Она шла, цокая каблучками. Он склонил голову к ее плечу, о чем-то говорил, жестикулируя левой рукой. Погоны поблескивали на солнце. Он хорош собой. Маленькие усики, чернобровый. Сапоги начищены до блеска.
Не доходя до меня шагов десять, Марина, чуть улыбнувшись, что-то шепнула на ухо капитану, и он тотчас подтянулся и взглянул на меня проницательно, но без признака насмешки, которой я так боялся. Марина прищурилась и тоже смерила меня с ног до головы своим взглядом, отчего я съежился (на мне был помятый, в пятнах костюм) и молча прошмыгнул мимо.
И тут же услышал за спиной:
- Ваня, подожди!
Оборачиваюсь. Они смотрят на меня и широко, весело смеются. Мне кажется, что я где-то видел этого капитана.
- Ваня! Что с тобой? Ты не узнаешь Гришу? Это мой сводный брат. Вот приехал в отпуск. Знакомьтесь!
Мы познакомились.
- Ну и ревнив же ты! А что будет дальше? Вот в присутствии Гриши говорю: переделывай свой характер. А то…
- А то что будет? - спрашиваю.
- Не буду любить, - смеется. - Тебя Хайдар прислал? Он молодец. Сделал, как я просила. Ну, идемте к нам. Там нас ждет мама.
22
Вечер опустился на землю незаметно. Тишина. В фиолетовой мгле слезятся звезды. На городской площади оглушительно кричит громкоговоритель. Передают какую-то пьесу, кажется, о гражданской войне. Кого-то пытают, бьют, издеваются. Бедняга стонет. У меня тревожно на душе. Я стараюсь быстрее пробежать через площадь, словно опасаюсь, что меня сейчас схватят и начнут пытать.
Я пробираюсь к дому Марины по узким переулкам. Она ждет меня. Вот и знакомый дом, палисадник. Из окон льются густые потоки электрического света. И над крыльцом лампочка. В доме - Машенька. Днем я попросил ее, чтоб она предупредила Марину. Шагаю взад-вперед, нетерпеливо поглядывая на окна. Кто-то приподнял краешек занавески. Нет, это мне показалось. Но почему долго никто не появляется? Десять шагов от старого тополя до палисадника, десять обратно. А может, уйти? Терпения не хватает. Все испытывают меня. Пожалуй, это верное решение: уйти! До свидания! Я как другу кланяюсь тополю. Прощай! И снова смотрю на окна. Вот сейчас она появится. Что я скажу ей? Какие слова найду? Я поздороваюсь и скажу:
"Марина! Я все время, днем и ночью, думаю о тебе. Иду по траве среди цветов и думаю: хорошо бы идти рядом с тобой. Купаюсь, работаю, а ты не покидаешь меня. Мой сон сливается с твоим. Ты захватила весь мой мир, все отняла и ничего не даешь взамен. Я как в плену".
Нет, так я, конечно, не скажу, не получится.
Мимо меня прошел человек с мешком за спиной. Я узнал Дабахова.
- Здравствуйте, Дмитрий Иванович.
Он опустил мешок на землю.
- Это ты, Иван Петрович? А я новые сети достал. Марину ждешь? - Он присел рядом. - Смешно мне смотреть на вас. Молодость - глупость. Волнения какие-то. Все от безделья. Я никогда этого не знал. Ни к чему. Туман один. - Он помолчал. - Некоторые из-за этой самой любви стреляются, травятся, топятся. Ты бери пример с Тюхи. Он познакомился с моей дочерью, и все решил без мороки. Деловой парень. А что такое любовь? Выдумка, чушь. Говорят, жить без нее нельзя. Жить нельзя без еды, без воздуха, без обуви и угля. И человек должен всегда думать об этом. Вот ты посиди три дня голодом, небось не побежишь к девке. Все как рукой снимет. Значит, жир играет - и начинают беситься. Ты постарайся сначала обеспечить себя денежными средствами, а потом думай о семье. Вот вся философия. И по ночам не ходи, мой совет. Мало ли хулиганов. Голову еще снимут. А тогда и шапка не нужна.
Распахнулась дверь, и на крыльцо вышла Марина, я кинулся к ней.
- Здравствуй, Ваня. Почему не заходишь? Там у меня Машенька и еще одна соседка. Телевизор смотрят.
Она сбежала по ступенькам, увидела Дмитрия Ивановича.
- Здесь еще один гость. Добрый вечер, дядя.
- Здравствуй, племянница. Как поживаешь? Давненько не виделись.
- Живу хорошо. Мама сейчас гостит у Гриши, корову мы продали. Начальник железнодорожной станции обещал маме новую благоустроенную квартиру. "Ваш муж, - сказал он ей, - всю жизнь проработал на железной дороге и мы обязаны позаботиться о вас. Продавайте свой старый курятник".
- Вот-вот, - возмутился Дмитрий Иванович. - Денежки за корову твоя мачеха положила на свою сберкнижку. Так и знал. Ну-ка, попытайся взять хоть четвертную! Не дадут! Она купила тебе что-нибудь?
- Я ни в чем не нуждаюсь, - ответила Марина. - Все есть.
- Ишь ты, богатая какая! Надела юбку выше колен, сумку через плечо, на ногах - ветродуйки и летит, как стрекоза. Ей ничего не надо!
И он начал запальчиво говорить, что Вера Павловна хитрит, что она что-то задумала, не любит Марину, а только притворяется любящей, доверять ей ни в чем нельзя. Марина уже не дитя и должна понимать жизнь и видеть ее без прикрас.
- А насчет дома что скажешь? Ты чуешь, куда гнет твоя мачеха? Корову прибрала к рукам. Теперь подкатывает колесики к дому. Гриша здесь не был сто лет и вдруг заявился. Зачем? Наверное, денег не хватает на "Ладу" и кстати бы дом загнать. Теперь с собой увез ее, чтоб окончательно дельце обтяпать. Меня на мякине не проведешь.
- Дядя! Не говорите, чего не следует, - рассердилась Марина. - Моя мама никого никогда не обидит. Это честнейший человек!
- Нет, скажу. Я тебе заместо отца, и ты должна слушать меня, если своего ума не хватает. Дом-то тебе по всем законам принадлежит. Береги его, как дорогую память, как реликвию. Его выстроил твой отец, покойничек, когда женился на твоей родной матери. Вера Павловна не имеет никакого касательства к хороминам.
- Так уж и хоромина! Гнилой курятник. Хватит об этом.
- А как же! Смотри! На каменном фундаменте. Все отделано под масляную краску, три комнаты, кухня. В любое время четыре тысячи дадут. Выйдешь замуж, где будешь жить? У Веры Павловны? А если ей не понравится твой муж, куда тогда? Смотри, Марина. Помянешь мои слова. В общем, придется мне ввязаться в дело. Я тоже не сторонний человек.
Назавтра Дмитрий Иванович действительно пошел к прокурору, рассказал, что у него умер брат, что племянницу-сироту выдворяет из дома мачеха Вера Павловна, разбазаривает ее имущество. Корову продала. Теперь хочет продать дом. Надо бы урезонить бабу, заступиться за сироту. Дабахов подал заявление, якобы написанное Мариной.
Ему обещали разобраться.
…И вот Вера Павловна вернулась домой. Она посвежела. В глазах появились жизнерадостные искорки, с губ не сходила теплая улыбка. О Москве рассказывала много и увлеченно.
Неожиданно ее вызвали к прокурору. Шла, волнуясь. Уж не случилось ли чего с Алешей или Гришей? За всю жизнь она не переступала порог этого учреждения.
Прокурор, похожий на учителя, человек средних лет, черноволосый, в больших очках, вежливо предложил ей сесть на диван. Скользнул по ее лицу любопытным взглядом.
- Вы, конечно, догадываетесь, зачем я пригласил вас?
- Понятия не имею, - ответила Вера Павловна, тяжело опускаясь на диван. - Что-нибудь случилось с сыном? У меня их два…
Он улыбнулся, покопался в бумагах и спросил:
- У вас есть падчерица Марина Андреевна Дабахова?
- Да. Она мне как родная дочь, - с достоинством ответила Вера Павловна. - Работает в редакции.
- Родная… А имущество не можете поделить.
- Имущество мы не собираемся делить. - Она вопросительно посмотрела на прокурора. - Какое имущество?
- Однако корову продали и деньги положили в сберкассу на свое имя.
- Откуда у вас такие сведения? И разве я не имею права распоряжаться своими деньгами?
- Имеете. Но в данном случае надо все разделить по закону. Падчерица требует свою долю. К нам поступила жалоба, что вы самолично намереваетесь продать дом. Пока воздержитесь. Не делайте этого.
Вера Павловна не сразу уяснила смысл прокурорских слов. Она не знала, что Дмитрий Иванович без ведома Марины написал заявление прокурору.
- Что же это такое? Дочь жалуется на меня? Какой вздор! Не может этого быть.
Она поднялась, схватилась за сердце и минуту стояла молча, боясь сдвинуться с места.
- Если это так, я все оставлю ей, - тихо сказала Вера Павловна. - Все. Мне ничего не надо. Ничего. Кроме покоя. Лишь бы она была счастлива.
Она тяжело опустилась на стул, достала платок и вытерла слезы.
- Успокойтесь, гражданка. Все уладится. Не расстраивайтесь, - сказал прокурор, нервно барабаня пальцами по столу.
Вера Павловна, пошатываясь, вышла на улицу и направилась к дому.
…Марина стояла на крыльце, когда распахнулась калитка. Две женщины поддерживали Веру Павловну. Она еле передвигала ноги. Седые пряди волос выбились из-под платка и сползали на лоб и глаза. Вид у Веры Павловны был ужасный.
- Мамочка! - закричала Марина и кинулась навстречу ей. - Что случилось? Ты заболела?
Вера Павловна с усилием приподняла голову, взглянула на дочь мутными от слез глазами и, вытянув вперед руки, молча отстранила ее с пути. Марина в недоумении попятилась, отступила в сторону, наблюдая, как Веру Павловну вводят в дом. Около Марины пробежала Машенька. Она семенила короткими ножками и на ходу вытирала мокрые руки о передник. Круто повернулась и бросила:
- Бессовестная, до чего довела мать! Тьфу, - и плюнула себе под ноги с величайшим презрением. - Провались со своим домом! На кого ты прокурору жаловалась? Стыдно!
- Что ты болтаешь, Маша? Я ничего знать не знаю…
- Так ты не ходила к прокурору? - удивилась Маша.
- Зачем?
- Насчет раздела дома и всего имущества.
- С какой стати? Это, видно, дядя. Он грозился ввязаться…
- Идем к Вере Павловне, - приказала Машенька.
Вера Павловна лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу. Маша объяснила ей, что произошло недоразумение. Марина никому не жаловалась. Это все тот куркуль, Дмитрий Иванович, взбаламутил…
- Прости меня, доченька, что плохо подумала о тебе, - сказала Вера Павловна. - Я зря волновалась.
Марина пришла к дяде злая и решительная, стала стыдить его. Но Дмитрий Иванович, не обращая на нее внимания, говорил о разделе имущества, о том, что Вере Павловне не надо уступать даже ломаной ложки, она, дескать, чужая и с ней нечего церемониться. Он не давал Марине и слова проронить.
- Замолчите, наконец! - крикнула Марина. - Как вы смели вмешиваться в наши дела?
- Давай! Давай! Так! Я знал, что ты прибежишь, заорешь на меня, - злобно посмотрел дядя. - Тебе ничего не надо, говоришь! Ничего? И дом не нужен? А мне нужен. У меня дочь замуж вышла. Сестра твоя, ей жить негде…
Он взъерошил свои колючие волосы, подошел к кровати, опустился на колени, вытащил маленький сундучок, окованный жестью, отомкнул его и неторопливо извлек из-под каких-то бумаг кожаный кошелек. Долго разматывал с кошелька сыромятный шнур. Наконец, щелкнула кнопка. Дмитрий Иванович вынул желтую полустертую бумажку.
- Кто будет платить по этой расписке? Узнаешь почерк отца? Пять тысяч рубликов! Может, помнишь, как покойничек пил после смерти твоей родной матери? Помнишь? Где он брал денежки? Не знаешь? У меня, дорогая племянница, у меня. Я детей своих недокармливал, недопаивал, а ему отдавал. Он тогда все высосал из меня. Так кто же мне вернет в поте лица заработанные денежки?
Марина молчала. Она не знала, что отец был в долгу.
- Почему вы ему не предъявили, когда он живой был? Ведь больше пятнадцати лет пролежала эта расписка.
- Когда, говоришь, живой был? Правильный вопрос. - Дядя запнулся, подыскивая ответ. - Жалел братца. Здоровьишко-то у него неважное было. Я сделал вид, что простил. А теперь вижу: все прахом идет. Из Веры Павловны не выжмешь ни копейки. Значит, ты должна возместить убыток.
- Где же я возьму такую сумму? - смутилась Марина. - Хоть бы десятую часть!.. То ж были старые деньги.
- Ишь, какая прыткая: десятую часть! На чужой каравай рот не разевай. У тебя есть дом? Продавай и расплатись со мной, а то в суд подам. Или переведите дом на мое имя. И будем квиты.
Марина отрицательно покачала головой.
- Подавай в суд, там разберутся.
- Значит, отказываешься платить без суда? Так? Пусть же этот должок твоему отцу икается на том свете! Я покажу людям эту расписку. Пусть все знают, какой у тебя был отец. И ты такая же! А еще в редакции работаешь.
- Дя-дя! Как ты смеешь! Он же твой брат! Жадность тебя заела.
- Брат любил брать и забывал отдавать. А ты уходи и, пока не принесешь деньги, не появляйся в моем доме.
Марина пришла домой и рассказала матери про расписку.
- Твой отец давно рассчитался с братом. Только не взял обратно расписку, - пояснила Вера Павловна. - Ну, если ему нужен этот дом, пусть берет. Мы переедем в благоустроенную квартиру…
Я вынимал воск из солнечных воскотопов, когда кто-то засигналил у ворот. Оглянулся: там стояли "Жигули". Сигнал - это приглашение подойти. Ничего не поделаешь, закон гостеприимства требует того, чтобы я бросил все дела и радушно встретил человека. Кто бы это мог быть? Стекла салона ослепительно сверкают, и я не могу рассмотреть шофера. Но вот дверка распахивается и показывается упитанная, самодовольная, широко улыбающаяся физиономия Тюхи. Он энергично протянул руку:
- Здравия желаю! Не ожидал, Иван Петрович? - Он мастерски перенял у Дмитрия Ивановича манеру здороваться.
- По совести сказать, никак не думал… - пожал я плечами. - В чем дело?
- Ты крепко занят? - Перешел он сразу на "ты". - Бросай все. Поехали!
- Куда? Зачем?
- Вон там в лесочке на поляне такая уха дымится. Посидим, потолкуем.
- Опять насчет покупки совхозного меда? - нахмурился я.
- Ни-ни. Упаси бог. Там ждут тебя. Вот читай. - Он подал записку.
"Иван Петрович, приезжай. П. Рогачев".
Тюха кивнул головой:
- Да-да, он самый, твой директор.
- По записке вижу. О чем нам толковать?
- А ты взгляни на него моими глазами и тогда поймешь. Он полезнейший человек. Уважь его и не прогадаешь.
- У тебя, Тюха, глаза коммерсанта. Они не подходят для меня. Ты помнишь нашу последнюю встречу в шалаше?
- Ты тогда погорячился. Пустяки. Не сержусь.
- Почему не сердишься? Душа мягкая?
- Невыгодно мне обострять с тобой отношения. Говорят, тебя прочат в директора. Вообще, зря ты, Иван Петрович, об этом. Что было - быльем поросло. Дела важнее всего. Поехали, не куражься.
На поляне в окружении молодых стройных березок горел небольшой костер, из ведерка шел дымок, пахло ухой. Рогачев лежал на боку, курил и посматривал в нашу сторону. Он неожиданно легко вскочил на ноги и подал руку. Это было трогательно даже.
- Садись рядом, Иван Петрович, - радушно пригласил он. - Вот решили с Тюхой пообедать на лоне природы да вспомнили, что и ты тут недалеко. Давай располагайся. На брезент садись.
Я никак не могу догадаться, что же от меня нужно Рогачеву.
- Как дела-то идут? Да и вообще - жизнь?
- Вообще-то ничего, - сказал я бодро.
- Я вижу - ты доволен собой и делами! - усмехнулся с какой-то завистью. "Ну, думаю, сейчас он преподнесет мне пилюльку".
- Делами я, пожалуй, доволен, а собой - нет.
- Это самокритично, - оживился Рогачев. - Наконец-то ты познал себя: довольствоваться нечем.
Я ответил, что если человек и способен на великие дела, то самолюбование часто вредит ему. Переоценивать себя - очень вредно.
Рогачев нахмурился, начал что-то искать в карманах, вынул упаковку валидола и бросил таблетку в рот.
- Ты, Тюха, прогуляйся в лесочек, грибков пособирай.
Тюха кивнул головой:
- Один момент! Затем и приехал сюда. Грибки - первое дело. - И он поспешно скрылся в кустах.
- А как же уха? - усмехнулся я. - Он так расхваливал.
- Потом. Потом. Тюхе свое достанется. Он живет без промашки. А вот мне в жизни не везет, - неожиданно признался Петр Яковлевич. И тут я понял, что если уж Рогачев начал плакаться, стало быть, ему действительно тяжело живется. Неужто он решил пожаловаться мне? Но как бы то ни было, сейчас нельзя его отталкивать. Наберусь терпения, выслушаю и постараюсь понять. Может, он давно искал и эту поляну, и костер, и встречу со мной, да не мог перебороть, победить себя… Насколько мне известно, у него до сих пор нет ни настоящего друга, ни жены. Он внутренне одинок. А уж я знаю цену одиночества.
Я сел на брезент, изготовленный из первосортного льна.
- Везение - понятие растяжимое, - сказал я. - Ну, Петр Яковлевич, коль пригласил, то угощай ухой, - сбросил с себя замкнутость. Она не способствует сближению людей. Он с благодарностью посмотрел на меня, засуетился, заспешил. Достал из вещмешка эмалированные с цветочками тарелки, ложки, две рюмки, бутылку водки.
- Без нее обойдемся. Трезвость - самое приятное состояние…
- Что уж так? Ты совсем аскетом стал? Да, брат, меня тоже жизнь рубанула со всего размаху. - Он сморщился, словно над головой висела сабля.
- Понизили в должности? Это не так уж печально, - сказал я. - Мне кажется - хозяйством руководить куда интереснее, чем сидеть в управлении, даже начальником. Есть где проявить свои способности.
- Не в этом дело. Тут на днях опять удар… сокрушительный. Свинарник на центральном отделении сгорел дотла. Не слыхал? Сотня маток и тысяча молодняка. Не знаю, куда бы делся… Вот видишь как: несло, несло меня вверх и… бросило. Аж все внутри оборвалось. Я тогда неправ был, извини, Иван Петрович. Зря укорял, что ты опустился. И все же, что бы там ни было, а в такую дыру не полезу. Кто хоть раз посидел в кресле руководителя, тому трудно отказаться от этого кресла.
Я промолчал.
- Следствие ведут. Вчера описали имущество. Да… У меня барахла мало. Видно, судить, будут электрика, управляющего фермой и меня. За халатность.
Вот оно какое дело! Бедняга, Петр Яковлевич. Недаром говорит старая пословица: от сумы да от тюрьмы не отказывайся. И он может попасть туда, где я побывал.
- А ведь я из шкуры лез, старался и… переборщил. Честно говоря, я во всем виноват. Но в тюрьму не хочется, буду защищать себя.
- Почему сгорел свинарник?
- Я не поджигал его! Но слушай. Меня всегда подстрекает бес первенства: "Давай! Давай! Что ты, хуже других?" И я решил показать, что не хуже, что я умею руководить лучше, чем Василий Федорович, что райком крепко ошибся, убрав меня из управления. Одним словом, решил я вывести совхоз в передовые, стал вводить свои порядки, сокращать штаты, бороться за экономию средств. Убрал ночных свинарок. Зачем они там? Сторожей… Ночные дежурства вменил специалистам. А специалист - не материально-ответственное лицо, придет, посмотрит, ему что? А, может, и не придет. Ну, вот и результат. Сэкономил…
Он глубоко задумался, беспомощно склонил голову. Я понимал, как ему сейчас трудно. В самом деле, не хотел же человек, чтобы у него худо шли дела? Старался, может, ночей недосыпал. Тщеславие подвело…
- С людьми у меня не ладится, Иван Петрович. Ведь каждый должен знать, что хорошо, что плохо, и делать все, как я требую. А что получается?
- Почему ты думаешь, что твои требования всегда верны?
- После пожара - не думаю.
- Стало быть…
- Да. Я потерял веру в себя. Все не так делаю…