Война давно осточертела, но против силы не попрешь. В интенданты пристроиться не удалось, но судьба еще раз скорчила гримасу, похожую на кривую улыбку, - Голяновский попал в ремонтеры, закупавшие и менявшие лошадей для польской кавалерии. Так и прокантовался, а вернувшись с войны, очертя голову пустился в аферы - легкая нажива манила, а работать руками Вацек толком так и не научился.
Всяко случалось - били смертным боем, в тюрьме при новом режиме сидел, по крохам вновь собирал себе богатство и в один день лихо спускал его, от жадности ввязавшись в новые аферы. Ушла жена, забрав с собой детей, потом он пил запоем водку, снова привычно спекулировал, наживал большие деньги и опять прогорал, отправляясь в тюрьму за долги и мошенничество, пока не подкатил страшный тридцать девятый год. Подкатил с ревом моторов немецких самолетов и танков, с бесцеремонными завоевателями в бронетранспортерах и грузовиках и страшными людьми из "черного ордена" СС.
Во время очередной жуткой бомбежки колонны беженцев, когда летающие машины с крестами на крыльях поливали беззащитных людей свинцом, взрывы бомб разбрасывали далеко вокруг куски кровавого человеческого мяса, Голяновский - контуженный и обеспамятевший, - все же кое-как вырвался из-под обстрела и бомбежки и сумел скрыться в лесу. С трудом придя в себя, он решил, что наступило время Страшного Суда и небо карает его за все смертные грехи. Если бы тогда уже успевшего постареть Вацека осмотрел толковый психиатр, он с полным основанием заключил бы, что пан Голяновский сдвинулся умом. Но пациент не поверил бы - ему чудились голоса, зовущие посвятить себя служению людям и пану Богу во искупление прошлого, во искупление обманов, краж, тюремных отсидок и черных многодневных запоев.
Сначала Голяновский хотел податься в мужской монастырь, но там всем оказалось не до него, и Вацек, сам не зная как, очутился в Немеже - пожилой, заросший сивой щетиной человек в лохмотьях, с лихорадочным блеском в глазах, забывший свое имя, фамилию и даже то, откуда он родом.
Набожные старухи подавали ему на пропитание, и он прижился в сторожке на старом кладбище за Варшавским шляхом. Власти им не интересовались - кому нужен сумасшедший, - а ему самому давно стало все равно - красные, немцы, марсиане… В голове все еще звучали разные голоса, тонко звенели серебряные колокольчики и беспрестанно пели ангельские хоры, сладкими голосами выводя псалмы.
Со временем разум немного прояснился, Вацек наконец вспомнил, кто он и откуда родом, но поздно - в Немеже уже стоял довольно большой немецкий гарнизон. И Голяновский затаился, решив, что самое правильное в этой непростой ситуации помалкивать и делать вид, что ты все тот же полупридурок, недалекий умом, но всегда готовый услужить. Тем более старый сторож помер, и как-то само собой Вацек заступил на его место, а немцы вскоре облюбовали кладбище за Варшавским шляхом для захоронений казненных.
Такой судьбы сторож не хотел, поскольку прекрасно понимал: рано или поздно и его спихнут в заранее приготовленную яму и выстрелят в затылок - эсэсманы не любили оставлять свидетелей. Поэтому Вацек готовился исчезнуть при первом же звонке тревоги, а звонок этот, по его мнению, должен прозвенеть, когда фронт двинется на Запад…
Размышления сторожа прервал звук автомобильного мотора - по дороге, ведущей к кладбищу, ехала машина. Лучи сильных фар скользнули по окнам сторожки, бросив призрачные ломкие тени на скудную обстановку. Скользнули и погасли. Хлопнула дверца, заглох мотор..
Быстро вскочив с топчана, Голяновский приник к окну, стараясь разглядеть, что делается на улице - сумерки давно сгустились и приходилось напрягать глаза, чтобы понять, кто вышел из лимузина и остановился рядом с ним, освещенный слабым светом подфарников.
Различив фуражку с высокой тульей, перетянутый ремнем мундир и полугалифе, заправленные в узкие сапоги, Вацек шустро бросился к двери и, еще на крылечке начав угодливо кланяться, с опаской приблизился к немецкому офицеру.
Из машины вышел второй человек - пожилой, тучный, в мешковато сидящем на нем мундире, с большой кобурой, оттянувшей вниз ремень. В руках он держал чемоданчик.
Первый офицер - высокий, подтянутый, в ловко подогнанной по фигуре эсэсовской армейской форме с черным воротником мундира, - шагнул вперед и поманил сторожа к себе.
- Ты сторож? - палец немца ткнул Вацеку в грудь. - Отвечать!
- Я, милостивый пан, - на ломаном немецком ответил Голяновский, прикидывая, что может означать неожиданный поздний визит.
Обычно немцы приезжали на грузовике и сбрасывали мешки с телами казненных, которые сторожу приходилось поочередно грузить на тачку и отвозить к приготовленным ямам. Чин из СД потом отмечал в тетрадке, где и кого зарыли, a Вацек, сносно владевший немецким, но предпочитавший от всех это скрывать, запоминал и вел собственный учет.
В полиции взяли с него подписку и немного платили за эту жуткую ночную работу, но Вацек понимал, что накарябанная им под диктовку черного эсэсмана бумажка никак не помешает немцам отправить его следом за страшными мешками, когда у завоевателей минет надобность в кладбищенском стороже.
- Хорошо, - немец вытянул из кармана за цепочку жетон и сунул его Голяновскому под нос. - Тайная полиция. Возьми фонарь и лопату.
- Так есть, милостивый пан, - кивнул сторож и поспешил к своему убогому жилищу. Немцы закурили и остались ждать на улице.
- Всех ли помнишь, кого хоронил? - спросил высокий офицер, когда Вацек вернулся с лопатой и фонарем.
- Как не помнить? - перекрестился Вацек. - Вот раньше были похороны так похороны, не чета нынешним, но пан может не сомневаться, я помню. И кого с ксендзами отпевали, и кого…
- Ладно, - оборвал его словесный поток эсэсовец. - Место, где зарыл переводчика комендатуры, помнишь? Веди, да не вздумай обмануть. Его весной казнили.
- Так есть, так есть, - поклонился сторож. - Пан офицер может не сомневаться, я тут, как дома, каждый закоулок отлично знаю, не ошибусь. Проше панов последовать за мной.
Он повел их через все темное кладбище, освещая дорогу слабым фонарем. Качались и шумели над головой кроны деревьев, тонко хрустел песок под подошвами сапог, едва угадывались в темноте очертания покосившихся крестов, а Вацек тяжко задумался, непроизвольно считая шаги.
Место, где зарыли известного всему городу хромого переводчика, казненного в немецкой тюрьме, он помнил хорошо - немцы в ту памятную ночь были очень возбуждены, от них сильно пахло шнапсом и языки без умолку болтали, обсуждая произошедшее во дворе тюрьмы СД. Но зачем этим теперь нужна уже поросшая травой яма?
Показывать-таки, альбо нет? Можно ведь запросто привести к любой другой могиле и ткнуть пальцем - вот он, здесь лежит. Но немцы зачем-то велели взять лопату - заставят его рыть землю? Опять же, зачем? Не за ним ли они пришли, за бедным несчастным Вацеком? Если за его жизнью, то почему нужен фонарь и непонятные прогулки в темноте: могли сразу пристрелить прямо на крыльце сторожки и уехать - у них это просто, как муху прибить или раздавить букашку, ползущую по своим делам среди травы и не ведающую о нависшей над ней смертельной опасности.
Но он не букашка, он пока имеет, хвала Господу, голову на плечах и вполне способен защитить себя - немцев всего двое, и они ничего не подозревают и не ждут нападения от убогого кладбищенского сторожа. Первого огреть лопатой по голове и оглушить с одного удара, а с другим справиться совсем нетрудно: вон как он тяжело дышит, переваливаясь на коротких ножках. Первый вышагивает, словно на плацу, почти не глядя на тропинку - рослый мужчина, видимо, сильный физически, а второй значительно старше, слабее. А у сторожа в руках остро наточенная тяжелая лопата. Ну, чего делать? Надо решать!
А вдруг другие эсэсманы знают, куда ночью направились эти двое? Даже наверняка знают и, не дождавшись их возвращения, встревожатся - тогда Вацеку не уйти далеко. Может, показать им нужную могилку переводчика, сделать все, что они прикажут, а потом уже решать? Как-никак, грех смертоубийства тяжек и не будет ему прощен. Да зачем бы эсэсовцам убивать сейчас бедного сторожа?
Так ничего и не решив, Вацек привел немцев к кустам, под которыми серели осыпавшиеся бугорки земли. Осветив их фонарем, показал на один:
- Здесь.
Высокий эсэсовец недоверчиво обошел могилы, словно принюхиваясь, повертел головой и, обернувшись к ожидавшему дальнейших распоряжений сторожу, сердито буркнул:
- Ты не ошибся? Мы непременно все проверим.
- То не можно, пан офицер, - прижав ладони к груди, заверил его Голяновский. - Я никогда не ошибаюсь в своем деле, все помню.
- Сними верхний слой земли, - приказал офицер. - Потом все приведешь в тот же вид. Рой!
Вздохнув, - не нравилось ему затеянное приехавшими, - Вацек вонзил лопату в податливый грунт.
Желтый круг света фонаря падал на выброшенную из все углублявшейся ямы землю, казавшуюся маслянисто-черной, как смоченный водой антрацит. Пожилой немецкий офицер стоял в стороне, ежась от ночной прохлады, пряча лицо в воротник широкого кожаного плаща, накинутого на мундир. Высокий эсэсман внимательно наблюдал за работой сторожа, нетерпеливо постукивая носком сапога, и время от времени поглядывал на часы.
Наконец обнажился мешок с останками переводчика. Вытирая выступивший на лбу пот, Голяновский выпрямился, опершись на лопату. Бросив взгляд на пожилого немца, он с удивлением увидел, как тот натягивает на руки тонкие резиновые перчатки, а в открытом чемоданчике, разложенном наподобие детской складной книжки, поблескивали сталью разные медицинские инструменты.
- Отойдите, - приказал высокий офицер. - Постойте в стороне, но не уходите. О том, что вы увидели, никому говорить нельзя. Поняли?
Вацек кивнул, закинул лопату на плечо и отошел, устроившись на безымянном могильном холмике для перекура.
Странные дела творятся на кладбище сегодня ночью, странные и непонятные. Затягиваясь жгучим табаком, смешанным с сухими травами и листьями, чтобы было побольше и покрепче, - с куревом сейчас плохо, а новый табак, посеянный на заветной деляночке среди заброшенных могилок, еще не вырос, - сторож поглядывал, как копошатся около ямы офицеры: высокий светил фонарем, а пожилой влез в разрытую могилу и что-то там делал.
И тут Вацека как молнией стукнуло - вот он, твой звонок, дурень! Нечего больше ждать, надо быстрее уходить, скрываться, бежать отсюда, поскольку этой ночкой кончилась спокойная жизнь в кладбищенской сторожке. Хотя какой там покой, разве он после появления немцев был когда-нибудь? Кто может точно сказать, что последует за визитом этих странных эсэсовцев? На хорошее даже не надейся…
Сразу вспомнилось, как вчера или позавчера, вернувшись в сторожку, он обнаружил, что в ней кто-то побывал и нашел его тайник, где лежала заветная тетрадка с планами захоронений казненных. А в ней все расписано подробно - когда, кого и где, с чертежиком и указанием примет места, чтобы потом, упаси пан Езус, не перепутать. Хотел отдать ее Вацек людям - не вечно же они будут безжалостно истреблять друга? Когда-то придет и мир, пора вспомнить погибших, зажечь на холмиках их могилок поминальные свечки…
Видно, не суждено отдать свои учеты. Листали тетрадку чужие руки, что-то в ней искали, не могилку ли хромого пана переводчика? Лежала заветная тетрадочка в тайнике совсем не так, как ее положил Вацек, а немного иначе - другой бы и внимания не обратил, но он всегда прекрасно помнит, что и как кладет, поскольку попади тетрадь к чужому, а от него к немцам, не сносить тогда кладбищенскому сторожу головы.
Нет, пришла пора исчезать. Тяжко придется, но из двух зол стоило выбрать меньшее - уже не звонок, колокол бил, призывая Вацека спасаться. Уйдет он сегодня же, этой же ночью, как только уберутся отсюда незваные гости, если, конечно, ему суждено остаться в живых…
* * *
Остаток дня Нина провела в жалкой дощатой халупе, спрятавшейся среди дровяных сараев на окраине. Оставив ее там, Волков пообещал, что, как стемнеет, за ней придут и выведут из города, переправив в лес. Назвав пароль, он ушел, сославшись на неотложные дела, и девушка осталась одна.
Время тянулось неимоверно медленно, словно тягучая патока. Одолевали мрачные раздумья, и Нина маятником ходила из угла в угол захламленного сарайчика. Утомившись, отыскала старое плетеное кресло с лопнувшими на спинке прутьями, приставила его к стене и села, с удовольствием вытянув гудевшие ноги - нервное напряжение понемногу спадало и начало клонить в сон: мозг требовал отдыха, пытался отключиться, восстановить потраченную энергию и освежиться хотя бы в коротком забытье. Но заснуть никак не удавалось: постоянно мерещились шаги за дощатыми стенками сарая, чей-то зловещий шепот, тихое звяканье оружия, и девушка в тревоге вскакивала, приникая глазом к щелям и стараясь увидеть, что делается снаружи.
Там было по-прежнему безлюдно, тихо стояли успевшие заметно вымахать вверх пыльные лопухи, расправив похожие на слоновьи уши листья. Нина ненадолго успокаивалась и снова забиралась в кресло, чтобы потом опять вскочить и в тревоге заметаться по своему убежищу, казавшемуся ей совершенно ненадежным. Боже, и за что только все эти испытания выпали ей на долю?
Под вечер, когда начали спускаться на городок сиреневые сумерки, она наконец задремала, вконец измотанная переживаниями и событиями дня. Свернулась калачиком на кресле и, обхватив плечи руками - не прекращался нервный озноб, - Нина закрыла глаза, пытаясь представить себя уже в лесу, когда позади окажутся все страхи и опасности.
Пришли за ней уже в темноте. Кто-то почти неслышно, как кошка, поскребся ногтями в дощатую дверь, и Нина чутко подняла голову, прислушиваясь, - не почудилось ли?
Но вот доски снова поскребли, а потом раздался условный стук. Сдерживая дыхание, она подбежала к дверям сарая и хриплым шепотом спросила:
- Кто там?
Услышав в ответ пароль, ощутила, как сразу стали ватными колени и, не помня себя, забыв даже сказать отзыв, отодвинула проржавелый засов.
В сарайчик бочком проскользнул подросток в куртке, перетянутой немецким офицерским ремнем с кобурой парабеллума. Шмыгнув носом, он спросил:
- Готовы?
- Да, да! - ответила Нина.
Скорее бы только уйти отсюда! Какое счастье, что за ней все-таки пришли, не оставили здесь одну. Провести в этой халупе ночь казалось ей нeвозможным: просто сойдешь с ума от страха и полной неизвестности. Пусть как угодно, пусть ползком, пусть на четвереньках, пусть с риском для жизни, но скорее прочь отсюда!
- Щас пойдем, - снова шмыгнул носом парнишка. - Я впереди, вы - с моим товарищем. И тихо, тетечка, немчуры полно в городе. Нам к оврагам выбраться надо, а потом легше будет. Ну, пошли?
Он взял ее за руку и, как маленькую, вывел за собой на улицу.
Из чернильной темноты, сгустившейся в промежутке между двумя соседними дровяными сарайчиками, бесшумно выдвинулась тень, и Нина чуть не вскрикнула от испуга. Человек подошел ближе, и она сумела различить, что это молодой парень с автоматом и в немецкой пилотке с козырьком.
- Его держитесь, - шепнул мальчишка. И бесшумно растворился между убогих строений, моментально пропав из вида. Ночная темнота скрыла его, словно взяв под свое покровительство и укрыв шапкой-невидимкой из детских сказок.
Девушка хотела пойти следом, но парень в пилотке придержал ее, чутко прислушиваясь к звукам ночи. Потом легонько дотронулся до плеча, призывая идти за ним.
Чудом ориентируясь в темноте, провожатый вывел ее из лабиринта сараев и будок в переулок. Там было немного светлее, в призрачном сиянии луны отливала серебром брусчатка мостовой, казавшаяся рассыпанной рыбьей чешуей, мрачно стояли неосвещенные дома с провалами глазниц-окон и черными подворотнями.
- Живей, - подтолкнул Нину провожатый и кинулся к перекрестку. - За мной, не отставать!
Спотыкаясь и боясь подвернуть ногу на брусчатке - так ведь и ушла в туфлях на каблуке, пусть невысоком, но все равно бегать не слишком удобно, - девушка поспешила следом.
Перед тем как пересечь перекресток, парень остановился и осторожно выглянул из-за угла.
- Если что, уходить придется вдвоем, - заранее предупредил он. - Не метаться, все время бежать за мной.
Улица, на которую они вышли, показалась девушке бесконечно длинной и ярко освещенной, хотя горел всего один фонарь в ее дальнем конце. Свет нес с собой опасность, и хотелось, чтобы весь город погрузился в кромешную тьму, спасительную и непроницаемую, готовую укрыть пробирающихся по улицам беглецов - нырнуть бы в эту тьму, как ныряет рыба в глубину мутного омута, не оставляя за собой никакого следа, и раствориться в ней, став призраком-невидимкой.
Впереди мелькнула фигура парнишки: он быстро уходил вперед, держась ближе к стенам домов. Звуки шагов - приглушенные, словно они ступали не по брусчатке, а по резиновым коврикам, - казались громкими, разносящимися далеко окрест и слышными всем, в том числе и врагам. Или это так гулко стучит сердце, отдаваясь неспокойным током крови в ушах?
Когда улица кончилась, Нина обессилено прислонилась к стене и вздохнула с облегчением: дальше опять царила спасительная темнота, которая сейчас казалось ей не страшной, а наоборот, очень надежным союзником и помощником беглецов.
- Пошли, пошли, некогда стоять, - поторопил парень с автоматом. - После отдохнем, найдется время и место.
Впереди неожиданно стукнул выстрел, кто-то закричал, замигали огни фонариков. В ответ ударил парабеллум, а потом затрещали автоматные очереди.
- А, черт, - увлекая Нину в темную подворотню, выругался провожатый. - Скорей!
Проскочили через двор и побежали огородом - за ноги цеплялась мокрая ботва картошки, каблуки туфель проваливались на грядках, а за спиной трещали и трещали автоматы, и казалось, что это выгрызают в фанере дыры гигантские крысы.
Перелезая через заборчик, разгораживавший два огорода, Нина порвала платье и оцарапана ногу гвоздем, торчавшим из покосившейся штакетины - поцарапала сильно и глубоко, до крови, но останавливаться и смотреть некогда, да и что увидишь в темноте? Тем более провожатый торопил, тянул за собой, сворачивая в одному ему известные проулки и странным образом находя дорогу. Царапина на ноге саднила и мешала бежать, все время казалось, что вот сейчас в лицо ударит луч фонаря немецкого патруля и прозвучит гортанно-картавый окрик: "Хальт! Стой!" - и лязг передернутого затвора.
Наконец остановились. Сняв пилотку, провожатый вытер мокрый лоб и измученно улыбнулся - это она поняла по его тону:
- Кажись, ушли.
- А мальчик? - прижимая к царапине подол платья, с тревогой спросила Нина.
- Выберется, - нахлобучив пилотку, уверенно откликнулся провожатый. - Он тут все, как свои пять… Ну, потекли дальше?
- Может, подождем его? - несмело предложила девушка.
- Нет, - отрезал парень, - некогда. Сам нас найдет и догонит, - успокоил он. - Знает, как пойдем.
Выбрались в глухой двор с тоннелем-подворотней, выводившей на улицу. Минут десять таились в ней, прислушиваясь, пока не решились показаться на проезжей части. Осмотревшись, провожатый повеселел и заметно прибавил шагу: видимо, конец путешествия и выход из города уже близки, а значит, близко и спасение.