- Строго на восток! Взрывать мосты и водокачки!
Долговязый, с длинными баками интендантский капитан считал, что нужно выждать, собраться с силами.
- Товарищи! - говорил он. - Ребята, вы понимаете, ребята…
- Не понимаем! - отрубил твердый, жесткий голос. - Слушать меня!
И тем особым, металлическим, потрясающим душу голосом, которым командуют и подчиняют людей на войне:
- Стро-ой-сь!
И уже через несколько мгновений гудящая толпа людей - в пехотных, кавалерийских, авиационных, железнодорожных фуражках, танкистских шлемах, картузах и женских платках, мальчишеских кепочках, с оружием и без оружия, людей, многие из которых впервые в жизни видели друг друга, людей из разных городов и сел, разных профессий и судеб, русских, украинцев, казахов, татар, цыган - стояла в едином, слитном строю, подчиняясь голосу одного человека с красной звездочкой на рукаве шинели. Весь строй, как один человек, устремил глаза на это каленое, огрубевшее от ветра и солнца, перерезанное глубоким шрамом властное лицо.
Кто он, этот человек в танкистской фуражке, с двумя шпалами на петлицах? Никто не назначал, никто не выбирал его командиром, многие и видят-то его в первый раз.
Отчего же все сразу беспрекословно подчинились ему, молчаливо и выжидающе стоят в строю, готовые по одному его слову идти на смерть?
Все смотрят на яркую красную звездочку комиссара и в этот момент видят в нем представителя той великой силы, с которой была связана вся их жизнь, все их чаяния и надежды, - Коммунистической партии. И хотя у батальонного комиссара не было и не могло быть сейчас связи с Москвой, всем казалось, что у него есть связь с Москвой и все, что он делает и приказывает, - приказ Москвы. Но кроме этого общего чувства веры в комиссара, у каждого в зависимости от характера была еще своя, особая причина подчиняться именно этому человеку.
Одни подчинились потому, что видели его в деле - на переправе и в Семеновском лесу; другие - даже выше его званием - подчинились потому, что почувствовали в нем решимость в тяжелый час испытания взять на себя всю ответственность; третьи подчинились властному, командному голосу, которому немыслимо не подчиниться; четвертые подчинились потому, что подчинились вторые и третьи, из самого простого коллективного человеческого чувства, а все вместе взятые подчинились потому, что человек с красной звездочкой делал то, к чему стремились они сами и что было у каждого в сердце.
Удивительное чувство строя! Человек, который минуту назад был тебе чужим, о существовании которого не предполагал, прикоснулся к тебе локтем - и стал ближе отца, брата.
Тихо. Слышно, как ветер шуршит в кукурузе.
- Коммунисты есть? - спросил батальонный комиссар.
- Есть! - откликнулись в разных местах.
Несколько темных фигур в пилотках, с винтовками, и в картузах, без винтовок, выступили из строя.
- Комсомольцы есть?
- Есть! - ответил хор голосов.
Толпа в шинелях, матросских бушлатах, свитках и плюшевых женских пальто обступила батальонного комиссара.
Он молча оглядывал лица людей. Кто они? Какой части? Как и почему попали сюда? Какую жизнь прожили до этого? Как поведут себя при встрече с врагом, выполнят ли в полную силу свой долг эти люди? А они в свою очередь так же молча вглядывались в лицо командира, стараясь понять, каков он. Именно в молчаливом взаимно изучающем общении и состояло значение этого летучего полевого партийно-комсомольского собрания.
Говорили, комиссар воюет от самого Перемышля. Первый бой его танковый полк принял на рассвете 22 июня. Когда иссяк бензин, они закопали танки в землю и продолжали драться. Кончились боеприпасы, они взорвали свои стальные доты и ушли в пехоту. Трактор тянул за ними пушку, горючее собирали по деревням, выливали керосин из ламп, заводили трактор.
Никто не знал его фамилии. Знали только, что зовут его Николай Николаевич. Рассказывали про него всякие легенды: как один он на танке перебил и уничтожил фашистский парашютный десант и отстоял для переправы мост через реку, как на виду у всей армии обнял и поцеловал его сам командующий фронтом.
Так это было или не так, но всем хотелось верить, что это было именно так, и каждый, сам того не замечая, прибавлял еще немного от себя, раскрашивая рассказ безумной храбростью, смелостью и удивительной находчивостью батальонного комиссара, на котором сосредоточились теперь все наши надежды пробиться к фронту.
- Мы вырвались из одного кольца, - тихо сказал батальонный, - впереди другое кольцо, а за ним третье кольцо. Он будет кольцевать нас на всем пути, чтобы задушить нас, придавить нашу волю, растоптать нашу веру. Понятно?
- Понятно! - ответили из толпы.
- Так вот, - голос, неумолимый, зазвучал командой, - идти и бить его! Не защищаться, а нападать! Где бой - там мы! Товарищи коммунисты и комсомольцы, - голос зазвучал торжественно, - помните свой долг!..
Взгляд его случайно падает на меня.
- Вас я видел на переправе?
- Был.
Стоим в стороне друг против друга.
- Значит, учился в Киевском университете? - задумчиво сказал батальонный. - Тихвина знаешь?
Оказывается, Тихвина я не знал. И тогда он неожиданно, как бы мимоходом, но поглядев в упор, спросил:
- А скажи, на какой улице университет?
- Университет на Короленко, - сказал я.
- А исторический на каком этаже?
- Второй этаж, налево от главного входа.
- А кто ректор?
Я ответил.
- Проверочка, - улыбнулся он.
- Понимаю, - сказал я.
Он вынул из планшетки и развернул карту.
- Читать умеешь?
Я кивнул.
- Это что такое? - указал он на мелкую пунктирную штриховку.
- Болото.
- А это?
- Лес.
- Покажи шоссейную и проселочную.
Я показал.
- Становись впереди! - приказал он.
- Василько! - позвал я.
- Тут Василько!
Какая-то чудесная, почти детская преданность в нем.
И так по-человечески приятно ему, взглянув своими большими серо-голубыми удивленными глазами, угадать твою еще не высказанную ни приказом, ни просьбой мысль, на зов "Василько!" громко, бодро, с готовностью ответить: "Тут Василько!"
- И я с вами, - сказал Синица, становясь в первый ряд колонны.
Дует ночной полевой ветер. Пахнет ковылем и бензином. Идем без дорог, по азимуту, темными, молчаливыми полями. Грустно шуршит осыпающееся зерно.
Из темноты появляются деревья, дома. Как странна в свете звезд эта подымающаяся в гору, мертвая, точно из окаменевшего сказочного царства, сельская улица! Не скрипнут ворота, не хлопнет дверь, не пройдет человек. Только запах сена, кизяка говорит, что мы в живом селе. Где-то далеко, в другом селе, лает собака.
Вокруг светятся белые стволы деревьев, пахнет яблоками, и во время ветра слышно, как по всему огромному колхозному саду глухо падают плоды. Открываются пустынные бахчи с шалашами сторожей и стоящими в разных местах длинными темными фигурами с распростертыми руками - чучела молча пропускают колонну.
Выходим на пустынный шлях. Как зловеще гудят провода!
- Василько!
- Тут Василько! - у него в руках уже веревка.
Колонна идет вперед, в осенней тишине полей звучно разносится: "Хлопцы! Раз-два, взяли!" - и звон разбитых изоляторов, свист проводов, ропот по всей линии и наконец голос Василько: "Добре!"
С неба прилетает гул, звезды, будто надоело им стоять миллионолетия на одном месте, сорвавшись, летят куда-то с безумной скоростью.
Полундра!
Из оврага появляются матросы в бескозырках и железных касках, обвешанные оружием и гранатами.
Ты видел их на Днепре, у дарницких мостов, в последний день Киева.
"Вставай, проклятьем заклейменный…" - пели матросы на палубе тонущей канонерской лодки. Казалось, уходит под воду Днепра их жизнь, их молодость, их мечты и надежды. Чем глубже садился в воду корабль, тем стройнее и сильнее пели матросы. Не песня ли спасла их и заставила плыть к берегу с поднятыми над головой карабинами?
Матросы вливаются в общую колонну, и тотчас же один из них в темном, грозно молчаливом строю потихоньку запевает:
Смотри вперед, ребята,
Встречай девятый вал!
Не так уж страшновато,
Для нас он еще мал!
Ночью в степи как в море.
- Держись звезды Вега! - говорит кто-то.
Прискакал разведчик.
- Товарищ батальонный комиссар, по шоссе на подходе немецкий обоз.
- У нас еды хватит! - поспешно перебил разведчика интендант с длинными баками.
- У нас-то хватит, - возразил комиссар, - надо, чтобы у него не хватило. Грана-а-тометчики!..
Всплески красного огня осветили вершины деревьев, разрывы гранат и трескотня автоматов смешались с криками "ура", топотом бегущих людей, тарахтеньем подвод.
Вскоре на огромной, загруженной ящиками немецкой фуре приезжает Синица.
- Шикуем!
- Предупреждаю: консервы могут быть отравлены! - закричал неизвестно откуда появившийся интендант.
- Отравлены, отравлены! - с готовностью откликнулись из темноты.
- Дядьков уже баночку навернул, - выдал его кто-то из товарищей.
- Есть позывы, Дядьков? - спросил интендант.
- Есть, есть, - отвечал Дядьков, - еще на одну баночку!
Ракеты на шатающихся стеблях повисли в ряд над горизонтом и долго не гаснут, и в их бледном, холодном свете видна прекрасная печальная земля.
Проходим аэродром. С первого взгляда обычное, ровное, ничем не отличаемое поле. Но, обойдя глубокие воронки, попадаем на стартовую дорожку, видим вешки, еще сохранившиеся флажки. Пахнет горючим и терпкими маслами, еще присутствует в поле воинский, смелый, веселый дух летчиков.
И удивительное чувство охватывает всех: кажется, что только на мгновение потушили свет, - вот вспыхнут маяки, зажгутся красные и зеленые сигнальные огни, прожекторы подымут в небо световые столбы, и откуда-то из-за дремучих туч загудят огромные, многомоторные "АНТ"…
- Товарищ батальонный комиссар! - доложил появившийся будто из-под земли политрук, за спиной которого стояли люди в комбинезонах, с винтовками, в синих авиационных пилотках. - Разрешите команде БАО в строй?
Становись!
- До побачення, Яготин! - громко сказали во тьме.
- БАО! Що це таке? - спросил Василько.
- А це таке, - ответил насмешливый голос, - це бензин, запчасти, какао в термосах, шоколад "Кола". Ты улетел, а БАО на земле беспокоится; ты прилетел, ушел, а БАО только начинай!
Вдали - горящее село, тоскливое ржанье бегущих в поля без всадников коней. С Синицей подошли к околице.
Посреди крайней хаты стоял человек и молча быстро переодевался, пожар бросал на рубаху и кальсоны розовые отсветы, и казалось, он тоже горит.
Это был Пикулев.
Скинув защитную гимнастерку, шелковую рубашку, он схватил у дядьки сатиновую косоворотку, узенький ремешок и заплатанный пиджак: "Давай! Давай!", все это быстро напялил на себя, но все еще чего-то не хватало для полного оформления; но когда нахлобучил засаленный картузик - блином, сразу приобрел законченность и со своим дородным лицом стал похож на деревенского мироеда.
Только вторая, нижняя половина его в диагоналевых галифе и хромовых сапожках резко контрастировала теперь с его мироедским торсом и лицом. Это заметил и дядька.
- А ноги у тебя еще партейные, - сказал он не без умысла заполучить и хромовые сапожки.
Пикулев с ужасом посмотрел на свои ноги, но ему жаль было расставаться со своими бриджами и "бутылочками", и это пересилило в нем даже страх.
- Не, - сказал он. - Не можу.
Он потребовал от дядьки кацавейку, как на базаре, тыча ему под нос свою коверкотовую гимнастерку: "Первый сорт!"
Он не удивился, увидев нас. Он решил, что мы тоже пришли за кацавейками.
- Все пропало! - сообщил он шепотом, доверительно. Обиженное лицо его с вытянутыми дудочкой губами печально смотрело на нас.
- Переодеваешься?
- Переодегаються, - сказал дядька.
- А что? - удивился Пикулев.
- Ты амплитуда! - сказал Синица.
В это время под окном, на огороде, дали пулеметную очередь.
Пикулев исчез в суматохе, среди стрельбы, вспышек ракет, отсветов пожаров.
- Кто стрелял? - закричал Синица.
Через несколько минут появляется огромный, обвешанный пулеметными лентами боец, а за ним маленький, щуплый ведет за собой на колесиках пулемет "максим".
- Товарищ начальник, - доложил обвешанный лентами, - двадцать третьего стрелкового пулеметный расчет.
- Блуждающий? - спросил Синица.
- Блуждающий, блуждающий, - отвечали оба сразу. - Богато постреляли, пока блуждали.
На шляху горела и взрывалась машина.
- Кокнули! - с удовольствием сказал тот, кто тащил за собой пулемет.
Залаяла собака. Нет, это не был приветливый голосистый лай деревенской дворняги, когда стоит только взвизгнуть одному псу на околице, как забрешут по всей деревне, начнут выскакивать на улицы любопытные Милки и Тришки: "Кто идет? Где идет?", как пойдет по всей степи дальний, радующий путника лай. Это был злой лай овчарки, и вслед за ним закричали в темноту: "Вер?" А потом на всякий случай: "Хальт!" А овчарка за ним: "Хайль! Хайль!" Временами казалось, овчарка кричала человеческим голосом, а солдат лаял, - они все время менялись.
- Повой, повой, - сказал Синица, - еще не так завоешь!
Ночь быстро идет к рассвету.
Из-за больших темных скирд, из черного леса подсолнечника, из кюветов справа и слева выходят группами и в одиночку вооруженные и невооруженные, здоровые и раненые, женщины и подростки, и слышится то бодрое и громкое, то тихое и робкое, уверенное и неуверенное:
- Товарищ батальонный комиссар, разрешите присоединиться!
- На прорыв, товарищ батальонный комиссар?
- Разрешите в строй, товарищ батальонный комиссар!
Совсем рядом залаяли дворовые собаки, близко и сильно запахло печеным хлебом. Домов вокруг не было. Из земли летели искры. Местные жители ушли в землю - она стала их жилищем.
Подошел парень с выбившимся из-под шапки чубом. У него была винтовка и граната у пояса.
- Партизанский отряд "Смерть немецкому фашизму", - доложил он.
- Где отряд?
- Я - отряд.
В эту минуту и он, и мы еще не знали, что пройдет немного времени и будет этот отряд - с командиром, комиссаром, начальником штаба, эскадроном разведки, хозяйственным взводом, автоматчиками, подрывниками, бронебойщиками, с полковой пушкой, складами боепитания, агентурной связью в селах и городах, с лесным аэродромом и двухсторонней радиосвязью с Большой землей.
Тихо, темной колышущейся массой подходит колонна, слышен только хруст несжатой ржи под ногами. И вдали падают звезды. Или это трассирующие пули?
В темноте поодаль, на шоссе, зажглись два огненных глаза, и снова зарычали "хорьхи", "татры", снова пошли длинные черные, похожие на катафалки машины с солдатами, сидящими друг другу в затылок.
Никто из них не обратил внимания на Яготинское поле. Что им в нем? Те же темные скирды, черные трубы сожженного села.
Налетевший сильный ветер с жестяным шумом прошел в зарослях кукурузы; выхваченная ветром из облаков луна осветила на мгновение все кругом. Ветер, качая из стороны в сторону, гнет и не согнет упрямый высокий подсолнух. У чудом уцелевшего плетня стоял высокий костистый старик с обветренным лицом, без шапки. Он указал бойцам на вражеские колонны и заключил:
- Вы уж, ребята, соберите силу да сразу и дайте ему!
Часть третья
В отряде
Мы шли к фронту, как рабочие на завод, крестьяне - в поле на молотильный ток; шли сквозь самую гущу тылов наступающего вражеского фронта и, громя отставшие обозы, истребляя охрану дорог, сжигая за собой мосты и связь, держали курс на близкую канонаду.
Словно на маяк, шли на неутихающую канонаду и, улыбаясь, говорили: "Юго-Западный!" Но это еще не был Юго-Западный. Это были тысячи битв, блуждающих боев, эпицентр которых был всюду, где находился хоть один красноармеец, политрук, командир или просто вооруженный советский человек. Молниеносные бои с постоянно меняющимися полюсами напряжения, которые поддерживали друг друга, переходили один в другой, продолжались до последнего патрона и представляли собой одно огромное, развернувшееся на сотни верст от Киева до Харькова народное сражение с чужеземной армией.
Сквозь кровоточащие немецкие боевые порядки мы шли к фронту.
1. Первая разведка
1 октября…
Я вышел рано. Был тот час, когда все спит, в лесу не шевельнется лист, не дрогнет травка, только в небе два маленьких облачка, неподвижно, как часовые, стоявшие над лесом, двинулись куда-то и поплыли над вершинами деревьев, словно и их послали по заданию. Из-за деревьев выступали часовые: "Кто идет?"
У меня было чувство, что я уже не принадлежу самому себе и, какие бы ни были мои желания, мысли, надежды, это не имеет никакого значения, а поэтому лучше не думать, не желать, не вспоминать, не строить планы, а все силы жизни сосредоточить на порученном деле, стараясь сделать его честно, чтобы прямо и открыто смотреть в глаза своим товарищам.
Мне предстояло выйти к Хоролу и разведать, охраняют ли немцы мост через эту реку. Мы везли раненых на подводах, и батальонный комиссар не хотел бросать транспорта.
"Кто идет?" - спрашивали часовые, и скоро мне стало казаться, что это не люди, а сами деревья, преграждая путь ветвями, спрашивают: "Кто идет?"
На опушке леса окрик раздался почему-то из земли: это был последний часовой. Он стоял в окопчике, прикрытом ветвями, и похож был на лесного гнома.
Мне показалось, что он долго провожал меня взглядом и думал и чувствовал то же, что и я.
Теперь я был один. Тихие, светлые, заколдованные лунные поля лежали вокруг, разросшаяся свекловичная ботва светилась холодным изумрудным светом, - и такое чувство, будто вступил на необитаемую планету. Отошедшие от лесных вершин два облачка плыли в громадном небе над степью, они шли рядом и похожи были на небесный патруль.
То и дело появляются одинокие, завернутые в лунный саван осокори, и кажется, они все время перебегают с места на место и следят за тобой.
Что бы там ни рассказывали и ни писали потом, а вот когда идешь так, в первый раз, все-таки страшновато и неуютно. Кусты и одинокие камни кажутся притаившимися часовыми; клочья тумана над лощиной - ползущими в балахонах по-пластунски разведчиками; случайный крик ночной птицы - сигналом; и каждое мгновение так и кажется, вспыхнет стена огня.
"Неужели, - думал я, - так страшно и таинственно-пустынно всегда, каждую ночь, или это только сегодня, потому что я в разведке?"
Я все время сверялся с компасом, и все время мне казалось, что я иду неправильно и Кривая балка, к которой я должен выйти, совсем в другой стороне. И был очень удивлен, когда неожиданно вышел к ветряной мельнице, за которой начиналась лощина, называемая местными жителями "Кривой балкой".