Фридерика думала обо всем этом, идя домой. Где-то справа от нее слышался шум двигателей. Примерно в двух километрах отсюда находились казармы танкового полка, но тишина и чистый воздух приближали звуки. Фридерику интересовало приподнятое настроение солдат, потому что за этим крылось что-то хорошее и важное, что им снова предстояло испытать в ближайшие дни. В душе она даже завидовала им.
Гул моторов смолк так же внезапно, как и появился. Фридерика ускорила шаг. В сумке она несла пять металлических коробочек с сигарами "Даннеман" - для отца, тоже выезжающего на учения.
* * *
Полковник Карл Шанц стоял в своей комнате у левого окна, из которого можно было видеть длинную и прямую, как шнур, главную улицу поселка. Перед его домом улица расходилась под прямым углом в две стороны. На одинаковом расстоянии друг от друга по обеим сторонам дороги стояли деревянные дома, похожие на выстроившихся солдат. Они были одинаковыми даже по окраске и внешнему виду, за исключением палисадников, оформляя которые женщины руководствовались собственным вкусом и наклонностями.
Уже пятый год Шанц жил в этом доме вместе с женой и четырьмя детьми. Это было его седьмое по счету место службы, а несколько месяцев назад он получил новое назначение и с начала учебного года служил в политотделе штаба дивизии.
Сейчас он был дома один - жена ушла в детский сад за двумя малышами. Карлу всегда была по душе тишина, которая наступала в доме только днем, когда он находился на службе. В другое время о ней приходилось лишь мечтать: перегородки в доме были настолько тонкие, что во всех комнатах был слышен каждый стук, каждое громко сказанное слово.
Шанц уже подготовился к отъезду и теперь хотел, чтобы тишина стояла в доме до того самого момента, когда он покинет его. Ему редко приходилось наслаждаться домашним теплом, которое приятно расслабляло, так, что даже не хотелось думать о служебных проблемах. Засунув руки в карманы брюк, Шанц играл связкой ключей и зажигалкой. Посмотрев поверх коричневых стен домов и красных черепичных крыш, он увидел туманную дымку дождя. Мысли его потекли своими путями, превращаясь в удивительно четкие, но несвязанные картины, какие обычно возникают по утрам между сном и пробуждением.
Шанцу нравилось это состояние духовной невесомости, и он старался продлить его как можно дольше. При этом его одолевали мысли, как правило, далекие от службы. В такие минуты он чаще всего думал о себе, о семье, о своих личных делах - короче говоря, обо всем том, на что у него редко находилось время за более чем двадцать три года службы. Шанц, разумеется, никого никогда не упрекал за это. К такой жизни его никто не принуждал, он ее выбрал сам. Он всегда поступал так, как считал правильным, и делал то, что считал необходимым, поэтому упрекать было некого. Но, конечно, случалось, он ошибался, принимал не самое лучшее решение, о чем позже очень сожалел. Если бы он тогда продолжил учебу в музыкальном училище… Если бы он не перестал играть на рояле после того, как, упав с велосипеда, сломал кисть руки…
Шанц дал волю воображению и увидел себя сидящим за роялем в концертном зале. Он следил за уверенными движениями своих рук и невольно начинал верить в то, что музыка была его настоящим призванием, что он мог бы стать пианистом - виртуозом, игру которого встречали бы бурными аплодисментами.
После падения с велосипеда Шанц редко садился за инструмент. Несколько раз у него была возможность купить рояль, но в квартирах, которые ему давали, никогда не находилось места для инструмента. Шанц не любил бывать в помещениях, где стоял рояль. Закрытый рояль словно упрекал его, а открытый - удивительным образом притягивал. Всего несколько раз Шанц поддался искушению. И каждый раз это происходило лишь тогда, когда он оставался совершенно один и знал, что его никто не слышит. Со временем от обращения с пушками, танками, снарядами и лопатами его руки отяжелели, а длинные пальцы стали неловкими. Правда, месяца три назад он после долгого перерыва снова сел за рояль. Однако об этом ему теперь даже не хотелось вспоминать.
Однажды, в начале января, он по пути домой заехал в город к генерал-майору Вернеру, чтобы передать ему пачку книг, заказанных в научной библиотеке. Вернер, находившийся уже несколько дней в отпуске, пригласил Шанца в дом. Они говорили о служебных делах, расспрашивали друг друга о новостях и об общих знакомых. Когда же Вернер начал разворачивать связку книг, Карл подошел к роялю "Фёрстер", принадлежавшему дочери генерала. Шанц слышал в прошлом году ее игру, и ему очень понравилось исполнение Катрин. Но в начале декабря Катрин внезапно умерла…
После ее смерти Шанц не виделся с генерал-майором. Внешне Вернер не изменился. Его движения были легкими и уверенными, глаза смотрели, как всегда, живо и внимательно. Он казался даже более дружелюбным, чем обычно. Это объяснялось, видимо, тем, что на нем не было военной формы.
Шанц провел правой рукой по крышке рояля и слегка приподнял ее одним пальцем.
- Ты ведь умеешь играть? - спросил Вернер.
- Давненько не играл, не один год прошел…
Вернер откинул крышку и ногой выдвинул табурет из-под рояля. Шанц сел и взял несколько аккордов. Пальцы тяжело ложились на клавиши, струны звучали громко и нечисто… Шанц хотел было встать, но Вернер не позволил ему этого сделать. Он поставил перед Карлом ноты: полонез ля бемоль мажор Шопена. Шанцу была знакома эта трудная фортепьянная пьеса, требующая большого мастерства. Он опять попытался было встать, но Вернер и на этот раз не дал ему подняться. Командир дивизии не произнес ни слова, но его движения были столь решительны, что Шанц перестал сопротивляться и невольно углубился в ноты. Он подумал, почему Вернеру вдруг захотелось, чтобы кто-то поиграл на рояле его дочери, почему ему захотелось послушать именно этот полонез, в котором не было ничего печального, который по духу вообще не имел ничего общего с утратой, со смертью. Полковник предполагал, что Вернер, быть может, таким образом хотел избавиться от чего-то, возможно, от воспоминаний о дочери или от той тишины, которая постоянно напоминала ему о ее смерти.
Шанц начал играть, но очень скоро почувствовал, что неловкость пальцев и внутренняя неуверенность не позволяют ему точно передать содержание музыки. Во всяком случае, в этот день и в этом доме…
Шанц прервал игру на середине произведения. И тут позади него кто-то всхлипнул. Полковник оглянулся. Вернер прижимал к себе жену, которая вошла с улицы и была еще в пальто. В одной руке она держала шарф, в другой - меховую шапку. Вернер кивнул Шанцу и сделал успокаивающий жест. Шанц услышал, как Лоре Вернер сказала, выходя из комнаты:
- Я подумала… мне показалось, что это Катрин… - Остальные слова потонули во всхлипываниях.
Направляясь к машине, Шанц мысленно поклялся, что никогда больше не прикоснется к роялю.
Воспоминания о занятиях музыкой и несбывшиеся мечты о карьере музыканта уже не причиняли Шанцу прежней боли. И все же он не мог отделаться от них и время от времени мысленно анализировал прошлое. О своих упущениях, ошибках, неиспользованных возможностях человек размышляет порой всю жизнь, но одного это почти не мучает, а другого угнетает. Шанц относился к числу людей, которые умели найти воспоминаниям подобающее место среди тех важных событий современности, участником которых он являлся.
В конце улицы в туманной дымке появилась чья-то тень. Она медленно отделялась от туманного занавеса и начинала обретать четкие очертания. Шанц узнал Фридерику. Узнал не по походке, не по фигуре - она была еще слишком далеко. Шанц узнал дочь, потому что она, как обычно, шла посередине улицы. Иначе по поселку она никогда и не ходила. Карлу казалось, что дочь идет сквозь строй, а с двух сторон на нее замахиваются шпицрутенами. Выстроившиеся в ряды дома словно приготовились нанести удар, а столбы с проводами напоминали огромные шомпола. И все это замахивалось на его Фридерику, которая для многих в поселке была бельмом на глазу. Кое-кто из женщин усматривал в ее присутствии такую опасность, что, зайдя в воскресенье с мужем и детьми выпить кофе в кафе, пересаживался за другой столик, лишь бы их не обслуживала эта ветреная Фридерика.
Слышать об этом было очень неприятно. Шанцу, пожалуй, более неприятно, чем дочери, которая не обращала никакого внимания на женщин, спокойно ходила посередине главной улицы и почти всегда с новым ухажером, с улыбкой показывая ему на окна, в которых замечала физиономии любопытных.
О ней много судачили и создали ей такую славу, что многие сразу же начинали прислушиваться к разговору, если упоминалось ее имя. У одних она возбуждала интерес, у других вызывала возмущение. Некоторые пытались поговорить на эту тему с фрау Шанц, которая не знала, что ей отвечать, и очень переживала за свою дочь. Приходили подобные "доброхоты" и к самому Шанцу, а некоторые даже жаловались на Фридерику его начальнику, произнося при этом слово "выселение". Все они опасались за своих подрастающих дочерей либо сыновей. К тому же приходилось считаться и с капризной модой. Более взрослые девочки, подражая Фридерике, высоко закатывали брюки на сапоги, вязали длинные, до самой земли, шарфы или мечтали о слишком коротких юбочках с разрезом сбоку вдоль бедра.
Фридерика приближалась. Она шла, сдвинув красную косынку на затылок. Она уже несколько лет носила косынки только красного или синего цвета. И снова отец подумал, что дочь словно проходит сквозь строй, и ему захотелось сейчас же выйти ей навстречу и принять на себя эти невидимые удары.
За последние четыре года он редко вступался за Фридерику, когда ее обижали. Он молча воспринимал усмешки и замечания одних и возмущение других. Выслушивая советы друзей навести наконец порядок в семье, он согласно кивал, втайне надеясь, что однажды Фридерика сама уедет из поселка. К тому же уже давно нельзя было разобрать, что в пересудах о ней соответствовало истине, а что было пустыми сплетнями. Шанц, однако, так ничего и не предпринял.
Когда Фридерике исполнилось восемнадцать лет, Шанц вообще перестал говорить с ней на темы морали. Один раз он все же попытался это сделать, но дочь решительно замотала головой и, подняв вверх руки, вышла из комнаты. Она соблюдала единственное требование родителей - не приводить в дом никого из своих друзей. "Если я кого-нибудь однажды приведу, - сказала она как-то отцу, - то это будет тот человек, за которого я хотела бы выйти замуж, или, по крайней мере, тот, от которого я бы хотела заиметь ребенка". И хотя Шанц редко заступался за дочь, он не поддерживал и жену, которая начинала покрикивать на Фридерику всякий раз после того, как кто-нибудь в поселке громко выражал ей свое сочувствие или, напротив, демонстративно не здоровался при встрече на улице. Мать и дочь никогда не были особенно близки, а в последнее время стали просто чужими.
Медленно, спокойно Фридерика приближалась к дому. Намокшие от дождя волосы ее казались тяжелыми и матовыми, как влажная солома. Внешне она не походила на отца. Шанц и его жена были намного выше и грузнее. Оба выросли в деревне, и в них осталось что-то от силы и дородности крестьян. И все же у Шанца с дочерью было что-то общее. Фридерика представлялась ему легкой, почти невесомой, как его руки, какими они были, когда он еще играл на фортепьяно. Их прежняя легкость и подвижность, казалось ему, нашли продолжение во Фридерике, воплотились в ней. Это сравнение пришло ему в голову на одном из танцевальных вечеров.
28 февраля офицеры штаба дивизии, командиры частей и их заместители отмечали День Национальной народной армии ГДР. Пригласили и Шанца как бывшего сотрудника этого штаба. Жена его в это время болела ангиной. Фридерика же, отработав утреннюю смену, вернулась домой и слушала наверху, в своей комнате, новую пластинку. Шанц несколько раз постучал ручкой швабры по потолку кухни, и музыка сразу же стала тише. Шанц повторил сигнал, и вскоре Фридерика появилась в дверях и спросила:
- В чем дело?
- Если хочешь, пойдем со мной на вечер.
Фридерика устало закрыла глаза. Кожа век над густыми ресницами была светлой, и Шанц заметил, что она слегка подрагивает, как у маленьких детей, когда те засыпают.
- Ты действительно намерен взять меня с собой? - спросила Фридерика, открыв глаза.
Отец утвердительно кивнул. Для него это был последний праздник здесь, а он так давно не показывался с дочерью на людях.
- Иди приоденься, - сказал он.
Фридерика пристально посмотрела на отца. В глубине ее глаз вспыхнула радость и постепенно разлилась по лицу.
Они немного опоздали. В фойе Дома Национальной народной армии находились лишь несколько водителей да солдаты, которые отвечали за гардероб. Шанц взял Фридерику под руку и почувствовал, что локоть ее холоден и дрожит. Он сжал его, чтобы успокоить дочь, и она доверчиво оперлась на него, когда они входили в зал.
На Фридерике было длинное серо-зеленое платье, с белыми орхидеями и красными колибри, открывавшее плечи и широко расходившееся книзу. Материя платья была мягкой и легкой, и Фридерика чувствовала себя в нем, несмотря на волнение, свободно, раскованно.
Проходя к своему столику, который находился в передней части зала, Шанц видел и слышал, как при его появлении с дочерью сидевшие за соседними столиками люди начинали перешептываться, а чуть позднее отец и дочь почувствовали проявляемые по отношению к ним любопытство, настороженность и холодность.
Никто из мужчин не осмеливался пригласить Фридерику, и в роли ее кавалера пришлось выступать самому Шанцу. Фридерика танцевала легко и уверенно, не сводя глаз с отца, как шесть или семь лет назад, когда он впервые привел ее на такой же бал. В ее движениях было столько вдохновения и радости, что мужчины все чаще и чаще начали поглядывать через плечи своих жен на Фридерику. В то же время они избегали и отца и дочь, и образовавшаяся вокруг них пустота красноречиво свидетельствовала о том, какое мужество проявили в тот вечер и Шанц, и Фридерика.
Все то, что думали о них многие из сидевших в зале, высказал седой подполковник Кунце, которого Шанц знал уже много лет. Кунце стоял со своей женой у бара, когда Шанц подошел заказать два коктейля. Подполковник сначала долго смотрел на него, и Шанц заметил в его глазах неприятную холодность, которая чувствовалась и в его голосе, хотя Кунце и старался выбирать выражения помягче.
- Тебе не следовало этого делать, Карл, - сказал он. - Люди, безусловно, вправе вести себя так, как им хочется, и твоя дочь сюда напрасно пришла. Ты вызываешь у людей недовольство. Тебе очень этого хотелось?
С губ Шанца был готов слететь ответ, но он не успел ничего сказать, потому что в эту минуту перед их столиком, прямо перед Фридерикой, появился майор-артиллерист. Шанц увидел широкоскулое лицо с энергичным подбородком. Майор несколько скованно поклонился Фридерике, приглашая ее на танец, и, взяв под локоть, повел к центру зала.
Шанц почувствовал, как радость охватила его. Он громко рассмеялся и протянул Кунце бокал с коктейлем.
Подполковник взял бокал, поднял его и произнес:
- За мужчин, которые еще не перевелись на этом свете! - Улыбнувшись, он вернулся к своему столику.
Оркестр играл вальс. Фридерика и майор, глядя друг другу в глаза, вальсировали по краю площадки для танцев, которая почему-то на этот раз оказалась полупустой. Только теперь Шанц увидел, как хорошо смотрится Фридерика со стороны, как увлеченно танцует, как похожа она на него. После танца майор провел Фридерику в бар. Потом с Фридерикой танцевал сам генерал-майор Вернер, а затем и другие офицеры. Майор-артиллерист подходил к ней несколько раз.
С этого вечера отношения между Шанцем и его дочерью начали меняться. Он стал внимательно присматриваться к девушке и постепенно пришел к выводу, что во всем случившемся с Фридерикой прежде всего виноват он сам. Его, отцовская, вина, понял он, заключалась в том, что, будучи ограничен во времени и не имея достаточного жизненного опыта, он не смог дать дочери приличное воспитание. Когда человек через каждые три-четыре года вынужден переезжать с одного места на другое, у него не может быть ни своего гнезда, ни любимых уголков в нем, ни всех тех мелочей, о которых человек вспоминает, едва услышит одно лишь слово - "дом".
Друзья и знакомые семьи Шанц менялись так же часто, как и начальники Карла. Дедушка с бабушкой, дяди и тети Фридерики находились большей частью где-то далеко, а их редкое появление не могло оказать на детей Карла сколько-нибудь определяющего влияния. Дружба Фридерики со школьными подругами прекращалась, едва успев начаться. Даже на выбор Фридерикой профессии - а она работала официанткой уже четыре года - решающее влияние оказали служба отца и обязанности старшей дочери в ставшей тем временем многодетной семье. Да и сама работа официантки носила оттенок чего-то непрочного, постоянно меняющегося, а здесь, в поселке, в особенности, так как большинство посетителей кафе составляли военнослужащие, которые появлялись и исчезали, как модные мелодии, исполняемые в зале оркестром.
В последние дни Шанц все чаще думал о дочери. Теперь он лучше узнал Фридерику. Ему стало понятно ее поведение, хотя многого он все-таки не мог уяснить. Это было хорошо и для него, и для Фридерики, хотя оба они знали, что уже ничего не смогут изменить, что все останется, как прежде. К тому же Шанц не был застрахован от дальнейших ошибок. А ведь кроме Фридерики у него еще трое детей: шестнадцатилетний Стефан и близнецы, которым летом исполнится по пяти лет…
Фридерика тем временем так близко подошла к дому, что Шанц смог разглядеть ее лицо. И вдруг ее догнал штабной газик. Сбавив скорость, машина сопровождала Фридерику, как огромная ласковая собака. Водитель высунулся из кабины, стащил левой рукой пилотку с головы, словно галантный кавалер шляпу, и обратился к Фридерике. Девушка посмотрела на него, что-то ответила, и оба захохотали. Солдат смеялся так заразительно, что отпустил педаль газа и машина вдруг остановилась, затем сделала несколько рывков вперед и окончательно замерла на месте.
Фридерика открыла калитку и крикнула водителю:
- Подождите немного, отец сейчас выйдет!
Шанц снял с дочери тяжелый промокший плащ и повесил его на плечики. Фридерика тем временем достала сигары.
Заметив, что отец полез в карман за бумажником, девушка затрясла головой и, выжимая мокрые волосы, с улыбкой сказала:
- Это тебе от меня, чтобы учения прошли удачно.
Фридерика принесла с собой в дом запах влажного от дождя соснового леса, в котором Шанцу предстояло пробыть не менее недели. Может быть, осадков за это время не выпадет слишком много. Дождь всегда все осложняет, портит настроение, притупляет мысли. Фридерика взяла полотенце и стала вытирать им волосы. Увидев, как отец засовывает плоские металлические коробки с сигарами в полевую сумку, она попросила:
- Привези пустые обратно.
- У тебя их, кажется, уже около сотни, - заметил отец.
- Даже больше, - ответила она, энергично вытирая голову.