24
Разодетый жених ждал невесту возле церкви. На венчание были приглашены главным образом соседние лавочники со своими домочадцами. Пришел дядя Стелиос с женой и обеими дочерьми. Они привели с собой Тимиоса, который стоял теперь в стороне, глазея на народ. Дядя Стелиос оставил у себя племянника, чтобы тот помогал ему в лавке. На этом настояла его супруга, она в гневе даже стукнула кулаком по прилавку, а в таких случаях дяде Стелиосу ничего не оставалось, как, вздохнув тяжело, прикусить язык. Мальчик был в тех же самых холщовых штанах, в которых приехал в город. Он не сводил глаз с жениха. Мясник стоял чуть живой: новые ботинки нестерпимо жали ему.
- Едут! - закричал какой-то малыш.
Толстяк Яннис преподнес невесте букет и чмокнул ее в щеку. Войдя в церковь, они приблизились к алтарю.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - гремел под сводами мощный голос отца Николаса.
У Клио закружилась голова, ее мутило от запаха ладана. Стараясь дышать поглубже, она следила за каждым движением дьякона, епитрахиль которого, расшитая золотом, сверкала при свете паникадила. Пение хора доносилось до нее точно издалека. Она была в каком-то оцепенении. Вдруг она вздрогнула, почувствовав, что отец Николас берет ее за руку.
- Венчается раб божий Иоаннис с рабой божией…
Жених стоял, опустив голову и переминаясь с ноги на ногу. Он с завистью смотрел на широченные ботинки дьякона. Поглощенный их созерцанием, он не успел подхватить невесту, упавшую на пол без чувств.
Все столпились вокруг Клио. Кто-то побежал за водой. Ребятишки, воспользовавшись удобным моментом, расхватали с подноса конфеты и помчались на улицу есть их. В этой суматохе Илиас наступил своим солдатским ботинком жениху на ногу. Пришлось и Толстяка Янниса отпаивать водой. Отец Николас, наклонившись над Клио, не пришедшей еще в себя, больно ударил ее по щекам.
- Ах! Батюшка! Что вы делаете! Hey/кто не жаль вам бедняжку? - завопила Урания.
- Отойди подальше, бесноватая, ты спалишь мне свечкой бороду, - сердито закричал на нее священник.
Открыв глаза, Клио прошептала:
- Я малодушная…
Мариго молча страдала; она не решалась подойти к дочери, сказать ей хоть слово. Дело зашло так далеко, что теперь пусть будет что будет… Потом она подумала о Нпкосе, которого могут в один прекрасный день… Об Илиасе, которого после окончания учения отправят далеко-далеко, о младшей дочери, которая была чужой в родной семье. Ничего уже не осталось от жалких крох прежнего счастья, которые с таким трудом она пыталась сберечь. Словно пх сдул у нее с ладони сильный порыв ветра. Сейчас она стояла в своей бархатной шляпке жалкая и бледная.
Невесту поставили рядом с женихом, дали им в руки свечи.
- Начните службу сначала, - попросила отца Николаса одна набожная женщина.
Священник строго посмотрел на нее.
- Это вам не бакалейная лавка, - сказал он и, ничтоже сумняшеся, пропустил несколько псалмов, чтобы наверстать упущенное время.
Так прошло венчание Клио.
25
Рано утром Илиас уехал в казарму. Все в доме разошлись по своим делам. Так редко теперь вся семья собиралась вместе! Уже наступила весна. Во дворе благоухали цветы. В эту пору предместье в сумерки приобретало своеобразную прелесть.
Но эта весна была тревожной - чувствовалось приближение войны.
Нижний ящик комода был набит книгами Сарантиса, и Мариго носила ключ от него у себя за пазухой. Каждый день, придя в бакалейную лавку за покупками, она спрашивала:
- Что сегодня пишут в газетах, дядя Стелиос? Бакалейщик никогда не покупал газет. Прежде чем открыть свою лавку, он подходил к киоску и, присев на корточки, прочитывал две-три газеты. Он не пропускал в них даже романов с продолжением.
- Скверные новости, - бурчал он. - Раз сошло вору с рук, другой раз сошло с рук, а в третий - глядь, и попался… Фасоль, говоришь, тебе нужна?
Мариго не понимала его.
- Что ты бормочешь?
- Прочти какую-нибудь газету, голубушка! В наше время всякий сопляк, от горшка два вершка, а уже рассуждает о бомбах в две тонны.
Сидя в кофейнях, богатые бездельники расхваливали линию Мажино. Люди семейные жаловались на дороговизну. В школах ребят заставляли вступать в фашистские фаланги.
На заводе после стачки свирепствовал такой террор, что рабочие и рта раскрыть не могли. Старший мастер, ни перед кем не отчитываясь, увольнял, кого ему вздумается. Нередко рабочих собирали во дворе, и перед ними держали речь важные господа, прибывавшие по этому случаю на завод. Все слушали их молча.
- А кто сидит у них в печенках, так в тюрьму его, - сказал однажды дядя Костас Никосу. - Вот только беда, машина стала работать на холостом ходу и в один прекрасный день разлетится на части… Эй! Опять замечтался, подверни покрепче гайку.
- Да, дядя Костас…
Никос хорошо знал все повадки старого мастера и с улыбкой выслушивал его брюзжание.
Месяца через два после ареста Сарантиса как-то в полдень Никос завтракал, пристроившись на камнях в тихом уголке двора, возле ограды. К нему подошел высокий немолодой рабочий, которого за смуглую кожу прозвали Черным. Это был добродушный человек, выходец из Малой Азии, работяга, каких мало. Никос знал его и раньше, потому что Черный жил по соседству с ним в переулке, напротив Бакаса, в домишке, стена и ограда которого были увиты плющом. Мальчишкой Никос дружил с его сыном Мимисом. Вечером обычно Черный приходил на лужайку, где ребята гоняли мяч. "Вы так набегались, - говорил он им, - что едва дышите. Хватит уж вам. Ведь вас не кормят как следует, заболеете еще".
Черный сел рядом с Никосом, разложив свой завтрак на камне.
- Сиди, я уже устроился. Расстелим газетку, и стол готов. Вот и прекрасно! Мимис поступил работать на машиностроительный завод. К счастью, с легкими у него стало лучше. Вчера я спросил его про тебя, а он говорит, что вы раздружились. - Черный замолчал, жуя хлеб. Потом вдруг сказал: - Знаешь, я получил весточку от Сарантиса.
Никос растерялся от неожиданности, кусок застрял у него в горле.
- Где он? - испуганно спросил Никос. Принявшись за соленую сардинку, Черный протянул ему пакетик с маслинами.
- Возьми, если хочешь… На острове Анафи. Он переслал записку через одного человека. О тебе пишет.
Никос положил луковицу на камень и раздавил ее ладонью. Потом сунул кусочек в рот.
- Дела неважные, - продолжал Черный. - Будет война. А кто виноват? Гм! Война всегда выгодна тем, кто торгует оружием. Сам сделай вывод. Но рабочие не могут сидеть сложа руки. - Он забросил подальше рыбную голову и спросил серьезно: - Хочешь помочь нам, Саккас?
- Да, - ответил Никос.
Они ели некоторое время молча, потом Черный, подняв голову, внимательно посмотрел на Никоса. Прежде чем заговорить, он не спеша дожевал сардинку.
- Ты хоть немножко читаешь?
- Когда остается время…
- Ты должен читать, просвещаться. Многое надо знать, чтобы разобраться в жизни. Человек должен понять, где он живет. Вот ты, например, что видишь вокруг себя с тех пор, как появился на свет? Нужду да беды!.. А тебе твердят: разве вылезешь в люди в этой нищей стране?.. Когда постигаешь науку, начинаешь понимать, что вся земля может стать раем. А что из себя представляют важные господа, которые правят тобой? Это свора мошенников. Иностранцы бросают им кости, а они гложут их… В науке той кроется глубокая мудрость. И рабочий делается лучше душой, когда познает эту мудрость.
Они проговорили весь обеденный перерыв. На камнях остались несколько косточек от маслин и обрывки бумаги, которые шевелил налетавший ветер…
26
Шло время. Жизнь Никоса изменилась. Его походка, жесты, выражение лица, когда он рассуждал о чем-нибудь серьезном, - все отображало эту перемену. Общественные дела поглощали его целиком. Вместе с группой молодежи он создал пропагандистскую сеть на всех заводах в предместье. Каждую минуту его могли арестовать, но он даже не думал о грозящей ему опасности. По вечерам часами изучал он книги Сарантиса, иногда просиживал над ними до рассвета. И тогда перед ним, как привидение, возникала высокая тонкая фигура матери.
- Никос, - шептала она.
- Ты что?
- Сынок, ты же не высыпаешься! От тебя кожа да кости остались…
Ее пугала одержимость, которую она читала в его глазах. Она понимала, что он постепенно отдаляется от нее.
- Чего ты смотришь на меня? - спросил он однажды вечером мать.
- Мне страшно, - ответила она и тут же ушла.
Мариго часто жаловалась Никосу на Клио. Она надеялась, что после свадьбы дочь переменится и между ними установятся добрые отношения. Но Мариго ошиблась. Клио ни разу не заглянула в родной дом, хотя жила по соседству. Мариго часто заходила к дочери, старалась помочь ей, особенно с тех пор, как та забеременела. Но присутствие матери явно раздражало Клио. Из-за всяких пустяков она поднимала крик на весь дом. Позавчера, когда мать сделала ей замечание, что в ее положении нужно меньше есть на ночь, она чуть не прогнала бедную старуху. Мариго ушла от нее страшно огорченная и, хотя не в ее характере было жаловаться, поделилась с Никосом.
- Точно видишь перед собой чужого человека, вот те крест… Господи, говорю я, грехи наши тяжкие! Что делать? Я могу вас всех растерять.
- Я поговорю с ней, - сказал Никос.
* * *
Клио действительно очень переменилась. У нее раздулись щеки, налились руки. Лицо приняло совсем другое выражение. По десять раз на день Толстяк Яннис, бросив свою лавку, забегал посмотреть на жену. Он так торопился подняться по лестнице, что потом долго отдувался.
- Знаешь что, занимайся-ка лучше своим делом! Вот пожалуйста, опять наследил своими башмачищами по всему дому. Что тебе здесь надо? - кричала на него Клио.
Мясник для удобства носил такие огромные и широченные ботинки, что каждый из них был не меньше, чем гробик для новорожденного. Он не мог понять, что находило на его жену. Ни погладить ее по голове, ни почесаться в ее присутствии нельзя было, она сразу взвивалась. И Толстяк Яннис, повесив голову, удалялся на цыпочках, считая в глубине души, что во всем виновата беременность.
* * *
В тот же вечер Никос отправился к Клио. Сестра поцеловала его и усадила рядом с собой на веранде. Оттуда открывался вид на весь холм.
- Получили письмо от Илиаса? - спросила она.
- Да, вчера.
- Где он?
- На пограничной заставе.
- Как далеко!
Они говорили об Урании, о новом кинотеатре, который должен открыться летом на площади. Клио все время хотелось спросить о Сарантисе, его имя вертелось у нее на языке, но она не решилась его произнести. Лицо ее стало печальным. Под конец она замолчала, устремив взгляд на холм. Она сидела оцепенев, налитая бродившими в ней соками, и удивительно напоминала одну из скорбных фигур, украшавших обычно стены старых кофеен.
- Мать жалуется, что ты грубишь ей, когда она приходит к тебе, - сказал вдруг Никос.
Клио вспыхнула. Ее взгляд остановился на рабочем костюме Никоса, перепачканном машинным маслом. "Как бы он не испортил обивку на стуле", - подумала она и сказала сердито:
- Она всюду сует свой нос.
- У тебя, Клио, нервы шалят, - заметил со смехом Никос. Встав с места, он принялся ходить по комнате. - Ты всегда ждала чего-то особенного! Наверно, было бы лучше, если бы ты все те годы работала где-нибудь, не сидела дома. Сарантис говорил мне об этом. Не ссорься с матерью. Она ни в чем не виновата.
- Пусть лучше она совсем сюда не приходит! - истерически закричала Клио. - Не желаю ее видеть!
- До свидания, Клио.
Схватив щетку, она стала подметать пол: сколько грязи натащил Никос в дом! Тут послышались шаги мясника, поднимавшегося по лестнице.
- Сними башмаки! Сними сейчас же башмаки! - набросилась она на мужа.
- Ба! Вот взвилась-то!
- Вы меня не жалеете! Никто меня не жалеет! - Щетка выпала из рук Клио, и она зарыдала, содрогаясь всем телом.
27
Каждое утро Георгос слышал шаги девушки, которая проходила мимо его дома по другой стороне улицы, стуча тяжелыми полуботинками. В этот тихий час звук ее шагов можно было уловить издалека. Какая странная у нее была походка!
Георгос расстался со своими прежними друзьями. Его не привлекали больше их развлечения, обычное времяпрепровождение. Он потерял вкус к беззаботной студенческой жизни и постепенно отдалился от людей. Целыми днями сидел он дома и читал. Это было для него своеобразным спасением. Девятнадцатилетний юноша из буржуазной семьи, наделенный болезненным воображением, считал себя жертвой общего разложения, которое несло ему гибель и в то же время обогащало его жизненный опыт.
- Наше общество напоминает джунгли. Если бы не страх наказания, люди раздирали бы друг друга на части не хуже диких зверей, - говорил он, подпав под влияние декадентской философии.
Каллиопа слушала сына, ничего не понимая в его рассуждениях. Она вставала чуть свет и варила ему кофе, чтобы "мальчик не клевал носом", сидя над книгами.
- Ах! Как мне тебя жаль! Зачем ты изводишь себя? Когда наконец ты получишь диплом и отдохнешь хоть немного?
Что мог он ответить матери?
Когда полковник бывал в хорошем настроении, он говорил шутливо:
- Адвокаты - известные лжецы!.. Ну вот, Каллиопа, как только он кончит университет, я закажу на дверь дощечку с его именем. - И лицо полковника сияло от счастья.
Первое время Георгос окидывал равнодушным взглядом девушку в коричневом жакете с неправильно застегнутыми пуговицами и в какой-то нелепой шапке, надвинутой на лоб. Она никогда не поворачивала головы в его сторону, не смотрела на него.
Постепенно он научился за целый квартал различать ее тяжелую мужскую походку. Он глядел ей вслед, пока она не исчезала за поворотом.
Потом он стал поджидать ее…
Утром нередко он думал: "Скоро раздадутся ее шаги! Вот, пожалуйста! Нет, я ошибся, это кто-то другой. Меня сбил с толку визг шин грузовика. Но почему она сегодня опаздывает? Неужели она больше не пройдет по нашей улице?" И мысль об этом его очень огорчала.
Он радовался, когда видел ее в окно. Теперь он провожал девушку внимательным взглядом, пытаясь представить себе ее жизнь хотя бы в общих чертах. Она, конечно, идет на работу. Пакетик у нее в руках - это завтрак.
Но почему она никогда даже не смотрит в его сторону, не замечает его?
Она всегда была в одном и том же жакете и юбке. "Неужели она так бедна? У других бедных девушек только одно платье, но это никогда не бросается в глаза. То они сменят прическу, то приколют к груди розочку, то их оживляет кокетливый взгляд. Поэтому редко замечаешь, что на них все то же старенькое платьице. А эта угловатая девчонка, конечно, и понятия не имеет о любви!" - размышлял он. И Георгоса утешали подобные выводы, ему сладко было обольщаться такими надеждами.
На некоторое время он потерял ее из виду. Юноша в волнении метался по комнате, рассеянно перелистывал книги. Ему не хватало этой девушки, как заядлому курильщику - сигареты.
Прошел месяц.
Постепенно он стал забывать о ней.
Но вот однажды утром ее полуботинки опять застучали по тротуару.
Георгос подбежал к окну.
Она была все в том же криво застегнутом коричневом жакете, в той же нелепой шапке. Теперь она, правда, могла ходить на свою новую работу другим, более коротким путем, но она привыкла к этим улицам и переулкам, скучала без них.
Они переглянулись, как старые знакомые. И больше ничего.
С того утра проходившая мимо девушка стала вносить в жизнь Георгоса капельку радости, надежды, скрашивать его однообразные пустые дни. Много раз давал он себе слово выйти на улицу, заговорить с ней. Но его терзали сомнения. В глубине души он боялся разрушить волшебный замок, созданный его фантазией, такой легкий воздушный замок, что стоило ее устам произнести хоть одно неподобающее слово, как он рухнул бы.
Поэтому часто сидел он у окна, не спуская глаз с противоположного тротуара; делал вид, что поглощен обдумыванием чего-то, или просто насвистывал какой-нибудь мотив.
II на этот раз девушка прошла по улице, неся в руке завтрак, завернутый в газету.
"Может быть, мы так никогда и не познакомимся!" - подумал Георгос.
Он закрыл окно и углубился в свои занятия.
28
У Мариго на душе стало как будто немного легче после того, как она поделилась с сыном. Ей казалось, что она начала даже понимать Клио. В полдень она вышла посидеть к воротам. Ей хотелось погреть на солнышке свои старые кости.
По улице шел бродяга по кличке Медведь. Он был босой и вопил громким голосом. Вокруг него, как мухи, увивались ребята.
- Медведь! Медведь!
- Поголоси, Медведь, по своей матери! - кричали мальчишки.
Медведь нисколько не менялся с годами: все такой же тощий, оборванный, не знающий ни стыда, ни совести. Когда ему приходила охота, он выполнял разные поручения, а то попрошайничал или тащил, что плохо лежало. В предместье все его знали.
- Поголоси, Медведь, по своей матери! - вопили малыши, швыряя ему за пояс камешки.
Медведь хохотал. С ребятами он был в дружбе. Скорей позволил бы он руку себе отрубить, чем дал кого-нибудь из них в обиду. Но сейчас ему было лень кататься по земле ради их забавы.
- Пошли вон! Пошли вон! - ласково гнал он их.
Мариго с грустью покачала головой.
- Оставьте беднягу в покое. Вы порвете на нем штаны.
- Хе-хе, тетушка Мариго! Помнишь, как я притащил к вам купель? Хе-хе, а муженек твой окунул туда эту толстуху, - прошамкал Медведь.
Завидев Мариго, он обычно тут же вспоминал о крестинах Никоса и покатывался со смеху, держась за живот.
- Я дам тебе за это мышеловку… Вот она, гляди, - сказал ему один из мальчишек.
- Целуй крест, сорванец!
- Да вот она! Чего мне тебя обманывать?
Медведь разлегся на спине посередине улицы и задрал ноги. Это был его коронный номер. Где бы он ни появлялся, весельчаки потешались над ним. Они уговаривали его отколоть какой-нибудь номер и, столпившись вокруг, глазели. Кое-кто бросал ему мелкие монеты. Но иногда Медведь часами ради собственного удовольствия выл и катался по земле. А если люди проходили мимо него, сердито надувшись, то он негодовал на них.
- Оставьте его, ребятишки, в покое! Пусть идет себе своей дорогой. Встань! - испуганно сказала Мариго.
Нет, она не в состоянии была смотреть на это зрелище, подобные шутки Медведя болью отзывались в ее сердце. Ей казалось, что в этом бродяге сидит дьявол, издевающийся надо всем, во что она верит.
Дочка бедного железнодорожного служащего, Мариго выросла в афинском квартале Метаксургио, в сыром подвале и с самого детства не видела вокруг себя ничего, что бы скрашивало жизнь. Ей никогда не давали досыта поесть; вазочку с конфетами выставляли на стол, только когда приходили гости. Кот был ее единственным другом. Игрушками она могла лишь любоваться в витрине большого магазина, когда ее посылали за покупками в соседнюю лавчонку.