- Ну, спасибо, ребята, - и я пошел через лес к станционному поселку.
- Дядь! - закричали оба мальчика сразу.
- Что, хлопцы?
- Да ничего, - спокойно проговорил старший, - только там того…
Из-за леса пришло рычание немецких машин.
Сразу за опушкой начинались хаты. Как это бывает на Украине, станционный рабочий поселок сливался с колхозным селом, и рядом жили колхозники, и машинисты, и слесари депо.
Двор Кухарчика, если идти от леса по широкой сельской улице к линии железной дороги, был пятый слева. Я пошел не по улице, а огородами.
Я сразу узнал его; пепельно-бледное моложавое лицо с аккуратно расчесанной на обе стороны иссиня-черной бородой, несмотря на красоту, не привлекало: что-то порочное было в нем.
Он стоял в жилетке и шляпе у сарая и перекидывал вилами навоз.
- Бог в помощь! - сказал я.
Он взглянул на меня и ничего не ответил, только прищурил черный, с блеском глаз.
- Вы меня не знаете, - предупредил я.
- А может, и знать не захочу, - ответил он.
- Зайдемте в хату, - предложил я.
- У меня секретов нет! - Он воткнул вилы в навоз и спокойно, даже чересчур спокойно, достал из кармана брюк скомканный кусок газетки, разгладил бумагу и оторвал кусочек, скрутил козью ножку, медленно послюнил и склеил, потом вздохнул, вынул из другого кармана жестяную коробочку, отвинтил крышку, насыпал махорки, несколько махоринок просыпались на рукав, он их собрал щепоткой и водворил в коробочку, скосив глаза на меня: "Стоишь еще?"; достал кремень и трут, ленивым движением высек огонь и, когда задымился фитиль, жадно, как бы вбирая недостающий ему кислород, приложился и, пыхтя, стал закуривать. Он как бы хотел мне всем этим сказать: "Так неужели после всего этого спектакля не понимаешь, что наплевать мне на все твои сообщения?"
- Так зайдем в хату? - повторил я.
Кухарчик мотнул головой.
- Вам известно, кто меня послал? - тихо сказал я.
- Нет начальника! - неожиданно визгливо вскричал он. - Бросили нас начальнички!
Я заметил: пальцы его, державшие горящую цигарку, дрожали.
По улице, рыча и вздымая пыль, проходил огромный, похожий на локомотив черный немецкий "вездеход".
- Видел? - кивнул он и уже сказал спокойнее: - Кто ж его знал, что так обернется!
Кухарчик открыл дверь в темный сарай.
- Заходи!
Видя, что я не двигаюсь, он ухмыльнулся и вошел первым.
В сарае тепло пахло сеном. За перегородкой тяжело вздыхала корова. Кухарчик присел на колоду и ухмыльнулся.
- Что, принес постановление ЦК и Совнаркома?
Я молчал.
- Кто ж его знал, что так обернется? - сказал он снова.
В это время во дворе появился немец с лицом попрошайки.
- Нет! Нет! - досадливо замахал на него Кухарчик.
- Пук-пук! - визгливо закричал немец, снимая с плеча ружье.
- На, на! Чертяки! - сказал Кухарчик, достав из соломы кусочек сала. - Нет больше! Нихт, нихт. Тиф!
Немец обиженно взял и погрозил пальцем, а потом засмеялся.
- Тиф, тиф! - и, спрятав сало, добавил серьезно: - Рус швайн!
- Мирно с Гансом живете? - сказал я.
- А что? У меня дом, жена, дети, - сказал Кухарчик.
- У всех был дом, жена, дети.
- У тебя-то не было, много понимаешь, шарашка. - Он жадно затянулся цигаркой.
- А все-таки тошно?
- Ну, про то я знаю. - Он резко выкинул окурок во двор. - Много рассуждаешь, не стружку пришел строгать, давай дело!
- А какое же дело? - сказал я. - Выходит, и дела никакого нет.
Кухарчик усмехнулся:
- Потерял доверие?
- Нет, у немцев приобрел.
- Так и доложишь? - спросил он.
- Ну, про то я знаю, - ответил я его же словами.
- А если не выпущу? - Он встал.
- Выпустишь! - Я тоже встал.
- Отчего же ты так думаешь, что обязательно выпущу?
- А там знают, что я к тебе пошел.
- Мог и не дойти, - сказал Кухарчик.
Мы стояли вплотную друг против друга, и я видел его насмешливые зрачки.
- Думаешь, побоюсь поссориться? - спросил он.
- Думаю, побоишься, - ответил я.
- А я и ссориться не хочу, - вдруг мирно сказал Кухарчик. - Что вам от меня надо?
- Чтобы сволочью не был.
- Эй, ты! - погрозил он. - Рука у меня тяжелая.
- Видал, как шпик подавал! - сказал я.
Кухарчик засмеялся.
- А жить хочется?
- Сидор! - позвал женский голос.
- Пойдем! - Кухарчик подмигнул. - Конспект составим.
Стол был уставлен разнообразной снедью: тут и сало, и грибки, и моченые помидоры, и моченые яблоки, и моченые кавуны. Полная дебелая женщина, очевидно жена Кухарчика, подала миску горячего очищенного картофеля.
Кухарчик вынул из шкафчика бутыль мутной жидкости, налил полный стакан и со словами: "Дай бог, чтоб не последняя" - осушил залпом и поставил на стол вверх донышком.
На улице взревели сигналы, стекла окон задрожали, и на несколько минут в доме стало сумеречно от проходивших мимо танков. Я механически считал машины.
- Сила… - поеживаясь, сообщил хозяин сиплым шепотом, - разве ее удержишь?
- Наша сила больше, - сказал я.
- Про то уж я не знаю, - ответил он уклончиво.
- Забыл?
- По-омню. - Кухарчик покрутил головой, словно ему вдруг стало душно. - Вот история! - Он налил из бутылки еще стакан, выпил его, как воду, и казалось, даже не почувствовал, и удивленно посмотрел на мутную бутыль.
Потом Кухарчик долго молча сидел за столом, не притрагиваясь к еде, и внимательно, не мигая, тоскливо смотрел мне в глаза.
- Я нейтральный, - сказал он, - хата с краю, понимаешь?
- Понимаю, телеграфист.
- Чего понимаешь? - рассердился он.
- Ждешь, чья возьмет.
- Много о себе понимаешь, вот что! - крикнул он, глаза его налились кровью. Но сразу он осекся. - Жить хочется! - пожаловался он.
- А кому не хочется?
- Так ведь так, а все-таки своя рубашка ближе к телу. - Он пальцами расчесал свою роскошную черную бороду, и она волнами легла по обе стороны лица. - Не так я себе все представлял, - проговорил Кухарчик.
- А как же?
- Страшно, - он замотал головой, - одному страшно.
- А вы не один.
Кухарчик быстро поднял голову:
- А еще кто?
- Все, весь народ.
Кухарчик невесело рассмеялся.
- Нет, не для моей персоны… - Он потянулся снова к мутной бутыли, но махнул на нее рукой. - Со всем удовольствием и все понимаем, - говорил он, глядя мне в глаза, - но не можем, нет. - Он помолчал. - А тол в порядке, понимаю, зачем пришел.
- Где тол? - не удержался я.
Он пристально взглянул на меня.
- А кто тебе буркнул, что у меня тол?
- Так вы же сами буркнули.
- А-а… то я пошутковал.
- Где тол?
Не обращая внимания, Кухарчик легкомысленно, точно на губной гармошке, поиграл пальцами на губах.
- А тебя кто послал сюда? - спросил он.
Я ответил.
- А как он выглядит?
Я и на это ответил.
Кухарчик осклабился.
- Испуганный я стал. - Он покрутил головой. - Да, был герой!..
Я не сказал ему, что с нами нет начподора.
- Не взорвали моста?
- Не, - ответил он слабо.
- Вся станция цела?
Он кивнул головой.
- Испугались?
- А ты герой! - вскричал он. - Пойди взорви!
- Ладно, - ответил я, - показывай, где тол.
- Это можем, вот это вполне можем! - Кухарчик решительно потянулся к бутыли.
К Поповскому лесу, который начинался по другую сторону железнодорожного полотна, нам пришлось идти через станционный поселок. Шли вместе с бабами-грибницами. У Кухарчика в руках большая базарная кошелка, у меня - жестяное ведро. Как раз когда мы подходили к поселку, со шляха входила в него колонна черных машин. Кухарчик, увидев их еще издали, остановился и подался назад. Но как раз в это время на крыльцо дома вышел офицер, и Кухарчику показалось, что офицер заметил, что он, Кухарчик, увидев танки, остановился и поворачивает назад, и он сделал вид, что у него расшнуровался ботинок, нагнулся, подтянул шнурки и, махнув рукой, решительно пошел вперед, навстречу остановившейся вдоль широкой вокзальной улицы колонне.
Но вот среди огромных катафалочных машин, среди обвешанных черным железом солдат в мышиных шинелях, среди всего этого бессмысленного мира появились сопровождаемые охраной три советских летчика. Они были в шлемах, на спине болтались обрезанные стропы парашютов.
Я остановился. Все, все было близко и дорого в них: и эти вылинявшие на солнце гимнастерки с темно-вишневыми кубиками на голубых петлицах, и широкие, с золотой звездой пояса, планшеты с картами, и эта сильная походка, гордый постав головы уверенных в своей правде людей. Где-то я их уже видел и знал. В Броварах? В Коктебеле?
Они шли в обнимку. У одного была перебита нога, и он повис, держась за шеи товарищей, но у него был такой независимый вид, что издали казалось, и он шел.
Они шли тяжелым, непривычным к земле шагом, шагом мореплавателей и пилотов, людей, привыкших преодолевать необитаемые пространства океана и неба. Похоже было, они идут по гребню высокой-высокой горы, где всегда светит солнце.
Вокруг поднялась суматоха, свист, крики: "Гейгель!.. Газенфус!.." Неживые, резиновые лица чужестранцев лезли прямо на них и хохотали; глазели мотоциклисты в марсианских очках; мелькали толстые, массивные офицеры в выутюженных мундирах с черно-бархатными воротниками, в крестах.
- Федя, - сказал тот, у которого были перебиты ноги, - смотри, какой хай подняли.
Все трое усмехнулись.
Летчики вплотную проходили мимо нас. Толпа молчала.
- Куда вас, Федя? - спросил звонкий женский голос.
- Не знаемо! - ответил Федя.
- Ахтунг! - крикнул часовой и повел автоматом.
Кухарчик побледнел и дико взглянул на баб.
Бабы притихли. Лица их потемнели, будто мимо пролетела и коснулась их своим темным крылом смерть.
- Кухарчик, слушайте!
Он оглянулся.
- Куда их ведут?
- А я откуда знаю?
- Узнать бы надо.
Он покосился на меня:
- Ты что, малохольный?
В лесу Кухарчик неожиданно оживился, и лицо его расцвело, и борода снова роскошно распустилась. Он поставил корзину на землю и насмешливо взглянул на меня.
- Что, пойдем по грибы?
Я не отвечал.
- А сумеешь отличить белый гриб от сморчка? - приставал он.
- А про то вы скажите… - я взглянул ему в глаза.
- Стукнул бы я тебя в другое время! - зло ответил он.
Больше он со мной не заговаривал.
В угрюмом глушняке, куда замирающе доносились бабьи голоса, под старым, в три обхвата, дубом, зеленевшим еще всеми листьями, Кухарчик молча указал место, где был зарыт тол. Казалось, и дуб оттого такой мощный и крепкий, что у корней его зарыта такая сила.
- А все-таки передай: "Телеграфист не продался", - сказал на прощанье Кухарчик и жалко улыбнулся.
В эту же ночь мы приехали на крестьянской подводе и забрали тол.
И когда после отрядом шли на восток и ночами взрывались и горели нефтехранилища, все время вспоминался могучий, сохранивший в осеннюю непогоду зеленые листья, древний дуб Украины.
3. Доктор и сапожник
Если бы кровь могла выступать из земли, то красная липкая дорожка привела бы от Яготинского поля через всю Полтавщину к этому старому березовому лесу близ города Богодухова.
Сначала шли на север, к Пирятину, но зарницы уже переместились на юг, за реку Удай; переправились через Удай, а зарницы за Сулой - и мы через Сулу, а потом и через Хорол. И только слышалась на переправах команда Синицы: "Левая греби, правая табань!", "Правая табань, левая суши!"
Вот-вот уже наши войска. Но сегодня, как и вчера и позавчера, в селах встречали: "Были, были!" - и показывали на новое кладбище у шляха: белые березовые кресты с надетыми на них немецкими касками.
- Побили Гитлера и подались под Миргород.
Приходим под Миргород: "Были, были!" - вокруг развороченные снарядами черные немецкие бронетранспортеры, и опять белым косяком уходят в поле березовые кресты с висящими на них тупыми, пробитыми, как решето, вражескими, касками, иногда с украшенной бумажными цветами черной рамкой портрета, с которого сухо, надменно, не чуя близкой смерти, глядит, в фуражке с высокой тульей, весь в крестах, хозяин могилы.
- Идите за Псёл, хлопцы, в Диканьке красные.
В Диканьке снова белые кресты, белые кресты с касками, и то же и дальше - на Харьковщине: под Константиновкой, и Красным Кутом, и Богодуховом, словно перед глазами нашими в степях Украины разворачивалась грандиозная панорама постепенного истребления гитлеровской армии.
…Темной дождливой октябрьской ночью, только колонна пришла в этот старый, шумящий Богодуховский лес, прибежал Василько.
- Батальонный требует.
Командный пункт был на опушке леса. Батальонный сидел в шалаше. Таким я его никогда не видел. Он сидел, откинув голову, прикрыв глаза, как будто к чему-то прислушиваясь, усталый, бледный, заросший седой щетиной; в руке его была зажата репа, но он ее даже не начал грызть.
- Разрешите доложить! - крикнул я.
- Ладно, - сказал он, открывая глаза. - Ладно, не ори!
Он снова прикрыл глаза, как будто к чему-то прислушиваясь.
Я переминался с ноги на ногу.
- Слышишь, как кричат раненые? - тихо сказал он.
Я прислушался, но услышал только шум леса.
- Корнилов, мать у тебя есть? - спросил он неожиданно.
- Есть, товарищ батальонный комиссар.
- Любит, наверное? - он вздохнул.
Теперь на меня смотрели цепкие, холодные, безжалостные глаза.
Привычным, так знакомым мне движением он расстегивает планшетку и достает старую, изорванную карту нашего похода. Он отыскивает на ней точку - маленький кружочек, обозначающий районный центр.
- Здесь живет старый доктор Авксентьев. Говорят, не очень в ладах жил он с советской властью. Но пришел враг - и доктор спрятал аптеку. Для кого и чего - неизвестно. Но от чужеземца спрятал. Это - факт.
Он насмешливо поглядел на меня.
- Ты у нас дипломат. Вот и поговори со старой интеллигенцией.
На рассвете, снова в рыжей селянской свитке и замасленном картузе машиниста, я выхожу в путь.
Березы в утреннем сумраке похожи на кладбище белых крестов. Тяжелый осенний туман серыми волнами перекатывается от дерева к дереву и, медленно подымаясь вверх, оставляет по всему лесу на ветвях клочья, и кажется, будто устроились на ветвях маленькие белые человечки и дрожат от холода.
Справа и слева от дороги, в кустах, под деревьями самодельные, из еловых ветвей, носилки с неподвижно лежащими ранеными, точно лоскутными одеялами, укрытыми осенними листьями.
И стон раненых, протяжный, глухой, усталый, кажется стоном самого леса, которому жалко ушедшего лета, солнца, радости.
- Пристрели, сестра, пристрели, родная, - хрипят в кустах.
- Потерпи, голубчик, потерпи, будешь жить, - отвечает голос Фаины.
- Эй, сестра, - кричит раненый, лежащий под дубом у дороги, - дай морфия! Морфия! Морфия! - продолжает он кричать, и издали кажется, что он зовет кого-то.
Красные ягоды рябины висели, как замерзшие капли крови.
Холодно, дико, неуютно, безнадежно было вокруг.
А во мне подымалась, росла, заливала душу новая, еще неслыханная сила жизни, сопротивления, веры и надежды.
И я сжал и показал густому туману и тучам кулак. И словно от этого туман и тучи стали рассеиваться, и скоро взошло солнце, и повсюду вокруг запылал ярко-красный клен, в обильном свете сказочно засветились золотистые березы.
Холодный, бодрящий, настоянный за ночь, как вино, запах осеннего леса, запах опавших листьев, прошедшего ночью дождя и еще чего-то свежего, радостного, первоначального.
В шорохе падающих листьев, в звучной тишине и запахах леса - что-то необъяснимое, никогда до конца не понятое, хватающее за душу, что-то такое, чего ожидаешь всю жизнь.
Но надо идти, надо расстаться с этим светящимся лесом.
У шляха за мостиком блеснул ставок. В нем плавали гуси. Послышался нарастающий звук мотоциклов, и появились черные от пыли самокатчики в оранжевых, полузакрывавших лицо очках, на мотоциклах с выставленными вперед пулеметами. Первый увидел гусей и с ходу пустил длинную очередь, и, словно хлопьями снега, пруд покрылся убитыми гусями.
Один поднялся в воздух и, размахивая большими белыми крыльями, вытянув шею, трубил и трубил. Это был вожак.
…Вдали показались крыши городка.
Это был маленький городок, каких много на Украине, от Балты до Изюма.
И как только я пошел мимо огородных плетней, мимо бузины и заросших бурьяном пустырей, и увидел красные резервуары горючего у МТС, и прочел название улицы: "Бондарная", он стал мне родным. Вот и выгон, уставленный длинными прилавками, куда по воскресеньям изо всех окружных сел съезжались на ярмарку колхозники, вот и обязательная "Акушерская школа", и "Медбаза", и городской сад с столетними липами.
Казалось, стоит мне постучать в любое из окошек, и выйдут знакомые мне люди и спросят то, что обычно спрашивают в таких случаях: "Как папа? Как мама?.."
По широкой пыльной улице среди белых домиков с голубыми, желтыми и красными ставнями, теперь наглухо закрытыми, двигалась зеленая пехота, зеленые грузовики и фурманки, орудия, накрытые зелеными сетями.
Зеленые солдаты, в пилотках набекрень, с черными автоматами на груди, рыжими ранцами на спинах, бойко и неутомимо шли странной, приплясывающей походкой, четко отбивая шаг: "Айне, цвай!.. Айне, цвай!.."
Впечатление такое, что где-то там, вдали, завели их железным ключиком и, пока не кончится завод, не рассуждая, не оглядываясь по сторонам, ничем не интересуясь, они вот так, вот так неутомимо, приплясывающим шагом пылят по дороге вперед, а куда и зачем - об этом знает тот, кто заводил пружину.
Они прошли, и снова улица стала тихой и мирной. И этот белый домик с крылечком, густо оплетенным пожелтевшими плетьми дикого винограда, и массивная дубовая дверь со звонком в виде львиного зева, даже позеленевшая от времени, и старинная медная табличка "Докторъ Авксентьевъ" - все так знакомо и близко.
Я огляделся. На улице было пустынно. Я поднялся на крыльцо и поспешно дернул звонок. Глухой, хриплый звон, казалось, прокатился по всей улице.
Дверь тихо открылась. Вот точно таким я себе его и представлял - в пенсне, с бородкой, похожим на Чехова. Запахло сладким табаком и лекарствами, и я почему-то оробел.
В каждом маленьком местечке на Украине есть такой старый доктор, которого знают и любят все жители, а мальчики его боятся, потому что он лезет ложечкой в рот, тянет за язык и говорит: "Скажи "а-а…"" - и после того, как он побывает, на тумбочке у кровати появляется темная бутылка с длинной сигнатуркой.
- Чем могу служить? - спросил доктор и тронул пенсне, как бы желая укрепить его на носу, чтобы получше разглядеть посетителя.
- К доктору Авксентьеву! - сказал я официальным голосом.
Пенсне искоса, с подозрением взглянуло на меня.
- Ошибаетесь, молодой человек, доктор Авксентьев уехал.
- Как уехал? - я отступил на шаг.
- Эвакуировался, вот так, - он развел руками.
- А вы кто?