спасу. И, во-вторых, награду получу! Мало, что ли?
III
Теперь Космас жил на углу той же улицы. Большой трехэтажный дом принадлежал судье Кацотакису. Первый этаж и подвал снимали купцы. На втором этаже находились кабинет судьи и его библиотека. Там же был большой зал-гостиная. Судья со своей семьей жил на третьем этаже.
Комната, которую снял Космас, была расположена в пристройке между вторым и третьим этажами, возле железной винтовой лестницы, поднимавшейся до самой крыши.
Судья оказался старичком, сохранившим кое-что от довоенного благополучия: золотые очки, часы с двойной крышкой, на золотой цепочке, цилиндр и галстук-бабочку. Наблюдая, как величественно спускается он по лестнице, можно было подумать, что внизу, у подъезда, его ждут лимузин и лакей в белых перчатках.
Жена судьи, госпожа Георгия, была намного моложе своего мужа. Ее облик еще не утратил следов былой красоты. Длинные изогнутые брови, пышные волосы, стройная, тонкая фигура. И хотя ее лицо, лицо пожилой женщины, уже потеряло свежесть, оно все же привлекало взгляд классической правильностью своих черт. Прежними остались манеры, походка, движения рук, улыбка, утонченность речи - все это напоминало далекие и счастливые годы ее весны.
Дочь унаследовала красоту матери. Космас еще не видел ее, но был о ней наслышан: все бакалейщики улицы сгорали от любви к дочери судьи. Манолакис сказал, что она удивительно похожа на Джованну. Это был единственный случай, когда Анастасис слушал его, не жалея о потерянном времени.
- Хороша! Всего капитала не пожалел бы!
В его устах это было наивысшей похвалой.
Был у судьи и сын Джери, студент Высшей школы экономики и торговли. Космас видел его мельком раза два: высокий, худой юноша с белокурой шевелюрой торопливо сбегал по лестнице.
По пятницам в доме Кацотакисов устраивались вечера, на которые приглашались старые и новые друзья семьи. Расходы по ужину брали на себя гости. Все они были купцы, поклонники Кити. Когда-то салон Кацотакиса посещал Исидор: некоторое время он снимал комнату, в которой сейчас жил Космас. Но потом его вытеснил новый гость - торговец сыром Бевас. И появился Бевас в тот самый момент, когда Исидор уже расставил сети своей интриги. О том, как это произошло, Исидор рассказывал каждый раз по-новому.
У Беваса был магазин в доме судьи - большое угловое помещение с четырьмя дверьми. До Беваса им владел оптовый торговец, но он обанкротился и накануне войны покончил самоубийством.
На антресолях магазина была дверца, выходившая в кабинет судьи, запиралась она со стороны кабинета. Через эту дверцу по ночам спускались в магазин члены семьи Кацотакиса и понемногу уносили с собой отборные сыры и масло. Торговец почуял неладное.
Однажды ночью, оставшись в магазине, он поймал госпожу Георгию и ее дочь на месте преступления. Мать он сразу же отпустил, но дочь задержал и, как злорадно рассказывал Исидор, выпустил ее только под утро через центральный выход. Кто знает, была ли в этой истории хоть крупица правды! Во всяком случае, Бевас был одним из завсегдатаев в салоне старого судьи.
Как-то раз в лавчонку Исидора зашла Кити. На улице стояла жара. Кити была в узком бежевом платьице с короткими рукавами. В магазине находились Анастасис, Манолакис и Космас. Анастасис с Манолакисом перемешивали изюм. При появлении девушки они оставили мешки. Манолакис галантно поклонился.
- Наконец-то, мадемуазель Кити… Наконец-то мы видим вас в нашем магазине…
И улыбнулся, обнажив два желтых, искрошенных клыка, торчавших на голых деснах.
Кити была красива. Сама молодость! Шоколадный загар, черные горячие глаза. Половину лица закрывали густые каштановые волосы, мягкой волной ниспадавшие на лоб и покрывавшие плечи.
Она пришла за Космасом. В его комнате осталась швейная машинка, сейчас она понадобилась. Дом находился в ста метрах от магазина. Шагая рядом с Кити, Космас чувствовал на себе взгляды бакалейщиков, хитро и нагло рассматривавших их из-за дверей и окон. Он сгорал от стыда и едва осмеливался взглянуть на упругую фигурку Кити, - обтянутую узким платьем. До самого дома они не сказали ни слова. И только когда они вошли в подъезд и закрыли за собой дверь, Кити проговорила:
- Извините, что я оторвала вас от дела.
Она улыбнулась, но по ее ломкому, прерывающемуся голосу Космас понял, что она в таком же замешательстве, как и он. И это еще больше смутило его. Он не нашел ничего лучшего, чем сказать: "Ну что вы!" И ему почудилось, что эта глупая фраза повисла где-то под потолком большого вестибюля и холодное эхо беспощадно повторяет ее.
Он направился к железной лестнице.
- Не трудитесь подниматься, мадемуазель, я вынесу вам машинку.
- Нет! Я пойду с вами!
Она бегом поднялась по лестнице. На ногах у нее были красные сандалии и белые носочки.
Перед дверью она остановилась - Космас должен был отпереть замок. Он долго копался в связке магазинных ключей, а когда нашел ключ от двери, Кити вдруг выхватила его.
- Дай! Ты не умеешь!
Прикосновение ее руки, это внезапное "ты"… Они оказались в комнате с глазу на глаз, и Космас совершенно не знал, что делать, о чем говорить. В углу он увидел машинку, подбежал и поднял ее.
- Вы не сможете сами. Она тяжелая. Я отнесу.
Кити стояла возле стола и осматривала комнату.
- Когда я была маленькой, здесь лежали мои игрушки. В этой комнате жила бабушка.
Она наклонилась над столом, заваленным книгами. Космас продолжал стоять с машинкой в руках.
- Читаешь? - спросила она. - Что читаешь? - И взяла в руки книгу.
Посмотрев на обложку, Кити перелистала несколько страниц, положила книгу и взяла другую.
- Что ты читаешь?
- Вот это…
На стуле рядом с кроватью лежал открытый томик. Кити заглянула в него.
- Тебе нравится Кавафис? - И не стала ждать ответа: - Пошлость!
На каждый сэкономленный грош Космас покупал книги на улице Академии или Исократа. Чаще всего это были серии "Общества по распространению полезных книг", продававшиеся целыми ящиками за бесценок.
- Ты студент?
- Пока нет. Но как только уладятся дела, я думаю сдавать экзамены.
- Куда?
- Скорее всего на филологический.
- Я так и думала. Тебе подойдет быть филологом.
- Почему вам так кажется?
- М-м… не знаю! Но ведь это так! Филология дело неплохое. Только уж очень много возни с древним языком и грамматикой. Папа хочет, чтобы я пошла на медицинский… Гм, врачиха… Не люблю я врачих. А ты?
- Как вам сказать…
- А ты наверняка пишешь стихи.
- Я?
- Ты. Разве не пишешь?
Вероятно, он выглядел очень смешно - онемевший от изумления, с машинкой в руках.
- Значит, пишешь! - уверенно сказала Кити. - Поэт!
И побежала к двери.
- А! Машинка! - вдруг вспомнила она, подошла к Космасу и попыталась взять машинку, из его рук. - Тяжелая! Так ты донесешь ее? Ну ладно!
И Кити выбежала.
Когда они поднялись на третий этаж, Кити громко позвала мать и скрылась. Госпожа Георгия вышла к Космасу в переднике, с сеткой на волосах. Очень вежливо, с любезной улыбкой, она долго благодарила его за то, что он принес машинку, и так же долго просила прощения за беспокойство.
Кити больше не появилась.
* * *
Когда Кити была у него в комнате, Космас хотел только одного - чтобы она поскорей ушла. И, спускаясь по лестнице, он испытывал облегчение оттого, что наконец остался один.
В магазине, занявшись работой, он поначалу почти позабыл о Кити. Но потом все чаще ловил себя на мысли, что тайком от самого себя чего-то ждет. И тогда его сердце начинало биться, он нервничал и старался не думать о девушке.
И все же она вставала перед его глазами.