Стараясь не шуметь, Бакас прокрался к окошку и притаился под ним. Он не хотел, чтобы кто-либо пронюхал о его тайнике. Ему делалось тошно, когда люди обращали на него хоть малейшее внимание, может быть, потому что прежде его не раз восторженно приветствовали и качали на стадионе. Из мастерской электромонтера до Бакаса долетали отдельные слова.
Сначала он не особенно прислушивался к тому, что там происходило, ему не мешал этот шум. Прижавшись спиной к трубам, он с наслаждением чувствовал, как по телу его разливалось тепло. Кто-то вошел в мастерскую. Бакас вертел в руках спичечный коробок. Он зажег спичку и смотрел на ее пламя. Но в окошке могли заметить свет. Он быстро погасил спичку.
Вдруг за стеной стало тихо. Удивленный этим, Бакас весь обратился в слух.
- Товарищи, у нас мало времени, поэтому я сразу перехожу к самому главному, - донесся до него низкий молодой голос.
Бакас вздрогнул. При других обстоятельствах он поспешил бы тихонько выскользнуть из чуланчика, чтобы не стать даже невидимым свидетелем чужого разговора. Он всегда старался никому не мешать. Но сейчас он не трогался с места.
Голос за стеной вызвал у Бакаса странное чувство, словно увел его в прошлое. Знакомый голос, воскрешавший какие-то неприятные воспоминания, как ножом полоснул его по сердцу. Откинув голову к стене, он сидел весь обмякший и пытался припомнить, чей это голос.
В мастерской электромонтера говорили о последних событиях на заводе.
- Люди, конечно, стали более сознательными, это так, ты прав, - произнес другой, хриплый голос и после небольшого молчания продолжал, откашлявшись: - Но устраивать сейчас забастовку нельзя. Нас разгромят.
- И я так считаю, - согласился кто-то.
Последнего человека Бакас узнал. Это был электромонтер Стефанос.
- Минутку, товарищи, вы меня не совсем правильно поняли. Я говорил о своего рода мобилизации, а не о забастовке.
Опять он. Но кто же это такой? Бакас ломал себе голову. Голос знаком ему, хорошо знаком, но как прогнать от себя связанные с ним тяжелые воспоминания?
- Я, наверно, заболел, - прошептал Бакас и тихонько встал, опершись руками о заплесневевшую стену.
- К несчастью, - продолжал тот же человек, - фашистская диктатура нанесла рабочему классу тяжелый удар, после которого он до сих пор не может оправиться. И мы сами еще недостаточно созрели. Нам не хватает организованности. У нас нет даже помещения, и мы вынуждены собираться здесь, хотя это опасно. Нет, забастовка только на нашем заводе была бы ошибкой.
Бакас бесшумно встал одной ногой на трубу и вцепился руками в оконную раму… Что-то его удерживало. Он не мог понять, почему не уходит отсюда, почему ему не терпится удовлетворить свое любопытство.
- Я предлагаю нечто другое, - продолжал тот же голос.
- А что толку из того, что мы в виде протеста на два часа прекратим работу? - спросил электромонтер.
- Во-первых, никто из нас не покинет своего рабочего места, и полиции трудно будет расправиться с нами…
- Правильно, но…
Бакас приник лицом к окошку. Сквозь грязное пыльное стекло он смутно различал часть соседней комнаты.
Какой-то лысый человек сидел сгорбившись на скамейке. Когда он повернул голову, Бакас без труда узнал в нем Стефаноса. Но не он интересовал Бакаса, продолжавшего жадно смотреть в окошко. Рядом с электромонтером сидел Сарантис.
- Если вы, товарищи, согласны, не будем терять время даром. - Сарантис снял с руки часы и положил их перед собой на столик.
Оцепенев, Бакас не сводил с него глаз. Лицо этого человека пробудило в нем рой самых разнообразных воспоминаний. Перед ним ожили, например, картины его беспросветного детства. Он отчетливо увидел свою мать в гробу, с распухшими синими губами - когда она умерла, ему было всего три года, - вспомнил и жизнь в сиротском приюте. Образы далекого чистого прошлого так ярко оживали перед ним, что ему стало страшно. А переживания последних лет, когда он приобрел некоторые нехорошие привычки и даже пристрастился к мелким кражам, словно заволоклись туманом. Когда он протягивал руку, чтобы схватить то, что плохо лежало, он действовал как бы бессознательно. Фани была ужасной модницей. Если он приходил домой с подарком для нее, она не устраивала ему унизительных сцен.
Однажды после окончания вечерней смены, когда он прятал в карман какую-то гайку, Сарантис схватил его за руку.
- Бакас, положи сейчас же на место, - строго сказал он.
Не проронив ни слова, Бакас весь сжался и стал приворачивать гайку к машине. Лучше бы его ударили, ему было бы легче. Не глядя на Сарантиса, повернувшись к нему спиной, он долго возился у машины…
А Сарантис продолжал:
- Значит, это ты каждый день крадешь болты и гайки?
- Не говори никому, - умоляюще прошептал Бакас.
- Позор! С других вычитают деньги за эти детали. Зачем они тебе?
Рабочие уже разошлись. По огромному притихшему цеху с высоким потолком гулко разносился голос Сарантиса.
- Раньше ты был честным человеком. До чего же, Бакас ты докатился!
Бакас повернул к Сарантису лицо, ему хотелось признаться, что краденое он относит старьевщику, чтобы выручить немного денег на подарок жене. Духи, брошечка, серьги, гребень - все это было ему просто необходимо, чтобы дома избежать унижений. Многие на заводе знали, что Бакас не чист на руку, открыто издевались над ним, и он сторонился людей. Нет, лучше молчать. Сжав губы, он продолжал завинчивать гайку, чувствуя себя жалким червем. Два года избегал он встреч с Сарантисом. При виде его спешил скрыться, боясь услышать знакомый голос.
Сквозь пыльное стекло Бакас изучал лицо Сарантиса. Связанное с ним мучительное воспоминание словно открыло рану в его душе. Укоряющие слова Сарантиса звучали у него в ушах, вызывая жгучую боль. Да, раньше он был честным, болельщики футбола ходили за ним по пятам, восхищались им…
Теперь в мастерской электромонтера говорил другой человек, которого Бакас не видел в окошко. Но до него ему не было дела.
Он бесшумно спрыгнул на пол и, выйдя из чуланчика, стал слоняться по двору.
12
В бумажном колпаке, с лицом, перепачканным машинным маслом, Никос стоял возле мотора, под которым лежал мастер, дядя Костас.
- Да нет же, сынок, не пассатижи, а разводной ключ! - повторил во второй раз мастер.
- Простите, дядя Костас, я задумался. - Он поспешил дать мастеру ключ.
- Ты говоришь, задумался? О чем? Наверно, не о том, куда девать тебе денежки?
Дядя Костас, грузный человек с обрюзгшим лицом, любил поговорить во время работы. Целый день ходил он из цеха в цех, проверял машины, устранял разные неполадки, ругался с электромонтером и рассказывал рабочим разные небылицы, вычитанные из газет.
- К добру не приводит, если люди заняты тем, что считают свои деньги, - говорил он, отвинчивая гайку. - Шел как-то один человек и бормотал: "У меня в кармане пять драхм. Три мне нужно на хлеб, две - на маслины и двенадцать - на лекарство, которое выписал врач сынишке… Черт возьми, я совсем запутался!" И бедняга снова считал и считал, пока не споткнулся и не упал в яму. - Дядя Костас отвинтил гайку и улыбнулся. - Как ни считай, голубчик, из пяти семнадцать не сделаешь. Иначе, люди были бы счастливы в этом проклятом мире. Подойди поближе. Придержи ось. Да нет, не так, снизу…
Никос не дал ему договорить. Он наклонился и, обхватив руками мотор, шепнул на ухо мастеру:
- Дядя Костас, я вижу, двери тут ненадежные. Мастер отложил в сторону ключ.
- Э, плут, ты еще молод, чтоб расставлять другим ловушки, - сказал он. Но тотчас пожалел о своих словах и, взяв немного пакли, стал неизвестно для чего протирать ось. - Твой дружок Сарантис поручил тебе поднажать на меня? Так ведь? Я это сразу почуял. Он помнит, каким был наш профсоюз до того, как появились в нем эти продажные шкуры. Гм! Да, теперь он поручает всяким молокососам нажимать на меня…
- Не сердитесь, дядя Костас.
Пакля выпала из рук мастера. Он задумчиво смотрел на ось.
- Немного потер, и смотри, как блестит! А грязь, которая скапливается со временем в душе человека, остается там навсегда. - Он поглядел на Никоса. - Я готовил первую стачку, когда ты еще соску сосал.
- Слыхал я об этом, дядя Костас.
- Значит, ты обо всем успел уже узнать!
Никос засмеялся. Глядя на его грязную лукавую физиономию, старый мастер невольно подумал, не над ним ли смеется этот мальчишка. Что тут будешь делать! Не бить же его ключом по голове!
- Человек устает, - продолжал дядя Костас. Вдруг он помрачнел. - Может, от того, что растут дети и с ними прибавляется забот; может, от того, что стареет жена, все жалуется на боли в печени и еле ноги таскает. Постепенно человек становится похож на пустую тыкву… Что делать? Плюнуть на свою рожу в зеркале? Такова жизнь, - заключил он.
Погрязший в рутине повседневности, старый мастер понимал, что в нем погибает прежний борец. Разговор этот всколыхнул в его душе чувство тревоги, которое вызвала просьба Сарантиса. И он, подавленный, замолчал.
Никос покусывал нижнюю губу. Так выражал он свое замешательство и недоумение еще в детстве, когда его удивляли какие-нибудь слова или поступки взрослых. Никогда раньше мастер так откровенно не разговаривал с ним. Никос понимал, что только глубокие переживания заставили дядю Костаса открыть ему душу.
Никос всегда был замкнутым. Из-за врожденной робости он скрывал свои чувства, старался никогда их не проявлять. Но с тех пор, как пошел работать на завод, он очень изменился, и это, конечно, не ускользнуло от внимания его матери. Что-то целиком завладело им. Не один вечер Мариго, забыв о корзинке с бельем, стоявшей у нее на коленях, и сложив на груди руки, в изумлении наблюдала за сыном. Однажды она решилась сказать ему: "Беспокоит меня Илиас. Я догадываюсь, что у него на уме, и от этого извожусь еще больше. Все время жду, что вот-вот свалится на нас новая беда. Гоню от себя предчувствия. А что толку? Все и так рушится… Но тебя, Никос, тебя, сынок, я просто не знаю. Боюсь даже твоего ясного взгляда…"
- Про рабочего человека этого не скажешь, - буркнул он вдруг мастеру, который, взяв ключ, молча накручивал гайку на болт. - Я сам все сделаю, дядя Костас, - заключил Никос.
- Ты еще не заслужил даже того, чтобы отвертку в руках держать. Ну ладно. Потом поглядим, что надо сделать с дверьми, - сказал мастер.
К концу смены все знали, что завтрашний день решит многое. Новость передавалась из уст в уста. К вечеру похолодало. Девушки из расфасовочного цеха высыпали во двор и, прижимаясь друг к дружке, чтобы согреться, устремились к воротам. Рабочие шагали по улице, низко опустив голову, засунув руки в карманы, с пустыми судками под мышкой. Издали их можно было принять за сказочных гномов. Стоявшие против заводских ворот полицейские в шинелях, поеживаясь, молча смотрели, как шумный человеческий рой исчезал за поворотом проспекта.
Дед Параскевас запер железные ворота и, примостившись возле ящиков, стал ждать ночного сторожа.
13
- Фани! - вполголоса позвал Илиас, приоткрыв деревянную калитку.
Во дворе у Фани было много соседей, и Илиас, который терпеть не мог сплетен, старался проскользнуть через двор незамеченным.
Фани вышла к нему в длинном красном халате и туфельках на каблуках. Волосы у нее были сколоты на затылке гребнем. Она взяла его за руки.
- Руки у тебя совсем ледяные, мой мальчик. - Она указала глазами на неплотно закрытую дверь. - Дома сидит. Час целый точу его, чтобы шел в кофейню, а он ни с места.
- Тогда я пойду, - сказал Илиас.
- Нет, мне все равно. Заходи.
Негромкий мужской голос донесся из комнаты:
- Фани, кто это?
Она пропустила вперед своего дружка, сама вошла вслед за ним в комнату, быстро захлопнув за собой дверь.
- Добрый вечер, - пробормотал Илиас.
Бакас сидел на корточках перед жаровней и разгребал угли. Подняв голову, он посмотрел на юношу своими глазками-бусинками.
- Добрый вечер, - ответил он таким тоном, словно спрашивал: а что вам, собственно, здесь надо?
- Андреас, он пришел проститься с нами. Через два дня ему идти в солдаты, - поспешила вмешаться Фани.
- Ба! В солдаты?
- Да. И через два дня, - подтвердил Илиас.
Наступило неловкое молчание. Илиас робко присел на стул. Он пристально смотрел на мужа Фани, избегавшего теперь встречаться с ним взглядом. Бакас с его острым носом и срезанным подбородком напоминал какую-то птицу. Трудно было представить, что этот жалкий человечек был прежде хорошим футболистом. Фани частенько заводила с ним разговор о тех годах, хотя познакомилась с ним позже, когда он уже потерял спортивную форму и быстро уставал во время игры. После женитьбы ему предложили стать тренером команды, но он отказался, понимая, как горько ему будет смотреть на молодых футболистов, скачущих по полю, как косули. По той же причине он никогда не ходил на матчи. Бакас предпочел подыскать себе работу, дающую верный кусок хлеба.
"Если от тебя бежит мяч, значит, все от тебя скоро побегут, как от падали", - обронил он однажды, возможно, в ответ на откровенное заявление Фани: "Все вокруг только о тебе и говорили, и я точно ослепла. А теперь вон до чего докатился - не на что даже пару чулок мне купить. Кто бы мог тогда подумать такое!"
Молчание, воцарившееся в комнате, становилось тягостным.
- Холодно, - выдавил наконец из себя Илиас.
- Да, снег даже выпал! - сказала Фани.
Бакас помешивал угли. Фанн, стоявшая за спиной мужа, лукаво улыбнулась Илиасу. Потом она прошла мимо него и потихоньку ущипнула его за бедро. Угли уже разгорелись. Но Бакас, не поднимая глаз от жаровни, усердно разгребал щипцами золу. Свинцовое молчание гнетуще действовало на всех.
- На заводе как будто неспокойно? - спросил Илиас. - Там работает мой братишка. Сегодня утром к нам домой приходили из асфалии. Мать, бедняжка, перепугалась…
- Асфалия, асфалия! - пробурчал встревоженно Бакас и тут же обратился к жене: - Вот, слышишь? А я о чем говорил тебе сегодня после работы? Слышишь, Фани?
- Тьфу! Ты мне совсем заморочил голову.
- Это я ей голову заморочил! - Обернувшись к Илиасу, он сказал с презрением: - Ох, эти женщины! Наряды, помада, а все прочее им трын-трава! Говорят, завтра будет двухчасовая стачка. Из профсоюза к нам сегодня присылали людей, они кричали на нас, не сходите, мол, с ума и учтите, мы тут ни при чем! - Лицо его, оживившееся на минуту, опять застыло. - Что понадобилось асфалии? - спросил он.
- Сведения об одном рабочем. Он живет в нашем дворе. Сарантис. Может, ты его знаешь?
- Нет, - ответил Бакас и слегка вздрогнул. Потом опять устремил взгляд на горящие угли и задумался. - Больше всего я боюсь, как бы нас не уволили, - после некоторого молчания пробормотал он.
- Хватит! - сердито проворчала Фани. - Я заведу патефон.
Бакас посмотрел на Илиаса.
- Ох, эти женщины! Наряды, помада! Они не способны подумать: "А что мы будем есть, если наши мужья останутся без работы?"
- Раз это так серьезно, то прими меры. А домой безработным лучше носа не показывай. У меня нет ни малейшей охоты сидеть на мели, - сказала Фани мужу.
Она выбрала пластинку, сменила иглу и, когда патефон заиграл, стала тихо напевать мелодию.
От последних слов Фани Илиасу стало не по себе. Он покосился на Бакаса, который, сжавшись в комок, сидел у жаровни. Бакас цеплялся за эту женщину и готов был терпеть любое унижение, лишь бы она не гнала его от себя. Илиасу невольно вспомнился его отец. Между ним и Бакасом определенно существовало сходство. Оба они, по сути дела, давно уже были мертвы и в ожидании физической смерти лишь влачили жалкое существование, опускаясь все ниже на дно. Он почувствовал презрение к Фани.
Патефон продолжал играть. По лицу своего любовника Фани прочла его мысли.
- О-ля-ля! - воскликнула она и завертелась под музыку.
Фани развязно поклонилась Илиасу, приглашая его танцевать. Халат у нее распахнулся. Илиасу хотелось посмотреть на ее обнажившуюся грудь, но он не мог отвести взгляда от Бакаса, помешивавшего угли. Иной раз, в минуты недовольства собой, Илиаса злило, что он слишком совестливый и нерешительный. И тогда он отваживался на поступки, поражавшие его самого…
Так и сейчас он вдруг встал и обнял Фани.
- Давай потанцуем, - сказал он с наигранной веселостью.
Бакас испуганно посторонился, освобождая им место.
- Помедленней, у меня голова закружилась, - воскликнула разгоряченная женщина.
Вещи Фани занимали всю комнату. У стены стоял ее шкаф, повсюду валялись платья, халаты, красовались вазочки, флаконы. Лишь в углу на гвозде скромно висели старые брюки и кепка Бакаса. В комнате всегда пахло крепкими духами. Когда Бакас, грязный и потный, возвращался с работы, он чувствовал неловкость, не зная, где ему стать, куда сесть. Патефон замолчал.
- Еще раз ту же пластинку, - попросил Илиас.
- Погоди, сейчас заведу, мой мальчик. - Она обратилась к мужу: - Раз не идешь в кофейню, не путайся хоть под ногами.
- Я пойду, - сказал Бакас вставая.
Не спеша надел он кепку и вышел из комнаты, не посмотрев ни на жену, ни на ее любовника. Как только за ним закрылась дверь, Фани крепко обняла Илиаса.
- Наконец-то!
- Лучше бы мне уйти.
- Молчи, глупенький! Что с тобой?
- Я угорел немного от жаровни.
Она больше ничего не сказала. Ее чувственные полные губы со страстью впились в рот Илиаса…